Игра и мудрость: Нобелевская премия Светланы Алексиевич

Нобелевская премия — искусство политической игры и компромисса, причем компромисса не между позициями, не между аргументами и партиями, но между возможностями изобретать новые позиции, нанизывать их на нить социальной страсти. Нобелевскую премию вполне мог бы получить молодой Сергiй Жадан или старец Милан Кундера — независимо от возраста, это великие мастера изобретения позиций, достигшие своего просветления. Но выбор пал на Светлану Алексиевич — представителя разрушенного фронтира, раздавленного Второй мировой войной. Когда давят страну, это унизительно, когда давят фронтир, это катастрофично. Отсутствие достаточной памяти о катастрофе, сведение катастроф к разрушению и личным трагедиям — вот против чего выступила Алексиевич. Для нее катастрофа — это надличная трагедия.

Светлана Алексиевич — редчайший пример мудрой литературы, получающей Нобелевскую премию. Нобелевская премия обычно дается тому, что увлекает в течение десятилетий, провоцирует, приводит в движение мир. Прообраз ясен — Орфей, струнам которого повинуются звери и звезды. Нобелевскую премию может получить «живой классик» или «скандалист», артистичный прозаик или всматривающийся в глубину вещей поэт. Нобелевская премия регулирует метафизику в литературе, в исконном смысле исследования первых сущностей, чем бы эти сущности нам ни грозили, спасением или скандалом.

На этот раз Нобелевская премия дается Орфею, спустившемуся в ад. Уже не страсть, а мудрость играет на струнах, и уже литература не провоцирует, но откликается на провокацию. То, что неудачно называют словом «нон-фикшн», на самом деле отклик на философию существования. На прозу Светланы Алексиевич нельзя не откликнуться, как нельзя не откликнуться на окрик на улице: может быть, это крик боли.

Премудрость — это мера, умение отмерить мир, который летит в пропасть, и удержать от падения в пропасть само бескорыстие, саму щедрость, саму ясность событий — то немногое, что остается праведного в безмерном мире. Мудрость в том, чтобы не просто откликнуться на вызовы, а в том, чтобы научиться пробуждаться во время этих вызовов: пробуждаться от собственной инертности, собственных речевых привычек. Отказываться не столько от поспешных суждений (это умеют многие), но от засевших в уме заноз суждений. Принимать не столько катастрофу и беду (это умеют немногие, но тоже не один писатель), но любые грозящие катастрофой вещи, любой быт, перед которым мы не испытываем уже должного арзамасского ужаса (по Льву Толстому), тяжесть проклятой речи, которая и пытается вести на себе вещи.

Уже не «сохрани мою речь» Мандельштама, а «спаси общую речь», не дай ей быть раздавленной неосмотрительными вещами, мнимым участием в истории. Спасти — это увидеть вещь уже не как вещь, а как повод для мудрого отношения к ней. Нобелевский комитет вдруг отказался от умудренной политики ради мудрого доверия.