Русские императрицы между иконой и плахой: самодержавная власть и смертная казнь в России XVIII века

От редакции: Историк Елена Марасинова о моратории на смертную казнь в России XVIII века. Лекция была прочитана в рамках образовательной программы выставки «Меж двух миров. Память о человеке и бессмертие души в еврейской культуре» в Еврейском музее и центре толерантности. Куратор выставки — Лика Чечик.

В 1744 году в России указом Елизаветы Петровны был введен негласный мораторий на смертную казнь, который действовал более 20 лет. Императрица приказала «смертную экзекуцию не вершить, а все дела присылать в Сенат и ждать дальнейших распоряжений». После смерти императрицы, во время правления Екатерины II, смертные казни производились трижды — по делу поручика Мировича, над участниками Чумного бунта 1771 года и, разумеется, восстания Пугачева. С 1775 года и практически до 1812 года приговоры к смертной казни в исполнение не приводились. Как писал историк Сергей Соловьев, «народ должен был отвыкнуть от ужасного зрелища смертной казни. Закона, уничтожавшего смертную казнь, не было издано: вероятно, Елизавета боялась увеличить число преступлений, отнявши страх последнего наказания; суды приговаривали к смерти, но приговоры эти не были приводимы в исполнение, и в народное воспитание вводилось великое начало».

О том, как императрица ввела мораторий, противостояла пытавшемуся вернуть смертную казнь Сенату и как повлиял «знаменитый», по словам итальянского философа Чезаре Беккариа, «пример императрицы Московии» на состояние умов современников, рассказала в своей лекции «Русские императоры между иконой и плахой: самодержавная власть и смертная казнь в России XVIII века» доктор исторических наук Елена Марасинова. На Gefter.ru записали основные тезисы ее выступления.

«Приговора к смертной казни не исполнять»

Введению негласного моратория предшествовала история о том, как Елизавета Петровна в ночь перед декабрьским переворотом 1741 года молилась перед иконой Спаса. Она обещала, что если переворот будет удачным, то тогда ни один подданный не будет предан смертной казни по ее решению.

Считается, что это событие было отчасти полулегендарным. Когда о нем говорят, то обычно ссылаются на трактат князя Михаила Щербатова «О повреждении нравов в России». Однако эта история имеет и другие свидетельства. Так, например, прусский генерал Христофор Герман фон Манштейн в своих «Записках о России» упоминал, что эта молитва и эти обещания перед иконой Спаса были в действительности.

Секретарь саксонского посольства И.-З. Пецольд также доносил Августу III, что русская императрица молилась перед иконой, и писал даже большее: что эту икону несли во главе гвардейских войск во время переворота 1741 года. Затем государыня пожаловала ее Донскому монастырю и сделала для нее очень богатый оклад с алмазом за 30 тысяч рублей. Она же создала ее культ и следила за тем, чтобы ежегодно совершался крестный ход с той самой иконой Спаса, которая привела ее на русский престол. Кроме того, Утрехтская газета в 1754 году, публикуя очередной указ Елизаветы Петровны о негласном моратории на смертную казнь, также писала об этой молитве. Французский посланник при русском дворе маркиз Шетарди даже приводил имена свидетелей этой молитвы: камер-юнкер Михаил Воронцов, медик-хирург Лесток и учитель музыки Шварц.

Указ, в соответствии с которым приостанавливалось исполнение экзекуций по делам колодников, приговоренных к смертной казни, политической смерти, а в отдельных случаях и к вечной ссылке, был опубликован 7 мая 1744 года.

Этот документ был составлен собственноручно императрицей в качестве заключения по поводу представленного ей доклада Сената, на тех же листах. Подлинник немедленно скрыли в секретной экспедиции, а в публичную экспедицию поступила копия, содержащая лишь высочайшее распоряжение без замедления высылать экстракты дел колодников, приговоренных к высшей мере наказания. Именно эта копия без какого-либо упоминания о существовании спрятанного указа и была разослана в коллегии, канцелярии, губернии и провинции.

Подготовку экстрактов для высочайшей конфирмации поручили специально учрежденной при Сенате экспедиции во главе с секретарем Иваном Судаковым. Слушания по приговорам осужденных на смертную казнь и политическую смерть проходили в строжайшей секретности: сенатские протоколисты на эти заседания не допускались, а посвященного Судакова с канцеляристами экспедиции поместили в «особливой от публичных дел палате».

Власть явно проявляла осторожность и как следствие неясность трактовок: с одной стороны, приказывалось «экзекуции не чинить», а с другой — количество смертных приговоров никак не регламентировалось, и они неизменно выносились на основании существующего законодательства. Местные канцелярии исправно доставляли экстракты дел в Сенат, где они особо не рассматривались и просто складировались. Тюрьмы были переполнены, а Сенат завален нерассмотренными делами. В результате менее чем за десять лет с момента издания указа 1744 года в Сенате скопилось 279 приговоров к смертной казни и еще 3579 дел, связанных с убийствами, воровством и разбоями, были в производстве и ожидали конфирмации императрицы. «Колодники час от часу умножались, чинились утечки», и караульные не справлялись со своей должностью.

Судьбы колодников и «казус Остермана»

Проблемы возникли сразу, поскольку помилованных колодников надо было кормить, охранять и где-то содержать. Выход был найден: все они направлялись на так называемый «Ржаной остров» Рогервик. «Ржаным островом» называли шведы редко замерзающую бухту в 50 километрах от Ревеля, которая в ходе Северной войны отошла России. Петр I шесть раз посещал Рогервик, сам лично производил замеры глубины дна в гавани и принял решение строить здесь порт, а для защиты залива соорудить каменную насыпь от острова до материка.

Но к началу правления Елизаветы Петровны Рогервик опустел, искусственная дамба, сделанная тяжким трудом каторжных невольников, почти вся скрылась под водою. Строительство в бухте возобновилось, когда понадобилось как-то избавиться от приговоренных к смерти узников. С 1753-го по 1756 год на остров прибыло 13 242 арестанта, из них умерло 13 101. Так мораторий на экзекуцию становился отсроченной на несколько месяцев верной смертью.

Но увеличивающееся число колодников было не единственной проблемой, возникшей из-за указа императрицы. Указом 1744 года приостанавливались не только натуральные смертные экзекуции, но и так называемая политическая смерть. Под политической смертью в России середины XVIII столетия понималась следующая процедура, напоминающая театрализованную имитацию смертной казни. В одном из указов говорилось: «Сенат рассуждает: политическою смертью должно именовать то, ежели кто положен будет на плаху или возведен будет на виселицу, а потом наказан будет кнутом с вырезанием ноздрей или хотя и без всякого наказания, только вечной ссылкой». Таким образом, под ту или иную форму высочайшего запрета попадала не только смертная казнь, но и ее инсценировка, практически приравниваемая мораторием к смертной экзекуции по тяжести наказания.

Самым громким случаем политической казни во время царствования Елизаветы Петровны была так называемая расправа над придворными Анны Иоанновны и Анны Леопольдовны, прежде всего, над графом Андреем Остерманом. Он обвинялся в сокрытии завещания Екатерины I и попытке выдать Елизавету Петровну замуж, как сказано в приговоре, за «убогого зарубежного принца». Вместе с Остерманом по этому политическому делу проходили еще пять весьма значительных фигур: фельдмаршал Миних, вице-канцлер Головкин, обер-гофмаршал Левенвольд, президент коммерц-коллегии Менгден и действительный статский советник Темирязев. Сентенция, принятая Генеральным судом и Сенатом в полдень 15 января 1742 года, отличалась крайней суровостью: Миних был приговорен к четвертованию, Головкин, Левенвольд, Менгден и Темирязев — к отсечению головы, но самое жестокое наказание ожидало Остермана: его приказано было колесовать и тело на колесо положить. Однако мало кто из государственных персон ожидал высочайшей конфирмации кровавой экзекуции через полтора месяца после клятвы, данной императрицей перед образом Спаса, никогда более не вершить смертной казни. Так в итоге и произошло, их не наказали даже кнутом.

Нужно сказать, что политическая элита не разделяла гуманистические устремления императрицы. Сенат неоднократно обращался к ней с просьбой восстановить смертные экзекуции. Доводы сенаторов, по их мнению, были достаточно логичными. Во-первых, они говорили о чрезвычайном увеличении количества приговоренных к смертной казни колодников. Во-вторых, им казалось, что армия и подданные императрицы должны от этого указа выйти из повиновения. Наконец, прибегали сановники и к такому аргументу, значимому, с их точки зрения, для «веселой императрицы», как трудоемкость личного выслушивания докладов по каждому преступнику: «никак время к тому доставать не будет, а колодники час от часу будут умножаться».

В результате они робко предложили представлять на высочайшее рассмотрение только дела, осужденных на смертную казнь, а политическую смерть вершить, как прежде, на уровне губерний и провинций. На все эти многостраничные протоколы императрица ответила одним распоряжением — четко определить понятие «политическая смерть» и указать, «за какие вины положена», экзекуции же не вершить.

Таким образом, мнение правящей элиты в самодержавной России с легкостью игнорировалось, а мораторий на смертную казнь и политическую смерть был установлен и неукоснительно исполнялся. Однако противоречия, скрытые за верноподданнической стилистикой сенатских докладов, отчетливо проявились при составлении так и не завершенного текста нового уложения.

Противостояние Сената и императрицы

В августе 1754 года по представлению влиятельного сенатора П.И. Шувалова за «сочинение ясных и понятных законов» засела специально созданная комиссия. «Законоискусники» получили в помощь опытных канцеляристов, а также средства из штатс-конторы на бумагу, чернила, сургуч, дрова и свечи. Им предстояло написать проект будущего уложения, включающий четыре части. Через год были готовы две наиболее проработанные, с точки зрения комиссии, части, так называемые «судная» и «криминальная». Однако, по всей видимости, воск и перья тратились впустую: в роковом для императрицы 1761 году в ее руках оказался труд, обнаруживающий полное забвение всех указов правящей монархини, касающихся смертной казни и политической смерти. После десятилетия практически существующего моратория на исполнение подобных приговоров сфера действия высшей меры наказания была расширена, а сама процедура казни стала более жестокой.

Смертная казнь провозглашалась единственной или максимальной санкцией за огромный спектр деяний: преступления против веры, Церкви, власти, порядка, за убийства, грабежи, разбои, воровство, контрабанду, колдовство, блуд, соучастие, недоносительство и т.д. Способы лишения преступников жизни также не свидетельствовали о гуманизации уголовного права. Члены комиссии в этом вопросе проявили особую изобретательность и воспроизвели самые разные формы смертных экзекуций: помимо банального отсечения головы, преступника можно было четвертовать, повесить за ребро, сжечь, залить горло свинцом и даже разорвать пятью запряженными лошадьми на пять частей, что вообще являлось новшеством для русской традиции.

Ситуация с подготовкой уложения и позицией Елизаветы Петровны выглядит еще более невероятной, если учесть, что перед началом работы комиссии над второй редакцией проекта кабинет-министр Адам Олсуфьев словесно объявил, что «Ее Императорское Величество высочайше повелеть соизволила в оном новосочиняемом уложении за подлежащие вины смертной казни не писать». Однако исправленный вариант проекта мало чем отличался от первоначального, практически ужесточающего применение высшей меры даже по сравнению с петровским законодательством, если не считать великодушную замену разрывания осужденного пятью лошадьми четвертованием. Сейчас становится ясно, что императрица не уступила бы, и лишь ее кончина прервала невиданное в России противостояние самодержца и политической элиты по поводу гуманизации наказаний за тяжкие преступления.

Резонанс по поводу елизаветинского моратория

В то время, когда в Европе XVIII века повсюду применялось наказание смертной экзекуцией, в России 20 лет существовал мораторий на смертную казнь, введенный по решению императрицы. В данном случае налицо очевидные коллизии сознания отдельной личности. В отчаянных жизненных ситуациях человеку свойственно обращаться к Богу и надеяться на чудо, когда, кажется, никто не может помочь и ничто не может спасти. В зависимости от индивидуального опыта, религии, глубины собственных духовных переживаний эти иррациональные «договоренности» со Всевышним могут облекаться в самые неожиданные формулировки. По всей видимости, Елизавета Петровна действительно взяла на себя определенные обязательства перед своим Богом при условии, что он обеспечит удачный гвардейский переворот. Как известно, переворот удался, и нужно было платить по счетам.

Все эти курьезы религиозного чувства так бы и остались сокровенным опытом отдельной личности, если бы этой личностью не была императрица, властвующая в самодержавной Российской империи. С одной стороны, обряд венчания на царство придавал особую экзальтацию христианской вере любого русского монарха. С другой стороны, сакральная воля государя, помазанника Божьего, сама по себе воспринималась как непреложная. Именно этими далекими от политического прагматизма, можно сказать экзистенциальными, обстоятельствами и объясняется контекст законов о невершении смертной экзекуции.

Создается впечатление, что решение императрицы о запрещении приводить в исполнение без высочайшей конфирмации смертную казнь и политическую смерть касалось исключительно ее отношений с ее Богом. Подданным, а уже тем более «злодеям», чьи судьбы непосредственно зависели от этого решения, вообще ничего знать не полагалось. Судьба помилованных колодников, спасение их грешных душ и возможное исправление императрицу совсем не занимали. Все они гибли если не под ударами кнута, то от непосильной каторжной работы на северном «острове Рогервик».

В начале XIX века французский литератор и дипломат Жозеф де Местр в одном из частных писем назвал «упразднение» смертной казни при Елизавете Петровне «ложным человеколюбием и признаком неполноценности нации». Он также писал о «варварском гуманизме» русских императриц, имея в виду Елизавету и Екатерину II. Но Чезаре Беккариа был вдохновлен «знаменитым примером императрицы Московии».

Рефлексия верующей императрицы в абсолютистской России за 20 лет до выхода в свет знаменитого трактата «О преступлениях и наказаниях» с легкостью воплотила мечту итальянского философа, о которой Европа еще только начинала рассуждать. Однако Елизавету Петровну и Беккариа разделяли не два десятилетия, а целая эпоха, и в моратории на смертную казнь в Российской империи воплотились не просветительские идеалы, а средневековая религиозность, с одной стороны, и уверенность самодержца в том, что государственный закон и его воля едины, — с другой. Приостановка экзекуций за тяжкие преступления не имела теоретических обоснований и вообще никак не была связана с развитием юридического знания того времени. Любые рассуждения об ограничении публичности казни, переносе акцента со зрелищности расправы на торжество справедливости в суде, переходе от наказания тела к предотвращению повторного деяния и прочие идеи, волнующие европейских философов и правоведов, мало занимали императрицу. Решив, что лучшей благодарностью Богу будет отказ от смертной экзекуции, русская императрица своей самодержавной волей не допустила ни одной казни и даже ее имитации в виде политической смерти, а за несколько месяцев до собственной кончины вообще поставила вопрос о принципиальном изменении уголовного законодательства и, видимо, приведении его в соответствии с исповедуемой ей верой.

Однако современники и потомки не особенно вникали во всю сложность мотивов Елизаветы, вероятно до конца непонятных и ей самой. Двадцатилетний мораторий на высшую санкцию стал реальностью, и Чезаре Беккариа одним из первых с нескрываемым восхищением отозвался об «императрице Московии, подавшей отцам народов знаменитый пример, равный по меньшей мере многим победам, купленным кровью сынов отечества».

Наследие моратория

Это были три громких дела за тридцать лет правления императрицы, завершившихся отсечением головы, повешением, виселицей по жребию и четвертованием. Сентенции по данным делам имеют одинаковую политическую мотивацию, сходные толкования, идентичные средства формирования образа императрицы в восприятии подданных и близкие по своей стилистике театрализованные ритуалы. Подпоручик смоленского пехотного полка обвинялся в попытке возвести на трон принца Иоанна и похить престол у правящей монархини. Главные действующие лица московского восстания должны были понести наказание за священноубийство, святотатство и нарушение общей тишины и спокойствия. А на совести самозванца Пугачева было похищение имени монарха, оскорбление Ее императорского величества и «в пепел обращенные грады и селения».

В царствование Екатерины, в отличие от царствования Елизаветы Петровны, проблема смертной казни была важной составляющей своеобразного диалога власти и подданных, а не императрицы и ее Бога. Экзекуции совершались, были нарочито открыты для всеобщего зрелища, сентенции оформлялись в виде манифестов и сопровождались обширными толкованиями. Создается впечатление, что приговоры призваны были со всей убедительностью провозгласить законность высшей меры наказания. Важным аргументом здесь выступал закон Божий. Таким образом, становится очевидным диаметральное изменение вектора самосознания престола: не монарх отчитывался перед Богом в уединенной молитве, а Священное Писание призывалось в качестве вполне рационального доказательства правомерности судебных решений.

Однако массовые показательные казни участников восстания Пугачева так или иначе девальвировали образ милосердной государыни и в целом не могли способствовать умиротворению подданных. Именно поэтому уже через несколько недель после подавления бунта императрица потребовала предать происшедшее «забвению», похоронить выставленные напоказ тела казненных, а «лобные места истребить». Введенный в 1744 году негласный мораторий на натуральную казнь и политическую смерть не только не был предан забвению, но, напротив, стал главным законодательным актом, определяющим все «смертные сентенции».

Таким образом, лишившись широкого диапазона смертных экзекуций, карательные органы оказались перед очень незначительным выбором наказаний за тяжкие преступления. Постепенно кнут и плеть становились уделом низших слоев, в то время как права дворянства стремительно расширялись, получив свое окончательное оформление в Жалованной грамоте 1785 года, где кратко декларировалось: «Телесное наказание да не коснется до благородного».

Однако если выносимые приговоры и определялись статусом убийцы, то, как правило, не зависели от социального положения жертвы. Подобный вывод может показаться неожиданным для устоявшихся представлений о крепостнической России второй половины XVIII века, но за отнятую жизнь соседа-помещика, священника, канцелярского копииста и беглого крестьянина, умершего даже через три дня после побоев, дворянина ожидали примерно одинаковые наказания.

Сословное равенство убиенных и наказание церковным покаянием

Разумеется, нельзя отрицать высокой степени личной зависимости крепостного и низкой стоимости его «подлой души»: частновладельческих крестьян можно было сослать на каторгу, продать в рекруты, нещадно наказать плетьми, но их категорически нельзя было убивать. Во всяком случае, после смерти своей удавалось им иногда «пожить шумно, как бы в награду за не примеченную никем жизнь», попасть в экстракты уголовных дел и в каком-то смысле сравняться с убиенными «из благородных».

Наказания, определяемые дворянину за смерть крепостного, были такими же, какое последовало бы за убийство представителя любой другой социальной страты. Страх перед наказанием заставлял помещиков, утративших и совесть, и элементарный разум, о чем Екатерина писала Дидро, уничтожать следы своих преступлений. В России второй половины XVIII века для детального выяснения обстоятельств гибели крестьян по вине помещиков создавались специальные следственные комиссии, а в случае необходимости вызывались патологоанатомы и проводилась эксгумация тел. Вводя неотвратимость одинаковой меры наказания дворянина за любое убийство, власть сама невольно задавала внесословный стандарт отношения к человеческой жизни. Ни в одном экстракте не встречалось даже намека на возможность смягчения приговора лишь на том основании, что убитый был крепостным крестьянином. Напротив, заключительная сентенция приобретала иногда пафосную, почти проповедническую стилистику: «дабы кровь убитого отмстить и не оставалась она без возмездия».

Вообще следует заметить, что в русском обществе XVIII столетия такая драматичная сфера социальной жизни, как судьбы совершивших «смертные преступления», не могла не иметь самой тесной связи с евангельским учением и институтом Церкви. При Елизавете Петровне христианские ценности непосредственно, без какого-либо духовного наставничества православных иерархов, определили решение светской власти о недопустимости смертной экзекуции. Во время правления Екатерины религиозные догматы использовались больше в воспитательных и процессуальных целях, в частности, совершившие тяжкие деяния принуждались «купно» к покаянию, которое дополняло в различных конфигурациях конфискацию, телесные наказания, каторгу, ссылку.

Характерно, что в 60–70-е года XVIII столетия церковное покаяние присуждалось часто лишь на финальном этапе вынесения вердикта, то есть в высочайших конфирмациях. Но постепенно эта склонность императрицы привлекать Церковь к борьбе со «смертными преступлениями» была осознана Сенатом, а потом и низшими судебными инстанциями. К концу 70-х — началу 80-х годов, особенно после проведения губернской реформы и публикации Устава благочиния, покаяние все чаще появляется в сентенциях уголовных палат и земских судов, выносимых по делам, за которые ранее подобная форма взыскания не полагалась.

Постепенно таинство самообвинения грешника перед лицом Всевышнего окончательно превратилось в неотъемлемую часть резолюций по тяжким преступлениям, выраженную формализованной строкой приговора: «Держав целую неделю на хлебе и воде, предать церковному покаянию; а потом по лишении чинов и дворянского достоинства сослать на поселение». Считалось, что от кнута последует только «скорбь», а покаяние принесет «сердечное восчувствование злодения» и «превращение в полезного члена общества».

Таким образом, проблема смертной казни и наказаний за убийство в любом обществе выходит за рамки вопросов юриспруденции и наполняется мировоззренческим, философским и даже экзистенциальным смыслом. Для истории России XVIII века данная тема скрывает в себе большой исследовательский потенциал, связанный с фундаментальными характеристиками русского общества этого периода.

Движимая, прежде всего, собственным религиозным чувством Елизавета Петровна ввела негласный мораторий на смертную казнь и даже ее театрализованную имитацию — возведение на плаху, именуемую политической смертью. Императрица не использовала свое уникальное начинание для диалога с подданными или укрепления авторитета престола, однако вне зависимости от ее мотивов в России сформировалось два поколения людей, не видевших эшафота. Еще несколько десятилетий назад не вынутые из петель тела повешенных и прибитые тут же жестяные листы с перечислением их преступлений в назидание прочим были обычной картиной социального пейзажа России. Теперь же профессия палача постепенно утрачивалась, как утрачивалось и умение соорудить виселицу, что подтвердили трагические события казни декабристов. У правящей элиты подсознательно возникала привычка к тому, что смертный приговор существует лишь на бумаге и публичные казни не являются главным условием поддержания порядка в обществе.

В царствование Екатерины II проблема смертной казни и наказания за «смертные преступления» получила новое звучание. Очевидно, что Великая княгиня Екатерина Алексеевна в ночь перед дворцовым переворотом ни русскому, ни немецкому Богу не молилась, никому перед иконой и распятием обетов не давала, а «молитвенником всех государей» почитала не Новый Завет, а трактат «О духе законов» простого смертного француза Монтескье. Поэтому бескомпромиссно противостоять смертной казни она не собиралась, но и злоупотреблять пытками и экзекуциями с просветительской рациональностью считала нецелесообразным.

Несмотря на то что в самодержавной России, как водится, каждый правитель открывает новую эпоху, привлеченный к работе материал позволяет проследить некоторые общие тенденции социокультурной и политической эволюции общества и власти. На протяжении XVIII века происходила постепенная смена набора главных добродетелей монарха: от жесткого воспитания в подданных «потомственного страха», о котором во время подавления башкирского восстания писал генерал-лейтенант князь Василий Урусов, до милосердия к осужденным. В отличие от Петра I и Елизавета, и Екатерина так или иначе пытались дистанцироваться от принятия решений о смертной казни и уж тем более от эшафота и самой экзекуции.

На первый взгляд может показаться парадоксальным тот факт, что во время просвещенного правления Екатерины II процесс секуляризации совпадал со все более активным использованием церковных практик для наказания мирян за тяжкие уголовные деяния по решению светского суда. Действуя в «улыбательном» духе, как это было присуще императрице, власть практически через голову духовенства начала использовать силу воздействия религиозного учения для улучшения нравов подданных. Подобная узурпация права на суд Божий опять-таки определялась родовыми особенностями русской государственности. С одной стороны, обряд венчания на царство не мог не влиять на самосознание любого монарха. С другой стороны, сакральная воля государя, помазанника Божьего, сама по себе воспринималась как непреложная. Но важнейшим назидательным примером этой, другой «императрицы Московии» в данном случае стал опыт воспитания нравственности на основе вечных истин Священного Писания без клерикализации общества.