Подлый октябрь

От редакции: Мы возвращаемся к представлению преподавательских опытов российской профессуры. Перед Вами — работа религиоведа, стажера-исследователя Института образования НИУ ВШЭ Татьяны Пыровой. Научный руководитель — Петр Сафронов.

Что мы можем сделать со страной, которая нам не нравится? С Россией? Придумать идеальную страну? Поместить себя в утопию? Да, это возможный способ социального проектирования, кто же будет спорить. Но возникает проблема: эта «утопия» должна быть очень-очень похожа на бывший СССР — и при этом быть совсем другой. Ведь мы проектируем от настоящего момента, а значит считаем прошлое состоявшимся — и продолжающим действовать. Как сделать так, чтобы мы были такими, какие есть, но стали совершенно другими? Никак. Идеальных стран не бывает. То есть, конечно, бывают — но только в фантазии. Меня же интересует реальное само по себе — черная, мрачная, пугающая пропасть реального, не спрятанного ни за какой занавеской воображения.

Я бы хотела задать другой вопрос: когда и как моя страна, Россия, реально менялась? Сколько вариантов было отброшено? Когда был сделан решающий исторический выбор? Когда эта страна могла стать не такой, какая она есть сейчас? Не думаю, что в 1991 году. Демократов-интеллигентов быстро перетерло в историческую пыль. Кроме тех, кто не успел вовремя подружиться с ворами-хозяйственниками-директорами и пр. советской номенклатурой. Восторг 1991-го в массах выгорел быстро. И свезенные на Крымскую набережную в Москве памятники оставили на страже своей железной грации обитателей большинства начальственных кабинетов. Все поменялось в одночасье, но никто не поменялся. Мгновенно проросли биржи с незапоминаемыми названиями, появились даже корпоративные юристы и — да, на полках в магазинах постепенно стало больше еды.

Но вот люди… — о том, как изменять людей, как проектировать новые нормы социального быта никто не думал. Понятно, почему: индустриальная выплавка человеческих душ советского образца пугала всех. Поэтому занимались, кое-как, экономикой, безусловно занимались политикой, развивали, наконец, даже средства массовой информации, но как-то забыли о просто людях — как они рождаются, как учатся, как умирают, чем они гордятся и во что верят. Больницы, школы, кладбища пережили и 1991-й, и 1993-й, и 1998 год без изменений. И теперь, когда их ломает об колено неолиберализм провинциального разлива, они просто умирают — внутри ведь нет ничего, никакого содержания. А теперь вернемся к вопросу: как можно было сделать так, чтобы у России «получилось»? Получилось с людьми, а не против них и вместо них? Желательно, конечно, сразу, без проб и черновиков. Тут слышу: каждой вольно предсказывать назад.

Прежде я хочу определить, что понимаю под историческим успехом. Итак, успех — это формирование и осуществление политики, основанной на социальном консенсусе. Это важно для меня, поэтому, презрев опасность многословия, я скажу то же самое, но другими словами. Успех — это когда 1) есть точно определенные цели и способы действия; 2) эти цели и способы приводятся в действие последовательно и неуклонно, без истерики или популистских заигрываний; 3) действующие политики мыслят как граждане, уважая мнение народа, но не слепо покоряясь ему. Наличие нефти и газа, скорость их добычи — все это я оставляю за скобками. Мы знаем, что есть нефтяные демократии — как Норвегия, но есть и нефтяные абсолютные монархии — как Саудовская Аравия. Может быть, мы вообще слишком много придаем внимания этой стороне проблемы. Есть или нет голландская болезнь, не нефть и газ сами по себе являются проблемой. Что было у России в 1991 году из трех названных выше составляющих успеха?

Целей и способов действия не было. Кто-то хотел власти, кто-то хотел удержать власть, кто-то просто выжидал. Даже «участники» событий говорят больше про мутный «коридор возможностей», необходимость спасать страну от «угрозы голода» и так дальше. Программы — хотя бы на 500 дней — у правительства Гайдара не было. Так же, как не было программы у правительства Черномырдина. Да и вообще в 90-е, кажется, никто в исполнительной власти не имел программы. Отсюда следует недвусмысленный ответ по второму пункту: если нет четкого набора целей и средств, то не может быть и воли в их реализации. Или, говоря точнее, воля может быть только самого низкого, животного пошиба. Эта воля — бандитская — была. И только. Никакой другой воли не ощущалось.

Но самое главное — была напрочь упущена задача формирования социальных приоритетов, отброшена за ненадобностью задача развивать культуру объяснения решений народу и гражданского диалога. И не в квалификации экспертов дело. Дело в том, что эксперты-технологи-чиновники почему-то решили, что они знают, «как надо», — и это не требуется объяснять. И решив так, они остались наедине с советской номенклатурой, на ее поле, в тех же кабинетах и дачах. Народу не предоставили права голоса при выборе экономического пути. И что еще обиднее — не дав голоса, решили подкупить, сохранили фасад советского социального государства. Подумайте только: долгие годы после распада СССР экономика России существовала отдельно от социальной сферы.

Да, в экономике был пусть дикий и страшный, но капитализм. Сейчас он, кстати, тоже есть. И тоже дикий и страшный. В социальной сфере — социальное же государство квазисоциалистического образца. Успехи капитализма — а они, несомненно, были — чувствовала меньшая часть населения. А большая часть видела только государственный цинизм, сохраняющий бесплатную медицину, бесплатные школы, бесплатные вузы — но только без денег. И не приходится поэтому удивляться, что народ отказал власти в доверии, только молчаливым, пассивным способом. Приметой этого отказа в доверии был, конечно, результат Жириновского на выборах 1993 года. Россия тогда не одурела, нет. Она разочаровалась и, по старой привычке, показала власти фигу в кармане.

Я скептически отношусь к вопросу о выборе пути экономического развития, о «структурных реформах» и бла-бла-бла. Такая постановка вопроса наследует уже сделанной однажды ошибке — отделению экономики от социальной сферы. Нельзя выбирать путь экономического развития отдельно от пути развития социального. И то, что в действительности экономика и общество оказались изолированы друг от друга, — это, на мой взгляд, главная причина неудачи России. Тогда, прямо в 1992 году мы все предпочли одновременно жить и в маленьком СССР, и в маленьком Чикаго.

Решающий шаг был сделан осенью 1993 года. Можно по-разному относиться к перестройке, но одно безусловное достижение отрицать невозможно: именно перестройка возродила социалистические формы народной демократии. Съезд народных депутатов, Советы — эти слова из пыльных экспонатов музея революции стали живой и действенной силой. Конечно, не нужно иллюзий: факт произнесения зажигательных парламентских речей еще не делает страну свободной. Тем не менее, строительство моста между государственными и общественными институтами требует уважения к парламенту. В конце концов, граждане говорят через своих представителей, а не через назначенных президентом чиновников. Разумеется, обособление законодательной и исполнительной власти друг от друга, случившееся в 1992–1993 годах, — вина и той, и другой стороны.

Но исполнительная власть помнила о том, что она Власть, но забыла — что Исполнительная. Было грубо попрано право представителей народа на свободную речь. Поторопились устранить сам принцип советской демократии — публичное коллективное обсуждение — с политической арены. И есть большая доля исторической иронии в том, что окончательно устранил Советы именно тот человек, который вовсе не пришел бы к власти, не будь они возрождены в 1980-е. В 1993 году Россией был упущен шанс создать институты работающей представительной демократии. Последующие десять лет, потраченные на грызню исполнительной и законодательной власти, окончательно подорвали доверие граждан к парламенту.

Понятно, что административный восторг нынешних законодателей уже не всколыхнет общественного спокойствия. Общество не считает парламент своим. И чужим парламент стал в 1993 году. Подведем промежуточные итоги: после 1991 года возник (противо)естественный блок красных директоров, бывшей советской номенклатуры и технократов в исполнительной власти. Этот блок, заинтересованный в скорейшем демонтаже системы социалистической собственности, пошел на открытый конфликт с наследующим СССР институтом высшей законодательной власти — и победил. Принцип разделения властей был отвергнут и с тех пор так и не восстановлен. Утратив поддержку сколько-нибудь широких народных масс, правительство — отчасти вынуждено — оперлось на ту силу, которую оно же и создало — крупную олигархию.

По слову М.Л. Гаспарова, правительство окончательно перешло от «поддержки мелкой буржуазии к поддержке крупной». Относительная внезапность этого перехода, находившегося в явном противоречии с начальным перестроечным курсом на поддержку кооперативного движения, то есть мелкого бизнеса, оборвала связи власти с широким слоем индивидуальных предпринимателей и загнала их в тень. К середине 1990-х государство не только подавило парламентское выражение общественной инициативы, но и не смогло создать работающие механизмы поддержки низовой коммерческой инициативы. Социальной базой правительства оказались высшие слои номенклатуры и крупного бизнеса, порой слабо отличимые друг от друга. И только.

Наследие СССР было забыто, но не преодолено. Переименованное советское министерство стало крупнейшей газовой корпорацией, а его бывший руководитель — премьер-министром. Комсомольские активисты стали видными предпринимателями. Это был мир, забывший свое прошлое, но при этом ни на секунду не перестававший использовать его богатства, его достижения. Расставание с СССР как будто произошло, но внутреннее устройство системы, характер номенклатурных связей остались на своих местах. Идеологический стержень был вытащен одним махом, но система не рассыпалась — лишь потому, что стоявшие рядом схватились друг за друга. Собственно говоря, 90-е так никогда и не наступили — просто продолжилось бесконечно растянутое охвостье 80-х.

Ценностную и временную пустоту заполнила плотность «дружеских» связей. Они были и раньше, конечно. Но теперь только они и остались. Впрочем, дружба скоро подверглась коррупции. Самые удачливые из друзей превратились в патронов-хозяев. Начали быстро расти зоны круговой поруки, отношений между добрым хозяином и благодарными слугами. Сложились отношения патроната (см. труды Генри Хейла). Патрон-клиентская система не исключает полностью демократических институтов. Напротив, она нуждается в них для подкрепления или обновления своей легитимности. Так, например, выборы в условиях патрональной политики являются способом мобилизации лояльности клиентской сети, которая зависит от возраста патрона, его сравнительной «силы», общей внутриполитической конъюнктуры и других обстоятельств.

В любом случае, неизменным признаком патрональной политики является отсутствие субъектов, отстаивающих те или иные принципиальные позиции вне зависимости от их соотношения с сетью личных связей. Иначе говоря, в условиях патрональной политики невозможны переговоры как процесс взаимодействия независимых субъектов с различными концептуальными позициями. Нет нужды подробно рассказывать здесь о том, как грубо и бесповоротно был сорван переговорный процесс в 1993 году. Уже тогда сложилась система вертикальной политической коммуникации, сопровождающейся подковерной борьбой за внимание первого лица. Борьба мнений превратилась в инструмент политических технологий.

Мои исследовательские интересы находятся в сфере образовательной политики. В перестройку именно педагогическое движение на какой-то момент стало чуть ли не главной заменой рассыпавшейся коммунистической идеологии. В 1990 году был избран министром Эдуард Днепров, который позднее в силу хода исторических событий превратился в первого министра образования новой России. Программа, с которой Днепров пришел в министерство, была в 1988–1989 годах разработана действовавшим под его руководством временным научно-исследовательским коллективом «Школа». Ключевыми словами всей программы были демократизация и гуманизация. Но быстро выяснилось, что уважение к личности и право на самоорганизацию нужны не всем школам, не всем университетам, не всем директорам и ректорам.

Лишенное финансовых рычагов министерство не имело представления о том, как сделать демократию работающей. И после отставки Днепрова был выбран самый простой путь — сохранение всего, «как было». Оставить советскую систему распределения нагрузки, ученых степеней и званий, исчисления педагогического стажа и даже продолжительности учебных занятий — и при этом не давать денег. Смешно. И тогда все начали выживать, и те, кто выживал успешнее прочих, постепенно превратились в хозяев маленьких вотчин. Школы, техникумы, университеты стали чем-то вроде маленьких феодальных замков. Система образования, задачей которой является формирование ценностей гражданской солидарности, стала основным источником политического цинизма новых поколений граждан.

Я хочу, чтобы Россия стала страной, сознательно формирующей политику в интересах большинства граждан. Как это сделать? Необходимо преодолеть укоренившийся в обществе политический цинизм. Протесты 2011–2012 годов, при всем их размахе (хотя и ограниченном по преимуществу Москвой), были протестами одиночек. Шаг к действительно новой исторической эпохе для России будет сделан тогда, когда коллективная самоорганизация снова примет форму последовательной и долгосрочной политической борьбы.

Уроки революции 1905 года свидетельствуют о том, что при дефиците общегражданской солидарности формирование коллективных органов политической борьбы быстрее всего происходит на профессиональной основе. Именно в этой сфере можно нащупать утраченное единство между экономическими и социальными преобразованиями. Повсеместное сокращение государственного финансирования образования и науки объективно требует форсированного создания работающих профессиональных ассоциаций в самых разных областях. СССР был страной принудительной коллективной солидарности. Россия стала и продолжает быть страной отсутствующей солидарности. Задача заключается в том, чтобы превратить эту страну в пространство солидарности осознанной. И это, пожалуй, будет первая попытка после 1991 года.