Переменчивая «оттепель» продолжается

От редакции: С любезного разрешения издательства «АИРО-XXI» мы публикуем главу монографии историка Ольги Герасимовой «“Оттепель”, “заморозки” и студенты Московского университета».

В 1958 году на первый курс было зачислено абитуриентов с производственным стажем, демобилизованных из рядов Советской армии и флота, а также участников Великой Отечественной войны 40,3% от общего количества поступивших. Вместе с лицами, имевшими стаж практической работы менее двух лет, производственники составили 50%. Это было почти вдвое больше, нежели в 1957 году, когда процент производственников составлял 25,7% [1]. При этом рабочих и их детей было 30%, колхозников и их детей — 4%, служащих и их детей — 66% [2].

По состоянию на 1 июля 1959 года в МГУ обучались из зарубежных стран 759 студентов, 324 аспиранта и 123 стажера [3]. Более половины из них учились на естественных факультетах. Больше всего было учащихся из КНР. США были представлены в МГУ только 16 стажерами. В 1953/1954 учебном году в МГУ обучались 514 студентов и 122 аспиранта из зарубежных стран [4]. И если поначалу основная масса иностранной молодежи поступала на гуманитарные факультеты, то с 1954/1955 учебного года местом учебы большинство выбирает естественные факультеты — физический, химический и геологический [5].

В 1959 году в МГУ было зачислено 1756 человек со стажем практической работы и демобилизованных из рядов Советской армии, что составило 69% от общего приема [6]. При этом на экономический, философский, юридический факультеты и факультет журналистики зачислялись только лица со стажем не менее двух лет.

В 1960 году студентов, имевших трудовой стаж, стало еще больше, чем в 1959 году. Общий процент производственников, включая лиц со стажем работы менее двух лет, вырос до 72% [7].

Вероятно, в первую очередь для того чтобы занять свободное время студентов и уже во вторую — чтобы сэкономить штаты и средства на оплату труда уборщиц и дежурных, в МГУ в соответствии с приказом МВО СССР от 19 июня 1959 года «О расширении самообслуживания в общеобразовательных школах, школах-интернатах, детских домах, профессионально-технических училищах, суворовских училищах, в средних специальных и высших учебных заведениях» в августе 1959 года было принято «Положение о самообслуживании студентов и аспирантов в МГУ». До него студенты убирались только в комнатах, в которых жили. На самом деле элементы самообслуживания появились в МГУ раньше — в сентябре 1958 года, тогда зачинателями стали студенты-филологи Горлова, Азизова, Авранова и студенты-химики. Зона «Ж», в которой проживали студенты химфака, первой перешла на самообслуживание [8]. Как следует из статьи студентов МГУ в «Комсомольской правде», идея о самообслуживании пришла в голову студентам МГУ после работы на целине в 1958 году, где «неплохо справлялись с куда более сложными задачами» [9]. Но из информационной справки ЦК ВЛКСМ выясняется, что изначально инициатива о самообслуживании принадлежала ленинградским вузам [10], а уже на призыв ленинградских студентов откликнулись многие вузы страны. В горкомах, обкомах комсомола, ЦК ЛКСМ союзных республик были проведены собрания и совещания вузовского актива, на которых решили с 1 сентября 1958 года перейти на обслуживание общежитий силами студентов. Ректорат, партийная и профсоюзная организация университета поддержали инициативу комсомольцев. Самообслуживание экономило зарплатный фонд, уходивший на оплату труда уборщиц, вахтеров, кубовщиц [11]. С введением самообслуживания студентам добавилась не только уборка в коридорах, но и дежурство на этажах и в учебных помещениях. Дело в том, что на каждом этаже общежития существовало круглосуточное дежурство, во время которого дежурные следили за порядком и отвечали на телефонные звонки. Теперь студенты должны были сами дежурить, для чего было составлено расписание, по которому каждому студенту приходилось в месяц «дежурить всего пять — восемь часов» [12]. За чистотой следили специальные комиссии, неряхи и грязнули всячески порицались. Отношение к самообслуживанию у студентов было разным. Кто-то искренно понимал значимость этого мероприятия. Но всегда находились студенты, не слишком следившие за чистотой, и для них введение самообслуживания стало непростым испытанием. С уклонявшимися боролись с помощью сатирических заметок в стенгазетах и многотиражке «Московский университет». В случае невыхода на дежурство провинившимся студентам назначались дополнительные наряды. Крайний случай — выселение из общежития студента, замеченного в регулярных нарушениях дисциплины и порядка. А таковые, судя по приказам МГУ, имелись. Под нарушением порядка могло быть и антисанитарное состояние комнаты студента, и громкая музыка, и игра в карты.

Самообслуживание касалось не только советских студентов, но и иностранцев. И часть из них восприняли идею общественно полезного труда без всякого одобрения. Но были и такие, кто в составе студенческой комиссии наблюдал проверку уборки комнат. Британец Дж. Гудинг оставил воспоминания о таком факте во время своей стажировки в МГУ. Свой выбор в состав санитарной комиссии он пояснил желанием студкома общежития добавить в свой состав проверяющих чистоту и порядок иностранца. Поначалу к уборке кухонь и коридоров он отнесся без одобрения, но затем привык. Гудинг подробно описывает, как тщательно проводилась проверка, как велся график уборки на этажах и выставлялись оценки за качество в вывешенных на этажах списках с оценками комиссии. Гудинг остроумно заметил, что за несколько месяцев его пребывания в комиссии он получал «5» за чистоту в своей комнате, а по выходе из нее только «4». По его словам, комнаты студентов были слишком безликими, и ничего не говорило о характере их владельцев. Вероятно, Гудинг решил не брать во внимание в большинстве своем невысокие доходы студентов и невозможность вследствие этого покупать безделушки для интерьера. Американец Т. Хэммонд, стажировавшийся на истфаке МГУ в 1964–1965 годах, также помимо рейдов народной дружины упоминает санитарную комиссию, каждую неделю проверявшую состояние комнаты, оценивавшую ее чистоту и публиковавшую результаты на доске объявлений [13].

Как следует из выступления Ю. Днестровского на партсобрании физфака 10 марта 1960 года, на физфаке студентов из стран народной демократии и коммунистов привлекали к самообслуживанию в общежитии. Был выбран комитет иностранных землячеств, куда входили представители и капиталистических стран. Комитет землячеств выпускал свою газету «Со всех концов». Партбюро факультета периодически собирало парторгов иностранных землячеств и обсуждало с ними вопросы физики и учебы иностранных студентов [14].

Трудно назвать точное количество иностранных студентов, аспирантов и стажеров, учившихся в МГУ в 1959–1964 годах, но о том, что их было немало, свидетельствуют упоминания в мемуарах. Большая группа итальянцев училась в этот период на историческом, филологическом, физическом, химическом, экономическом и биолого-почвенном факультетах. Продолжали учиться в МГУ студенты из ГДР, Польши, Чехословакии, Болгарии, Венгрии, Албании, Китая, стран Азии и Африки.

В этот период увеличивается количество студентов и стажеров из капиталистических стран. В 1958 году в соответствии с советско-американским соглашением о культурном сотрудничестве на 1958/1959 год в МГУ прибыла группа из 16 американских стажеров [15]. Среди них были историки М.М. Лютер и А.В. Резановский, юристы У.К. Клеменс и П. Джувилер, экономист Дж. Азраэль. В 1963 году в МГУ проходили стажировку американцы — географ Дж. Демко, историк Ф. Помпер, филолог Э. Лерман и экономист Р. Миллер, — а также филолог из Англии Дж. Гудинг. В 1964 году — немка Д. Шенк, датчанка Т. Вибекс, американцы Дж. Шварц, Р. Шарлет, Т. Хэммонд, британец Г. Маквей и др. Некоторые иностранцы оканчивали полный курс университета. Например, финки Р. Аувинен, С.-Л. Оянен и Э. Хонкасало, японка Ю. Ясуи окончили в июне 1964 года филфак. За период с середины 1950-х до середины 1960-х годов выпускниками МГУ стали сотни итальянцев.

Надо отметить, что в годы «оттепели» студенты МГУ также ездили на учебу за границу. На стажировку в капиталистические страны ездили, как правило, старшекурсники или аспиранты. В 1955 году в Норвегии стажировался студент юрфака МГУ В.И. Бабкин, написавший о своих впечатлениях за границей небольшую книгу «Семестр в Норвегии». Она вышла в издательстве «Молодая гвардия» и имела явный пропагандистский характер. В ней подчеркивались недостатки обучения в Норвегии: высокая плата за образование, проживание в общежитии, дороговизна книг. В 1956–1957 годах в Сорбонне стажировался студент филфака А.А. Зализняк. В 1958 году в Колумбийском университете изучал историю США аспирант истфака Г.П. Бехтерев, а в Калифорнийском университете занимался творчеством Дж. Лондона аспирант филфака В.М. Быков. В вузах соцстран учились и студенты младших курсов. Так, в ЧССР в 1959 году обучались студент III курса химфака В.А. Кузнецов, студент III курса филфака И.И. Трофимкин, студентка IV курса журфака Е.Б. Рюрикова.

Приезд советских аспирантов (помимо В.М. Быкова на учебу были направлены представители других советских вузов) в Беркли привлек внимание журналистов. В статьях «Дейли Калифорния» и «Беркли Газетт» отмечалось «сожаление» [16] русских по поводу высокой стоимости книг, жилья и продуктов питания. Хотя, как заметил автор статьи, по данным Дж. Гантера — автора книги «Внутри России», — жилища в СССР не только дороги, но и перенаселены, а многие товары, продающиеся по низким ценам, имеют при этом низкое качество и непривлекательный вид из-за того, что они производятся в массовом порядке на государственных предприятиях. Цена телевизора, по словам Гантера, равна стоимости двух мужских костюмов, «но цена на такие костюмы чрезмерна» [17]. На вопрос о советской системе образования советские аспиранты ответили, что учебные заведения не очень приспособлены к нуждам и запросам отдельного индивидуума, потому что эти личные нужды и запросы не совпадают с нуждами государства [18].

Председатель студкома истфака Гречушкин, отчитываясь на заседании факультетского партбюро 9 апреля 1959 года, посетовал на то, что профком не отпускает средств на приобретение отечественных пластинок, поэтому в общежитии пока «еще не добились хорошей, правильной организации танцев» [19], которые «сейчас проходят главным образом под иностранные пластинки» [20]. Представители партбюро задавали студкомовцам вопрос по поводу «неорганизованных» бесед в комнатах студентов на политические темы. Выяснилось, что до Нового года на этажах стихийно проходили такие беседы, а после — «американцы не предпринимают никакой работы на этажах» [21]. Но в то же время представительница студкома Орлова отмечала: «Иностранцы не ослабили своего влияния на наших слабых студентов. Был случай предложения нашему студенту поехать в Америку. Они не ослабили своей политики, а только изменили тактику» [22]. Орлова упомянула в своем выступлении лекцию об американском империализме, на которой выступало много студентов-американцев, а докладчик не на все выступления ответил, и высказала пожелание, чтобы докладчики в будущем были более подготовлены. Автору не удалось выяснить, кто и кому предложил поехать в США, фамилия лектора также осталась неизвестной.

Вероятнее всего, партком МГУ был ознакомлен с закрытым письмом ЦК КПСС от 2 июня 1960 года «О повышении революционной бдительности». Его появление было вызвано возросшим количеством зарубежных выставок из социалистических и капиталистических стран в СССР, большая часть из которых проходила в Москве. И речь шла не только о масштабных проектах — как национальная американская выставка в Сокольниках 1959 года, — но и об отраслевых.

Секретарь парткома МГУ П.М. Огибалов на ХХ отчетно-выборной партийной конференции МГУ 23 июня 1960 года говорил о том, что в университете проделана значительная работа по укреплению сотрудничества с землячествами зарубежных студентов, в рамках этой работы организован лекторий «Дружба» под девизом «Много ли ты знаешь о той стране, где учишься?». В лектории выступали государственные и общественные деятели, творческие работники: М.П. Георгадзе, А.А. Сурков, А.И. Несмеянов, В.Н. Елютин. Открылся Интернациональный театр, в котором участвовали около 900 человек [23].

Но иногда планировавшиеся мероприятия, по мнению представителей парткома, проходили не на должном уровне. О таком факте на пленуме парткома МГУ 25 января 1961 года докладывал К.И. Иванов. Он говорил, что на митинге в Доме культуры Института восточных языков и географического факультета «по существу выручили китайцы. Это нехорошо» [24].

На мехмате в 1961/1962 учебном году всей работой с иностранцами руководил комитет дружбы, который свою работу в основном сосредоточил на помощи отстающим студентам (таких много было среди вьетнамцев, плохо говоривших по-русски). К ним были персонально прикреплены студенты I курса. Шефствовали над отстающими в учебе и старшие студенты-вьетнамцы. Но имелись и такие комсомольцы (Горин, Шубин, Гончарова, Носков и др.), которые говорили, что занимаются со студентами-вьетнамцами, а сами и не приступали к занятиям [25].

В конце 1961 года в МГУ приезжала делегация американских пацифистов. В.Е. Акулай, преподаватель кафедры истории КПСС естественных факультетов МГУ, отмечал: «Мне кажется, что было большое волнение среди тех, кто сопровождал американских пацифистов, хотя прошло все нормально» [26]. Советские студенты общаются со студентами-иностранцами, а за это, по мнению Акулая, преподаватели меньше всего беспокоятся. Иностранные студенты «навязывают свои идеи, мысли, взгляды: индийцы — гандизм, студенты капиталистических стран — свободу творчества и т.д.» [27].

На отчетно-выборном партийном собрании филфака 6–7 апреля 1961 года большое внимание уделялось вопросам работы с иностранцами (на факультете их было на тот момент 205 человек, в том числе около 100 стажеров и аспирантов [28]). Некоторые из них, по мнению доц. А.Г. Широковой, настроены недружелюбно. Об этом говорит история с француженкой Бюфар [29], гладящей собаку и приговаривающей при этом, «что это ее единственный друг в Советском Союзе» [30]. На собрании IV курса говорилось o студентах, собирающих иностранное тряпье [31].

Случай с француженкой вспоминает в своей книге Р.А. Агеева: некая «Анриет Дюкре» устроила из своей комнаты «место встреч». Мадам, как просила себя называть эта француженка, держала собаку, что в общежитии было запрещено [32]. Надо сказать, что иностранцы, приезжавшие на учебу в МГУ, — впрочем, как и советские студенты — были разными: кто-то действительно занимался наукой, а кто-то просто-напросто проводил время.

Справедливости ради заметим, что студенты-биологи тоже иногда нарушали режим, разводя в своих комнатах «живность», но это происходило лишь из любви к научным наблюдениям, а не ради эпатажа [33].

Неожиданно для университетского руководства возникла новая проблема. После принятия закона 1958 года в МГУ стало больше учиться не вчерашних школьников, а взрослых молодых людей, для которых завязывание отношений и создание семьи являлось осознанной необходимостью. (Если к началу учебы многим было по 20–22 года, то к окончанию 25–27 лет.) Создание условий для проживания семейных пар становилось новой головной болью руководства МГУ. Этот вопрос поднимался на заседании ректората 21 июня 1960 года. Заместитель секретаря парткома П.А. Скипетров предложил выделить для семейных пар один или два этажа, но с ним не согласились проректор К.И. Иванов и декан химфака К.В. Топчиева. В качестве аргументации своей точки зрения Топчиева приводила пример с военной академией, куда едут учиться на несколько лет, а семьи живут отдельно: «Муж и жена должны жить отдельно. Мы создаем рост (так в тексте. — О.Г.) для законных или незаконных семей. Они придут и будут просить: дайте отдельную комнату» [34]. Декан философского факультета Молодцов заметил, что в военную академию поступают уже семейные, поэтому там вопрос ставится так, что обеспечения семьи нет, и учащиеся снимают жилье семьям за городом. Но в МГУ другая ситуация — семьи создаются и во время учебы в университете. Молодцов выступил категорически против раздельного поселения мужей и жен в общежитиях, по его мнению, никакого занавеса между молодыми ставить не нужно, иначе будут всякие эксцессы и семьи будут просто-напросто разваливаться. В качестве решения вопроса Молодцов предложил выделить отдельный корпус общежития — на Стромынке — для семейных пар. А через несколько лет семейные пары стали получать комнаты в общежитии вне зависимости от зон.

Вероятно, чтобы сократить общение между юношами и девушками, а тем самым — и вероятность образования семей, с сентября 1960 года в МГУ по решению парткома было введено раздельное проживание в Доме студента юношей и девушек, был введен «необоснованно жесткий пропускной режим» [35]. Одна зона [36] — «В» — заселялась студентками, другие — «Б», «Д», «Г», «Ж», «Е» — студентами. Студентам было разрешено заходить в другие корпуса и в другие зоны только с 5 до 10 часов вечера [37]. Контроль за исполнением этого решения был поручен студенческому оперотряду. Оперотрядовцы устраивали ночные рейды в поисках нарушителей режима. Студенты, нарушившие правила распорядка, строго наказывались. Так, студент VI курса физфака В.И. Иванов в сентябре 1960 года нарушил режим, оказавшись с товарищами в «запретной» зоне, после чего был пойман сотрудниками оперотряда [38]. В результате Иванова исключили из МГУ. «Спас» способного студента директор Института радиационной и физико-химической биологии В.А. Энгельгардт, зачислив в штат старшим лаборантом. Университет Иванов окончил год спустя. Тогда же он станет одним из авторов репортажа «Семь дней творенья» — юмористического рассказа о жизни выпускников физфака 1961 года на протяжении всего периода обучения, в котором комсомольский отряд будет носить название «Даешь нравственность!».

Введение раздельного проживания вызвало негодование со стороны молодежи, которая сочла раздельное поселение недоверием к ней со стороны руководства университета, сомнением в ее нравственности. Так, на физфаке три студента-дипломника — А. Давлетчин, Е. Медведев и В. Пакин — выступили осенью 1960 года на комсомольском собрании с осуждением этого решения. По воспоминаниям Пакина, это разделение на два «монастыря» было воспринято им с возмущением: получалось, что студенческое братство будет разбито — более успевающие в учебе парни не смогут помогать более слабым студенткам, ребята перестанут следить за собой [39]. Что касается нравственности, то ей этим раздельным поселением, по утверждению Пакина, был нанесен удар: количество воровства повысилось. Комсомольское собрание физфака с одобрением отнеслось к этому выступлению, но партруководство решило иначе: решением бюро вузкома они были исключены из комсомола. Попытка исключения из МГУ не удалась, поскольку в январе 1961 года Давлетчин, Медведев и Пакин уже оканчивали МГУ и дипломные работы были уже готовы. Попытались проучить «бунтовщиков», распределив таким образом, чтобы попали сразу в армию. Дело в том, что после критики введения жесткого режима руководитель военной кафедры генерал Морозов сообщил им, что они не аттестованы как офицеры, хотя и сдали госэкзамен. Надо полагать, что это решение не обошлось без давления со стороны парткома МГУ. «Делом Давлетчина – Медведева – Пакина» заинтересовался А.И. Аджубей, и на факультет приезжала журналистка и писательница Ф.А. Вигдорова [40]. Пакина распределили во Владимирский совнархоз на химический завод. Весной 1961 года при попытке отправить его в армию Пакин позвонил в Москву Вигдоровой. После этого, по воспоминаниям В.Н. Пакина, был звонок Аджубея в военкомат от имени Хрущева. В армию Пакина не взяли, вместо нее он занимался темой на Владимирском химзаводе, по результатам которой удостоился премии [41]. Из всех троих в армию рядовым попал лишь Медведев.

Несмотря на протест студентов, предположительно с осени 1961 года в общежитии был введен строгий пропускной режим: «В женское или мужское общежитие проходили по специальным пропускам в обмен на студенческий билет, при выходе получали студенческий билет обратно» [42]. Несколько лет спустя в ночных проверках на предмет обнаружения в блоках чужих принимал участие оперотряд. Одно время с «застуканных» таким образом мужей и жен брали штраф, по поводу чего студенты иронизировали: «Брак дорого обходится» [43].

Секретарь комитета ВЛКСМ физфака С. Федотов на заседании вузкома говорил о том, что самостоятельной работы у студентов в общежитии нет: «Воспитательные вопросы в общежитии решают хозяйственники. А разве нельзя доверить это дело комсомолу?» [44]

По воспоминаниям же Г.Б. Сергеева, к тому времени уже м.н.с. химфака, во время своей стажировки в Англии в 1959 году он увидел, что и там мужские и женские общежития существовали раздельно [45].

Статья Б. Яковлева «Дама в салопе», опубликованная не в факультетской стенгазете, и даже не в университетской многотиражке, а в журнале «Молодой коммунист» с эпиграфом «§ 13. Допуск лиц иного пола в мужские и женские общежития не разрешается. (Правила внутреннего распорядка Дома студентов МГУ)» свидетельствовала о том, что правила внутреннего распорядка в вузовских — и не только — общежитиях несли в себе печать прошлого, когда любопытная соседка в побитом молью салопе бдительно следит за молодежью и распускает слухи о безнравственном поведении тех или иных жильцов. 14-й пункт правил внутреннего распорядка ДС МГУ гласил, что студенты и аспиранты МГУ юноши допускаются в мужское общежитие, а девушки в женское общежитие с 16 до 21 часа ежедневно, в выходные дни с 10 до 21 часа — по студенческим и аспирантским билетам [46]. Студентки МГУ Сморжевская, Деревянкина, Абрикосова и др. в своих письмах в редакцию отмечали, что подобное решение демонстрирует слабость комсомольской организации университета, а советская молодежь достойна большего доверия, «она нравственнее и чище, чем думают те, кто издавал такой нелепый, унизительный и оскорбительный приказ» [47].

Раздельное поселение в общежитиях было отменено в 1965 году, когда было принято решение о расселении по факультетам.

В том же 1961 году Вигдоровой пришлось еще раз встретиться со студентами физфака МГУ, когда покончил жизнь самоубийством В. Цуцков. По словам С.Э. Шноля, он был одним из самых талантливых студентов физфака. Но из-за нарушений учебной дисциплины — опозданий на занятия вследствие его ночной работы каменщиком на стройке и задолженности по английскому языку — на кафедру биофизики (в то время находившуюся с момента создания в 1959 году официально в статусе лаборатории) деканат его не зачислил. В деканате, как пишет Шноль, «против Цуцкова была резко настроена инспектриса, ранее работавшая воспитательницей в детском саду и, возможно, поэтому не вполне понимающая студентов. Ее поддерживал всесильный зам. декана И.И. Ольховский» [48]. Сотрудники кафедры биофизики, по словам Шноля, «сначала лишь “роптали”» [49] на кафедральных собраниях. В итоге В. Цуцков, распределенный на кафедру физики твердого тела, одновременно посещал занятия в лаборатории биофизики и при этом, не желая зависеть от помощи отца, работал на стройке. Не вынеся такой нервной и физической нагрузки, Цуцков 3 мая 1961 года застрелился. Зав. кафедрой Л.А. Блюменфельд направил письмо декану В.С. Фурсову об ответственности деканата за гибель студента. Оно возмутило руководство факультета: «Признать себя виновным в доведении студента до самоубийства факультет не мог» [50].

Как вспоминает А. Раскина — дочь Ф. Вигдоровой, — студенты, среди которых был сын сотрудницы «Известий» Ю. Чайковский, пришли в «Известия» с просьбой, чтобы журналисты разобрались и были наказаны те, кто не давал В. Цуцкову хода [51]. Вигдорова, выясняя обстоятельства его гибели, беседовала со студентами, ректором И.Г. Петровским.

27 июня 1961 года в «Известиях» вышла статья Ф. Вигдоровой «Плохой студент», в которой излагались обстоятельства самоубийства Славы Цуцкова. В ней отмечалось, что он успешно занимался на двух кафедрах одновременно, успешно сдавал экзамены, надеялся на свой перевод в лабораторию биофизики, одновременно работая, так как жил вдвоем с бабушкой (мать умерла, когда он был ребенком, у отца была другая семья) [52].

На физфаке для расследования обстоятельств инцидента была создана комиссия, по результатам работы которой было принято решение парткома. Во время его обсуждения В.С. Фурсов сказал, что в случившемся прежде всего виновата лаборатория биофизики: «Кафедра должна защищать своих студентов, а не ссылаться на неправильное поведение инспектрисы» [53]. Декан спросил Л.А. Блюменфельда, почему он и его сотрудники не обратились в такой острой ситуации лично к нему. Возражение Блюменфельда, что он и сотрудница лаборатории Г.Н. Зацепина обращались к И.И. Ольховскому и тот обещал перевести Цуцкова, но обещания не выполнил, вызвало возмущение членов парткома. Ситуацию разрядил сотрудник лаборатории С.Э. Шноль, признав правоту декана и вину лаборатории биофизики: «Тон заседания изменился. Была принята не самая плохая резолюция» [54]. Основные ее положения были опубликованы в «Известиях»: партком обязал декана физфака устранить недостатки учебной работы — «медлительность в решении студенческих вопросов, — усилить контроль за работой учебной части деканата» [55]. Для этого проректоры Г.Д. Вовченко и М.М. Соколов должны были еще раз продумать вопрос распределения студентов по кафедрам при выборе специализации. Инспектора учебной части, которая допускала грубость по отношению к студентам и «невнимательно отнеслась к студенту В.С. Цуцкову» [56], освободили от занимаемой должности. Зав. лабораторией биофизики Л.А. Блюменфельду и зав. кафедрой Г.С. Жданову было указано на то, «что они были недостаточно внимательны к В.С. Цуцкову» [57].

По воспоминаниям А. Раскиной, Ф. Вигдорова помогла в восстановлении на истфак МГУ А.А. Амальрику, отчисленному из МГУ в декабре 1960 года со II курса за приверженность норманнской теории происхождения славянского государства. В приказе значилась иная формулировка: «В связи с академической неуспеваемостью и пропусками занятий без уважительной причины» [58]. Амальрик написал статью и отправил датскому специалисту, о чем стало известно на факультете. С помощью Вигдоровой его восстановили в сентябре 1962 года на вечернем отделении, но, немного проучившись, он сам бросил университет [59].

«Дело Лейкина»

С каждым годом росло число стран, освободившихся от колониального гнета, которым СССР оказывал активную политическую и экономическую поддержку. Важной составной частью программы оказания гуманитарной помощи являлось обучение в советских вузах. Количество иностранных студентов в МГУ резко увеличивалось. Нередко университет служил своеобразной «перевалочной» базой, так как в МГУ существовала налаженная и отработанная за 1950-е годы система преподавания русского языка иностранцам, после обучения которому иностранные абитуриенты сами выбирали специальность и дальнейшее обучение в вузах Москвы и Советского Союза в целом. Оставшиеся же в университете вовлекались в учебный процесс и общественную жизнь. Но при всем налаженном ритме студенческой жизни происходили сбои, предвидеть и предотвратить которые руководство университета и партком были не в силах. Так, в феврале 1960 года 500 африканских студентов организовали в здании МГУ четырехчасовой митинг в знак протеста против испытания Францией атомной бомбы в Сахаре [60]. Активисты митинга предложили устроить демонстрацию протеста у посольства Франции, но представители партийной и комсомольской организаций университета отклонили это предложение, предложив взамен ограничиться вручением петиции французскому послу Дежану. Часть митингующих африканцев расценила это как вмешательство в действия студентов. Просьбу студентов о проведении мирной демонстрации протеста отклонил на следующий день и ректор И.Г. Петровский. В этой ситуации африканские активисты на собрании в общежитии вынесли решение об отправке телеграммы в ООН, а также правительствам стран Африки и лично Н.С. Хрущеву с протестом против ядерных испытаний и указанием, что советские власти запретили проведение митинга. Позднее студенты согласились не указывать в телеграммах о позиции советских властей.

Жаловались иностранные студенты и на слабое внимание к себе: «Хорошие студенты, активные комсомольцы и коммунисты, передовые производственники и профессора сторонятся их, не приглашают в семьи, не беседуют, отдавая эту важную часть работы на откуп “стилягам” и девицам легкого поведения» [61]. По словам аспиранта с Кипра Антониаса Протопапаса, он за пять лет учебы в Советском Союзе не видел, чтобы кто-то из иностранцев подружился с советским студентом, никто не пригласил ни разу на чашку чая, ни разу никто не пришел в гости [62].

При растущей политической активности иностранных учащихся объектами пристального внимания со стороны руководства университета оставались советские студенты.

В советское время в вузах существовала практика посещения университетскими преподавателями студенческих общежитий. Ее цели были не только просветительские, подобные музыкальным вечерам, какие на протяжении многих лет устраивал в гостиной общежития ГЗ для студентов мехмата П.С. Александров, но и политико-воспитательные. О важности таких визитов со стороны преподавательского состава свидетельствует более поздний случай, произошедший с преподавателем политэкономии Р.С. Карпинской. При обсуждении идейно-воспитательной работы кафедр общественных наук со студентами естественных факультетов 12 октября 1961 года Карпинская привела пример, когда она и ряд ее коллег беседовали в общежитии со студентами. Разговор начался с вопроса о наследственности, биохимии, а закончился вопросами искусства, кино, эстетики и политики. Нескольких посещений оказалось недостаточно, студенты просили собраться снова и провести диспут по тем вопросам, которые их волнуют.

На мехмате в 1961 году произошло событие, выделявшееся на общем фоне персональных дел, рассматривавшихся вузовским комитетом комсомола, и получившее название «дела Лейкина» [63]. Внимание автора оно привлекло прежде всего позицией однокурсников М.С. Лейкина, не позволивших провести обсуждение его проступка по привычному сценарию: обсудили — постановили — решили. Какие же события способствовали возникновению этого «дела»?

По прошествии времени после этого нашумевшего события в многочисленных докладах и справках будет констатироваться следующее: «Большой ошибкой факультетского бюро было то, что в дни работы съезда партии комсомольский актив сразу же не начал пропаганду решений, их разъяснение» [64].

Как сообщалось в справке В.А. Кириллина [65] в ЦК КПСС, на I потоке (математическом) 16 ноября 1961 года состоялось комсомольское собрание III курса, на котором обсуждалось персональное дело студента М.С. Лейкина [66] и упоминались обстоятельства случившегося.

События развернулись спонтанно и очень неожиданно для самих их участников. А началось все с игры в шахматы. М.С. Лейкин вечером 30 октября в общежитии Дома студентов на 16-м этаже зоны «Б», играя в шахматы со студентами-арабами, как явствует из сухих протоколов, при обсуждении вопросов, связанных с работой XXII съезда КПСС, привел ряд критических высказываний. По воспоминаниям С.Д. Белоголовцева, в гостиной находились албанцы и китайцы. Кроме того, он выражал свое несогласие с разоблачением культа личности И.В. Сталина, заявляя, что «те, кто занимаются этим, не имеют на это морального права» [67]. Как отмечалось позднее в справке В.Е. Семичастного, «им допускались клеветнические, оскорбительные высказывания в адрес руководителей партии и правительства» [68]. Лейкин критиковал внешнеполитический курс Советского Союза по берлинскому вопросу и испытанию ядерного оружия: «Политика в Берлине, испытание ядерных бомб — это провокация» [69]. Беседа проходила у пульта дежурного по этажу. В беседе принимал участие переменный состав студентов — около 20 человек [70]. Двое студентов из присутствовавших в дискуссии дали Лейкину отпор, остальные студенты (15–20 человек) молчали и слушали споривших [71]. Любопытно, что в архивных протоколах комсомольской и партийной организаций МГУ отсутствовало высказывание Лейкина, приводимое его однокурсниками, о том, что если бы вместо Н.С. Хрущева у руководства находился И.Г. Эренбург, то политика СССР была бы более миролюбивой. Правда, в хранящейся в архиве справке, направленной впоследствии в ЦК ВЛКСМ, отмечалось, что «теперешнее руководство государством их (надо полагать, Лейкина и ему подобных. — О.Г.) не устраивает, на пьедестал в качестве государственного руководителя они поднимают Илью Эренбурга» [72]. По воспоминаниям Белоголовцева, Эренбург был очень демократичным. (Автору трудно определить степень демократичности этого известного журналиста и литератора. Может быть, подразумевалась эрудиция И.Г. Эренбурга, его знание культуры Франции и т.п. Не зря же он возглавлял Общество советско-французской дружбы.) Эта фраза показывает, насколько Лейкин был несведущ в вопросах большой политики, если выдвигал на пост главы партии и правительства фигуру писателя, пусть и занимающего в период «оттепели» активную гражданскую позицию, но весьма далекого от непростых вопросов управления страной. Узнав об этом, многие его однокурсники сочли данное высказывание, по меньшей мере, неумным.

М.С. Лейкин, приехав на учебу в Москву из Ленинграда, окунулся в научную и общественную жизнь университета. Был активным общественником. После I курса летом 1960 года наряду с другими студентами участвовал в строительстве Московской кольцевой автодороги в Битце и работал в отличие от некоторых, по свидетельству А.Б. Поманского, не для «галочки» [73], получил благодарность от деканата МГУ и стройотдела участка. Летом 1961 года он работал на целине — в Северо-Казахстанской области, — где был бригадиром. Его работа была отмечена благодарностью от дирекции совхоза и РК ВЛКСМ Булаевского района. Тогда же на целине Лейкина возмутило безнаказанное нарушение «сухого закона» отдельными руководителями университетского отряда целинников, студентами и аспирантами физфака [74].

Он интересовался политическими событиями в СССР и за рубежом, читал иностранные газеты (компартий социалистических стран), продававшиеся тогда в ГЗ и порой более информативные, нежели советские издания. Знание английского языка позволяло М.С. Лейкину читать не только прессу, но и научные издания [75].

Заядлый шахматист, он был одним из инициаторов приглашения М.М. Ботвинника для выступления на мехмате МГУ. По воспоминаниям своего однокурсника С.Д. Белоголовцева, М.С. Лейкин гордился тем, что он был в числе представителей спортсовета МГУ, которые ходили к ректору И.Г. Петровскому с просьбой вручить по окончании доклада Ботвиннику памятную медаль «200 лет МГУ» [76].

Его однокурсник А.Б. Поманский вспоминает, как М.С. Лейкин агитировал студентов на факультете в том же октябре 1961 года пойти на выступление посетившего Московский университет итальянского профессора Д. Петруччи с лекцией о создании эмбриона человека в искусственных условиях.

Он был инициатором приглашения в университет для встречи со студентами В.Д. Дудинцева. Осенью 1961 года М.С. Лейкин вместе со своим однокурсником А. Кузовкиным был у Дудинцева дома. Писатель попросил студентов согласовать этот вопрос с партийной организацией университета. С просьбой разрешить встречу с писателем Лейкин обращался в партбюро факультета и комитет комсомола МГУ. В итоге встреча не состоялась — вероятно, парткому помнился резонанс подобной встречи, прошедшей пять лет назад в университете.

Раздобыв книгу Л. Фейхтвангера «Москва. 1937», ставшую после своей единственной публикации в Советском Союзе в 1937 году библиографической редкостью, М.С. Лейкин с волнением зачитывал С.Д. Белоголовцеву (в результате травмы потерявшему зрение) «саморазоблачения» жертв сталинизма, хорошо понимая цену таких признаний [77]. Будучи ленинградцем, он восхищался деятельностью С.М. Кирова, много сделавшего для развития города на посту руководителя ленинградской областной партийной организации.

Идеализировал М.С. Лейкин не только С.М. Кирова, но и Ф. Кастро: ему тогда казалось, что на Кубе будет построен настоящий коммунизм.

Посещал М.С. Лейкин поэтические выступления у памятника В.В. Маяковскому, был свидетелем разгона «Маяка», после чего зачитывал текст поэмы бывшего студента заочного отделения истфака МГУ, исключенного за «академическую неуспеваемость» с I курса в апреле 1961 года, Ю.Т. Галанскова С.Д. Белоголовцеву.

Персональные дела М.С. Лейкина и его однокурсника В. Дулуба, который также вел «нездоровые» разговоры среди студентов, обсуждало 31 октября комсомольское бюро потока. Здесь также необходимо разъяснение: никто из опрошенных автором однокурсников Лейкина не смог вспомнить участия и роль Дулуба в разбирательстве «дела Лейкина». Каким образом его фамилия попала в протоколы и отчетные справки, остается неизвестным. Вероятно, в силу «притянутости за уши» дела, возникшего, судя по скорости событий, спонтанно. И для «солидности» рядом с фамилией Лейкина возникла фамилия Дулуба. Но студенты об этом ничего не знали. Смеем предположить, что столь быстрая оперативная организация собрания была ускорена важным событием в жизни страны — XXII съездом КПСС, заканчивавшим свою работу 31 октября 1961 года.

Заседание длилось пять часов и, по мнению В.А. Кириллина, было неподготовленным и проходило неорганизованно. Присутствовали на заседании и иностранцы — венгр и китаец, — то есть собрание было открытое. Секретарь партбюро мехмата доц. В.Г. Карманов, докладывая на закрытом партийном собрании мехмата 7 декабря 1961 года, отмечал, что с III курса начинается специализация, «это новые группы, в которых выбираются комсорги. Последние выбирались “со смехом”, выдвигались случайные кандидатуры. То же относится и к потоковым комсоргам» [78]. Предложение об исключении М.С. Лейкина из рядов ВЛКСМ поддержал только секретарь бюро А.Г. Костюченко, остальные 5 чел. проголосовали против (из 7 членов бюро присутствовали 6 чел.). После такого голосования вопрос вновь стал обсуждаться. При повторном голосовании за исключение проголосовали 3 чел., против — тоже 3 чел. При такой ситуации было принято решение, что вместо одного отсутствовавшего члена бюро участие в голосовании примет комсорг группы, где учился Лейкин. Комсорг высказался за его исключение из ВЛКСМ [79]. В памяти С.Д. Белоголовцева собрание не осталось, хотя он и помнит, что произносил какие-то реплики.

Было выяснено, что М.С. Лейкин и раньше допускал среди студентов «вредные» политические высказывания. Он заявлял, что «комсомол изжил себя и никому сейчас не нужен», что он, Лейкин, «положил бы давно на стол комсомольский билет, если бы не боялся исключения из университета» [80].

Как вспоминает С.Д. Белоголовцев, во время спора в гостиной 30 октября М.С. Лейкин в запальчивости произнес: «Мы строим грязный коммунизм!» [81] Некоторых товарищей это возмутило. Они стали взывать к его комсомольской совести. И вот тут Лейкин заявил, что комсомол является марионеткой КПСС, поэтому свой комсомольский билет он готов выбросить в любую минуту. Для подтверждения своих мыслей он зачитал поэму Ю.Т. Галанскова «Человеческий манифест».

Перед собранием 15 и 16 ноября друзьями М.С. Лейкина в ряде групп первого потока III курса были без ведома факультетских бюро организованы комсомольские собрания, на которых, «основываясь на ложной информации о “давлении” на потоковое комсомольское бюро, комсомольцы, не вникая в суть вредных взглядов Лейкина и не оценивая их, решили защитить Лейкина от исключения из комсомола» [82]. На самом деле студентов возмутил факт раздутия «дела» из высказываний Лейкина в частной беседе.

На комсомольском собрании 16 ноября присутствовали около 270 человек. Пять преподавателей кафедр общественных наук, которым было поручено присутствовать на собрании, по различным причинам не явились, зато на собрании оказались около 100 студентов из других первичных комсомольских организаций университета. М.С. Лейкин и поддерживавшие его студенты А. Шапиро, В. Буевич, Б. Кушнер, А.Л. Тоом, В. Фирсов, А. Мищенко и М. Боримечков, по словам В.А. Кириллина, «провели определенную работу в группах» [83]. По существу, ход собрания оказался в их руках: А. Мищенко и М. Боримечков, выбранные в президиум, по очереди вели собрание. Из руководящих партийных и комсомольских работников на собрании присутствовали секретарь партбюро математического отделения Б.В. Шабат, заместитель секретаря партбюро Р. Надеева (по воспоминаниям С.Д. Белоголовцева, летчица, Герой Советского Союза, преподавала теорию механики), секретарь комитета комсомола В.М. Федосеев, секретарь комсомольского бюро факультета А.Г. Костюченко [84]. Никто из них в президиум выбран не был. В президиум не выбрали и секретаря комсомольской организации этого потока Ю.Н. Толстову.

Собрание продолжалось более пяти часов без перерыва, проходило бурно, в зале стоял шум. Студенты, поддерживавшие М. Лейкина, расселись группами, «дезорганизовали собрание, отдельными выкриками, постановкой вопросов уводили собрание в сторону, смазывали остроту, когда комсомольцы развенчивали Лейкина как клеветника советской действительности» [85].

По словам С.Д. Белоголовцева, «А. Мищенко вел собрание демократично, давал слово и сторонникам, и противникам решения бюро» [86]. В защиту М.С. Лейкина выступил студент В. Дулуб. Секретарь партбюро мехмата В.Г. Карманов констатировал в своей справке, что «в нарушение уставных положений комсомольское собрание было открытым. Собрание пошло не в русле острой политической оценки взглядов Лейкина, а по линии его защиты от строгого взыскания и отстаивания его права иметь собственные, хотя и неверные, взгляды. На собрании сам Лейкин и его друг В. Буевич пытались создать у присутствующих впечатление, что Лейкин относится отрицательно не к комсомолу вообще, а к комсомольской организации курса» [87]. Свою фразу по поводу комсомольского билета Лейкин объяснил эмоциональным состоянием на тот момент.

Однокурсник М.С. Лейкина Е. Резников вспомнил выступление на первом собрании сотрудника кафедры спецподготовки подполковника Еременко: «Он очень настаивал, чтобы мы объявили Лейкину строгий выговор. Мы не вняли его убеждениям. А если бы так окончилось первое собрание, то, возможно, второго и не было бы и не было бы исключения из университета» [88]. Сам факт защиты студента представителем военной кафедры обращает на себя внимание, так как в университете были случаи исключения именно через эту кафедру: пропуск занятий и т.п.

Когда М.С. Лейкина обвинили в чтении студентам «Человеческого манифеста» Ю.Т. Галанскова (В.А. Кириллин охарактеризовал его как «грязный антисоветский пасквиль»), в зале начался шум и большая часть студентов потребовала зачитать стихотворение. Какой-то студент с задних рядов передал текст «Человеческого манифеста» в президиум, где его зачитал Боримечков. После чтения с осуждением «Человеческого манифеста» выступили профессор Б.В. Шабат и студенты С. Алешин и А. Костюченко. (В протокол закралась ошибка — в описываемое время А.Г. Костюченко уже являлся сотрудником факультета. — О.Г.)

На вопрос об отношении М.С. Лейкина к «Манифесту» тот подтвердил, «что он разделяет взгляды, высказанные в “Манифесте”, и что в нем нет ничего антисоветского» [89]. Итогом собрания стала резолюция, в которой взгляды студента назывались неправильными и скороспелыми и осуждались идеи, высказанные в «Человеческом манифесте». Решение потокового бюро об исключении Лейкина из рядов ВЛКСМ было сочтено недостаточно аргументированным. Предложение о вынесении ему хотя бы выговора с занесением в учетную карточку не было поддержано [90].

После этого ряд сотрудников ЦК ВЛКСМ и Московского ГК ВЛКСМ по заданию ЦК ВЛКСМ провели, по словам секретаря ЦК ВЛКСМ С.П. Павлова, «определенную работу в МГУ» [91]. В студенческие группы были направлены делегации, состоявшие из авторитетных преподавателей и членов партбюро факультета.

На собрании I потока III курса, где учился М.С. Лейкин, была сделана попытка со стороны представителя вузкома обвинить его в гибели N: своими антисоветскими разговорами он довел его до самоубийства. Но за Лейкина вступился проф. П.С. Александров, отметя такое обвинение указанием на то, что в деканате имелась справка о психическом заболевании N.

Во всех группах III курса состоялись комсомольские собрания, в их работе приняли участие комсомольцы-рабочие с автозавода им. И.А. Лихачева, «Серп и молот», предприятия № 30 и комсомольские работники [92]. По замечанию однокурсника М.С. Лейкина, входившего в инициативную комсомольскую группу по его защите, А.Л. Тоома [93], не всегда это были реальные рабочие. Под видом рабочих выступали партийные функционеры. Но тем не менее такая массированная обработка студентов дала результат: пыл у защитников Лейкина поубавился.

Зам. зав. отделом науки и вузов МГК КПСС Б.А. Абрамов на расширенном заседании парткома 21 ноября 1961 года выступил с речью, в которой охарактеризовал студента В. Дулуба, отслужившего до поступления в МГУ в армии. Выяснилось, что преподаватель кафедры общественных наук в результате беседы с Дулубом только на третьем году обучения сделал вывод, что «Дулуб — личность темная до ужаса» [94]. Б.А. Абрамов считал, что «темным до ужаса и аполитичным Дулуб стал уже в университете» [95] и вина за это лежит на университетских преподавателях, не уделявших должного внимания каждому студенту.

22 ноября состоялось заседание бюро ВЛКСМ факультета совместно с активом III курса. «После ряда выступлений на этом заседании стало ясно, что многим активистам были не конца понятны взгляды Лейкина, что у них имелась некоторая предубежденность против “давления” членов бюро ВЛКСМ факультета» [96].

Как вспоминает С.Д. Белоголовцев, секретарь МГК ВЛКСМ А. Харламов, присутствовавший на собрании 22 ноября, рассказывал о завсегдатае «Маяка» Илье Бокштейне [97], готовившем накануне XXIII съезда КПСС покушение на Н.С. Хрущева. Таким образом, Харламов демонстрировал собравшимся, до чего может довести чтение стихов Ю.Т. Галанскова и ему подобных.

На курсовом комсомольском собрании мехмата 13 декабря М.С. Лейкин был исключен из членов ВЛКСМ. Как отмечал секретарь бюро ВЛКСМ мехмата в отчетном докладе за 1961/1962 год, «вузком МГУ считал, что дальнейшее воспитание Лейкина целесообразно в рабочем коллективе. В знак протеста Лейкин объявил голодовку» [98]. По воспоминаниям С.Д. Белоголовцева, А.Г. Костюченко приходил и уговаривал Лейкина бросить голодовку. Белоголовцев водил его в столовую. Некоторые однокурсники всерьез эту акцию голодовки не рассматривали. Вероятно, причины и последствия подобных протестов в историческом прошлом не увязывались с попыткой студента таким образом добиться справедливости.

В итоге М.С. Лейкин в декабре 1961 года был исключен из МГУ «за антиобщественные поступки» [99] и уехал к родителям в Ленинград. Попытка восстановиться в университете через два года работы на заводе в Ленинграде не удалась, на факультете его история была свежа. В. Дулуб исключен не был и окончил факультет.

15 декабря состоялось собрание комсомольского актива МГУ, на котором выступил секретарь ЦК ВЛКСМ С.П. Павлов. На этом собрании, как и на многочисленных встречах со студентами и преподавателями, подчеркивались серьезные недостатки в работе комитета комсомола МГУ, признавалось формальное, поверхностное руководство этой организацией со стороны Ленинского РК ВЛКСМ, Московского горкома комсомола. По воспоминаниям С.Д. Белоголовцева, присутствовавшего на выступлении Павлова, тот сыронизировал над пожеланием М.С. Лейкина поехать на Кубу после исключения из ВЛКСМ: «Лейкина с такими взглядами на Кубе поставили бы к стенке через 24 часа после приезда» [100].

В справке в ЦК КПСС С.П. Павлов сообщал, что «в МГУ складываются явно ненормальные взаимоотношения между парткомом МГУ и комсомольской организацией» [101]. Члены комитета ВЛКСМ МГУ В.М. Федосеев, К.С. Врублевская, С. Скуратовский, О.Е. Кутафин и др. приводили многочисленные примеры невнимательного, формального отношения к работе комсомольской организации со стороны партийного комитета и его секретарей П.М. Огибалова и Б.М. Спиридонова, а также руководства МГУ и деканатов.

Об этом свидетельствовал и тот факт, что, когда на заседании парткома 19 декабря 1961 года слушался вопрос «Об идейно-воспитательной работе профессорско-преподавательского состава механико-математического факультета со студентами», с Костюченко — секретарем комсомольской организации факультета, насчитывавшей более 2 тысяч человек, — никто не побеседовал. Не был приглашен Костюченко и на само заседание парткома. С решением парткома, которое касалось деятельности комсомольской организации мехмата, на время проверки (10 февраля) его не познакомили [102].

В комментариях к публикации подборки архивных документов в сборнике Л.В. Поликовской «Мы предчувствие, предтеча… Площадь Маяковского 1958–1965» говорится о том, что эпизод с М.С. Лейкиным долго обсуждался в комсомольских «верхах». В частности, он упоминался в докладе «Некоторые вопросы коммунистического воспитания молодежи и задачи комсомольских организаций» на пленуме ЦК ВЛКСМ 26 апреля 1963 года [103].

Мнение А.Л. Тоома о том, что истинная подоплека «дела Лейкина» заключалась в возврате на мехмат практики выборов декана вместо назначения «сверху», не нашло пока документального подтверждения.

На фоне изученных материалов представляется, что искренний, эмоциональный комсомолец, интересовавшийся не только учебой, но и общественной жизнью в МГУ, идеализировавший прошлое (С.М. Кирова) и верящий в настоящее (Ф. Кастро), каким являлся тогда М. Лейкин, попал под волну разгона «Маяка», которому власти придавали не только поэтическое, но и политическое значение.

В качестве мер, принятых на мехмате после «дела Лейкина», можно отметить проведение в 1962 году мероприятий по улучшению партийной работы. Как отметил в своей диссертации В.И. Додонов, одна из ведущих кафедр — теории вероятностей, — объединявшая около ста студентов и не имевшая в своем составе ни одного члена партии, была укреплена педагогами-коммунистами. Увеличилась прослойка коммунистов и в целом по факультету среди профессорско-преподавательского состава [104].

Студенты МГУ между XXII съездом партии и октябрьским пленумом ЦК 1964 года

Рассмотренное выше «дело Лейкина» не стало последним в череде университетских событий. Внутри- и внешнеполитическая действительность СССР вольно или невольно диктовала обсуждение студенческой и аспирантской аудиторией важнейших вопросов. Попытки завинчивания гаек в идеологической сфере вызывали резкое неприятие со стороны студентов.

Из архивных документов за 1961 год следует, что комсомольские организации геологического, физического, химического и др. факультетов неоднократно обращались в партийные бюро, к заведующим кафедрами и в деканаты «с конкретными предложениями по улучшению учебного процесса, о ликвидации дублирования материалов во многих лекционных курсах, о введении новых предметов, о систематическом обновлении лекций в соответствии с последними мероприятиями партии, достижениями советской науки. Так, комсомольская организация геологического факультета предложила ввести для студентов некоторые новые предметы — минералогию редких и рассеянных элементов, палеографические методы исследования. Эти предложения не встретили поддержки, на них не было дано соответствующего разъяснения, если не считать того, что секретарю бюро ВЛКСМ геологического факультета С. Скуратовскому в парткоме было заявлено: “Имейте в виду, у вас еще впереди экзамены”» [105].

В группах и особенно в общежитии студенты активно обсуждали материалы прошедшего 17–31 октября 1961 года XXII съезда КПСС, принявшего новую Программу партии, нацеленную на создание к 1980 году материально-технических основ коммунизма. Секретарь ЦК ВЛКСМ отмечал, что партийные организации факультетов не направили коммунистов, преподавателей для разъяснения решений съезда партии в ответ на многочисленные вопросы студентов. Некоторые преподаватели кафедр общественных наук уходили от разъяснения материалов съезда. Например, преподаватель кафедры политэкономии естественных факультетов Долгоруков заявил партийному бюро мехмата о том, что он не может связывать читаемый им курс лекций с материалами съезда партии на том основании, что в этом семестре изучается политическая экономия капитализма. План мероприятий по изучению и пропаганде решений XXII съезда КПСС разрабатывался в парткоме до начала декабря. У комсомольских активистов сложилось мнение, что некоторые члены парткома считали нецелесообразным заниматься разъяснением материалов партии, пока не «“улягутся страсти” в головах студентов» [106]. 1961 год для Советского Союза выдался непростым во внешнеполитическом аспекте. Из острых событий года можно назвать полет американского самолета, возведение Берлинской стены, очередной виток ухудшения отношений с Албанией и Китаем.

Как реагировать на действия иностранцев из социалистических стран, руководство МГУ не всегда знало. В 1961 году в условиях ухудшавшихся отношений между руководствами СССР и Албании студенты-албанцы стали критически высказываться о КПСС, советском правительстве, «студенты МГУ возмущались таким поведением албанцев и требовали от комитета комсомола принятия решительных мер по пресечению этой антисоветской деятельности. Комитет ВЛКСМ обратился в партийный комитет за советом. Б.М. Спиридонов, член парткома, посоветовал “не поднимать шума и не вмешиваться не в свое дело”» [107].

В отношении же стажеров из капиталистических стран все было проще. В рамках первой программы по обмену между ФРГ и Советским Союзом в 1960/1961 году проходили стажировку на историческом и филологическом факультетах Г. Гамрин и Ф. Хитцер [108]. Если Гамрину удалось пробыть весь срок до конца учебного года, то Хитцер в мае 1961 года был исключен из университета за действия, «несовместимые с официальными целями его пребывания в СССР и являющиеся грубыми нарушениями общепринятых международных правовых норм» [109]. Как выяснилось, его обвиняли в связи с Институтом «Восточная Европа» — филиалом западногерманской разведки — и в том, что, находясь в Москве, он завязывал знакомства с так называемыми левыми писателями, поэтами, художниками-абстракционистами, «собирал идейно-порочные произведения, абстрактные картины и тенденциозную информацию, которую намеревался использовать в клеветнической пропаганде против СССР» [110]. Надо заметить, что итальянец А. Сандретти, учившийся в МГУ и интересовавшийся нонконформистским искусством, подобной участи избежал.

Справедливости ради заметим, что иностранцам, обучавшимся в СССР, уделяли самое пристальное внимание не только КГБ и партийные организации. У себя на родине они становились источниками информации и объектами внимания для разведывательных органов. Так, стажировавшийся на истфаке МГУ в 1960/1961 учебном году американец Л. Грэхэм вспоминал, как ему после возвращения из СССР сотрудники ФБР задавали вопросы о советских военных объектах и оружии. Но, как отметил Грэхэм, несмотря на похожий стиль работы КГБ и ФБР, их реакция на его отказ сотрудничать с ними была разной: из-за КГБ он не мог в течение пяти лет приехать в СССР для сбора научного материла для своего исследования, а ФБР не чинило препятствий его карьере ученого [111].

После инцидента с «делом Лейкина» в университете прошли многочисленные собрания — не только на мехмате, но и на уровне университета. Выяснилось, например, что еще в 1959 году студент III курса филфака Н. Чупеев, поступивший в университет после службы в армии, допускал высказывания типа: «Я не прощу себе то, что принимал участие в подавлении контрреволюционного мятежа в Венгрии» [112]. Комсомольское собрание проголосовало за его исключение, но ректорат оставил Чупеева в университете. После этого он не допускал открытых антисоветских высказываний, но вел себя вызывающе [113].

А в 1962 году произошло событие, все детали которого и сейчас не совсем ясны. В Политехническом музее, ставшем в начале 1960-х годов одним из эпицентров культурной жизни столицы [114], возникли так называемые молодежные субботы: ежемесячные устные журналы с тремя-четырьмя «страницами» — темами из разных областей науки и искусства. В рамках Центрального лектория Всесоюзного общества «Знание» регулярно проходили встречи с учеными и поэтами, проводились диспуты, столь любимые молодежью. В июле — октябре 1961 года в Москве проходил Всемирный форум молодежи. В его рамках по инициативе студентов-экономистов МГУ в Политехническом музее состоялся форум молодежи Москвы. Тогда же был создан оргкомитет из молодых рабочих и студентов МГУ и составлен перспективный план диспутов. За четыре месяца были проведены диспуты на темы о духе молодого поколения, о мещанстве, о коммунистической убежденности. Были намечены диспуты о современной литературе, о проблеме «отцов и детей», о революционной правде, о проблеме «личность и общество». За это время, по словам аспиранта ИВЯ Ю.Д. Карпова, красочные афиши с шапкой «Наш современник, каков ты сегодня, каким будешь завтра?» и яркие пригласительные билеты стали очень популярны у молодых москвичей [115].

22 февраля 1962 года состоялся диспут «Пусть больше будет одержимых!». На него специально приехал ректор ЛГУ А.Д. Александров, название статьи которого и стало темой обсуждения. Статья поднимала важные вопросы формирования студента, развития его способностей: «Студент — это не сосуд, который надо наполнить, а светильник, который необходимо зажечь» [116]. Александров критиковал школярство в высшей школе, отмечал, что ученый не помнит многого из того, что нередко считается необходимым знать студенту. По мнению автора, гораздо лучше уметь вывести формулу, чем знать ее на память: «Умение выше знания, потому что умение создает новое, а знание ничего не создает» [117]. После появления статьи Александрова на страницах «Комсомольской правды» в течение двух месяцев шла дискуссия. С автором соглашались и возражали. Так, студент IV курса биофака МГУ П. Медведев был задет отношением Александрова к круглым отличникам, по примеру своего университетского коллеги сравнившего их с гусями: гусь все умеет делать — и летать, и бегать, и плавать. Но летает он хуже орла, бегает хуже страуса, плавает хуже пингвина. «Научный гусь ничего значительного ни в одной области науки не достигнет» [118]. Ленинский стипендиат возразил Александрову, что «пустой светильник не горит», выступал против свободного посещения лекций: «Именно эта манера не посещать занятия разлагает студента, дезорганизует работу и делает из него в будущем плохого специалиста» [119].

На диспуте в Политехническом музее присутствовал аспирант и одновременно преподаватель кафедры философии естественных факультетов философского факультета И.С. Алексеев.

Из воспоминаний директора Центрального лектория Всесоюзного общества «Знание» в 1961–1965 годах В.В. Егорова становится ясно, что все мероприятия Политехнического музея проводились под контролем ЦК КПСС.

Так было, например, при обсуждении глав из документального цикла «Люди. Годы. Жизнь» И.Г. Эренбурга. О содержании встречи с Эренбургом в «Вашингтон Пост» появилась статья московского корреспондента, в которой говорилось, что в зале Политехнического музея напротив здания ЦК КПСС произошла переоценка творчества Б.Л. Пастернака, названного «великим русским писателем». Выступление Эренбурга стало брешью в идеологической работе КПСС [120].

22 февраля 1962 года на экономическом и ряде других факультетов МГУ (предположительно гуманитарных), в ДК ГФ были обнаружены антисоветские листовки с призывом от имени организации «Союз свободы разума» к политической оппозиции во время выборов в Верховный Совет СССР, к борьбе с КПСС и Советским правительством [121].

Как выяснилось позднее на следствии, их авторами и распространителями в МГУ стали А.Г. Мурженко, студент I курса Московского финансового института, и В.А. Балашов, сотрудник типографии «Воениздат». Кроме них в группу входили С.Н. Кузьмин, студент I курса мединститута, и Ю.П. Федоров, также распространявшие листовки. Листовки распространялись не только в университете, но и в библиотеке им. В.И. Ленина, Институте народного хозяйства им. Плеханова и других учреждениях Москвы. Часть листовок была разослана в другие города.

В тот же день В. Балашов, А. Мурженко, Ю. Федоров во время диспута в Политехническом музее распространяли листовки среди слушателей, две направили в президиум, одну листовку Мурженко передал И.С. Алексееву. Что произошло затем, восстановить пока не удалось.

После того как 3 марта участники группы были арестованы и началось следствие, И.С. Алексеева и студентку экономического факультета N вызывали в качестве свидетелей на допрос.

Судя по отсутствию И.С. Алексеева на фотографиях, активный участник двух прошедших «Дней Архимеда» — в 1960 и 1961 годах — в мае 1962 года задействован не был. Талантливого аспиранта и начинающего преподавателя Алексеева было решено отправить «от греха подальше» в Новосибирский госуниверситет, где он закончил аспирантуру и преподавал до конца 1960-х годов. В НГУ он, будучи заместителем секретаря комитета ВЛКСМ, организовал в конце 1964 года диспут по вопросам «При каких условиях демократия является фикцией и как с ней бороться?» и «Зачем комсомол стране, зачем комсомол нам?» [122]. Но после участия в подписании наряду с другими 45 научными сотрудниками и преподавателями НГУ письма генеральному прокурору СССР Р.А. Руденко по поводу процесса Гинзбурга – Галанскова, а также закрытия знаменитого кафе «Под интегралом» [123] Алексеев вынужден был покинуть уже Новосибирск и вернуться в Москву.

Спустя день, 24 февраля, состоялся общеуниверситетский диспут «Коммунизм возводить молодым», организованный студентами философского и экономического факультетов. Как отметил автор заметки в университетской многотиражке, прошедший диспут оставил желать много лучшего: зал был наполовину пуст, не пришли даже завсегдатаи Политехнического музея. Вероятно, как заметил С. Александров, плохо были извещены факультеты. Президиум из трех преподавателей и аспиранта, по словам одного из выступавших, напоминал экзаменационную комиссию и не способствовал открытому, прямому разговору. Вопросы, предложенные организаторами для обсуждения аудитории, по мнению Александрова, не раскрывали темы форума: «Как ты понимаешь преданность делу коммунизма?», «Когда труд — творчество?», «Что требует от нас коммунистическая принципиальность?», «Что мешает тебе всегда быть принципиальным?», «Что ты делаешь для укрепления интернациональной дружбы студентов университета?» Все это вместе отпугнуло постоянных посетителнй диспутов, обсуждение пошло только под занавес. Во многих выступлениях поднимались проблемы перестройки учебных курсов и улучшения преподавания, оживления комсомольской работы. По словам студента философского факультета В. Печенева, «преданность коммунизму проявляется не только на целине» [124]. Студент-химик Н. Соловьев заметил, что ему интересно творчество Пикассо и не нравятся работы А.М. Герасимова. Но сказать об этом при Герасимове на обсуждении Соловьев не решился, что, по его словам, является отступлением от принципиальности [125].

На заседании МГК в отчетном докладе секретаря парткома МГУ говорилось о партактиве, проведенном 30 октября 1962 года, «О роли профессорско-преподавательского состава в воспитании студентов МГУ». В который раз критике подверглись недостатки в идейно-воспитательной работе со студентами, было указано на необходимость особого внимания к работе в общежитиях. Предполагалось даже при аттестации преподавателей учитывать не только научно-педагогическую деятельность, но и воспитательную работу со студентами. Приводились факты студенческого «индивидуализма, нигилизма, политической незрелости, безыдейности»: студент IV курса мехмата Данилов на комсомольском собрании говорил о ненужности идеологической работы, подчеркивая прежде всего учебу. На предыдущем курсе Данилов уже критиковался за пассивность в комсомольской жизни, игнорирование комсомольской работы. Несколько первокурсников мехмата выступили в защиту «ошибок» И.Г. Эренбурга и Е.А. Евтушенко.

На заседании партактива 30 октября 1962 года было вынесено решение о создании к 1 января 1963 года на всех курсах учебно-воспитательных комиссий в составе преподавателей, парторга курса, секретаря бюро ВЛКСМ, председателя профбюро, старосты курса и инспектора учебной части в качестве оперативного органа для решения текущих вопросов студенческой жизни. Надо отметить, что опыт существования таких комиссий уже имелся: с 1961 года подобные комиссии работали на физическом и географическом факультетах. На географическом она называлась комиссией по студенческим делам. В компетенцию этих комиссий входили вопросы об отчислении или восстановлении студентов. Трудно определить, как долго работали эти комиссии. Судя по имеющимся документам, они просуществовали недолго, в «бурном» 1965 году таких комиссий уже не было.

В университете случалось, что руководители факультетов — деканы и секретари — не считали своей обязанностью присутствовать на молодежных вечерах и комсомольских собраниях. В подготовке отчетного доклада комитета ВЛКСМ филфака факультетское руководство не приняло никакого участия, чем и объяснялось «отсутствие в докладе комсомольского бюро какойлибо оценки борьбы партии с неправильными направлениями в литературе и искусстве» [126]. Отсутствие внимания руководства к проблемам молодежи приводило к самостоятельным попыткам студентов решать сложные вопросы, некоторые из которых впоследствии квалифицировались парткомом МГУ как проявления «антисоветской деятельности».

Не все студенты готовы были заниматься общественной работой, были и такие, кто от нее отказывался. Так, студент IV курса мехмата [А.] Маховой категорично на собрании заявил: «Я не вел, не веду и не буду вести общественную работу, представьте себе, чтобы было, если бы все вели общественную работу?» [127]

Во время Карибского кризиса студент того же факультета, но II курса [Б.] Валиев допустил ряд «вредных, некомсомольских, политически безграмотных высказываний в спорах с кубинскими товарищами» [128]. Как становится ясно из отчетного доклада бюро ВЛКСМ мехмата МГУ в марте 1963 года на XI отчетно-выборной комсомольской конференции [129], были комсомольцы, которые знали, что Валиев заблуждается и много не понимает, но все либо становились на его сторону в спорах, либо молчали. Одногруппники Валиева и «не подозревали, что с Валиевым надо много работать и разъяснять» [130]. Надо заметить, что студентов мехмата и физфака, в отличие от студентов гуманитарных факультетов, всегда отличала определенная свобода в выражении своих мыслей, порой доходившая до приведенных выше «крамольных» отказов от ведения общественной работы, являвшейся в то время составной частью жизни почти каждого студента.

В докладе на пленуме комитета ВЛКСМ Московского университета 26 апреля 1963 года (в протоколе фамилия докладчика не указана) говорилось о том, что при организации дискуссий в университете нельзя допускать стихийность, произвольность подготовки. Комсомольское бюро не всегда брало контроль в свои руки при проведении на ряде факультетов вечеров вопросов и ответов. Так было на II курсе журфака, IV курсе мехмата, I курсе философского факультета и т. д. В ряде случаев факультетские бюро вообще не продумывали какого-либо плана работы и не советовались с преподавателями. Б.М. Спиридонов, зам. секретаря парткома МГУ, отметил «все еще слабую идейно-воспитательную работу в комсомольской организации филологического факультета» [131].

Проф. Н.С. Шевцов на XXX отчетно-выборной комсомольской конференции 25 октября 1963 года говорил о стремлении китайского журналиста в статье под названием «Потерянное поколение» «оболгать нашу молодежь, представить ее как молодежь, которая будто бы не хочет идти по путям, указанным нашей партией» [132]. С ним перекликалось и выступление Б.М. Спиридонова [133], в котором говорилось, что в недавнем прошлом университет был заполнен литературой из Пекина. Спиридонов привел свежий пример более ухищренного маневра для пропаганды западной литературы, когда в университете была обнаружена книга философа из ФРГ, насильно высланного из Советской России среди прочих деятелей науки на «философском пароходе», С.Л. Франка по размеру похожая на советскую брошюру. Более того, внизу этой книги было указано «Издательство “Знание”, Москва, 1960 год» [134], а на самом деле «это самая махровая антисоветская книжонка, которая сумела попасть к нам в университет» [135]. Именно об этом случае говорилось в статье В. Понизовского, опубликованной в «Комсомольской правде» 16 ноября 1963 года и полностью перепечатанной две недели спустя в «Московском университете» [136]. В ней говорилось, что Верена фон Вистингхаузен, дочь первого секретаря посольства ФРГ в Москве, в порядке исключения посещала лекции по русскому языку, историческому и диалектическому материализму на филологическом и историческом факультетах, завязывала знакомства среди студентов, а затем стала распространять антисоветскую литературу. В одной из книг, распространявшихся на филфаке, оказался составленный ею вопросник, содержавший вопросы разведывательного характера.

В сентябре [октябре] 1963 года студенты IV курса мехмата на лекции по политэкономии «дали обстоятельные политически правильные ответы» на вопросы китайских товарищей, вызвавшие спор. Нечто подобное было и в общежитии [137].

На встрече с секретарем ЦК ВЛКСМ М.И. Журавлевой в 1963/1964 учебном году представители иностранных студентов МГУ говорили, что не видят политического влияния комсомола, а многие иностранцы прямо отождествляли работу комсомольской организации с работой оперативного отряда. «Это значит, что они не понимают жизни комсомола, и наша задача — доказать ошибочность их взглядов, вовлечь их в наши дела, приглашать на комсомольские собрания, в походы, в гости на чай, на целину. Тогда они, наверное, почувствуют, что значит комсомольская организация» [138].

Председатель КГБ при СМ СССР В.Е. Семичастный, выступая на совещании в ЦК ВЛКСМ по вопросам борьбы с проникновением буржуазной идеологии в среду молодежи в феврале 1964 года, приводил ряд фактов, которые должны были продемонстрировать это самое проникновение в МГУ.

Из его выступления следовало, что американский аспирант Харви длительное время обрабатывал одного из студентов МГУ, а потом, «снабдив его явочными адресами и иностранной валютой, предложил бежать за границу под видом туриста» [139]. На каком факультете учился Харви и так ли его звали точно, выяснить не удалось.

Среди имевших связи с американской разведкой В.Е. Семичастный назвал и сотрудника исследовательского центра по СССР в Калифорнийском университете проф. Мартина Малиа, до января 1963 года проходившего стажировку в МГУ. Это вызывает сомнения, так как Малиа до этого приезжал в СССР, впервые в МГУ был в 1955 году.

О попытках студентов самим разобраться в назревших вопросах окружавшей действительности свидетельствует история, инициаторами которой стали «неугомонные» физики. В начале 1960-х годов на физфаке благодаря усилиям доцента кафедры философии естественных факультетов философского факультета Н.Ф. Овчинникова, аспирантов-философов И.А. Акчурина и И.С. Алексеева был организован философский кружок, просуществовавший до 1964 года. Кружок сразу привлек молодежь «неординарностью обсуждаемых проблем, остротой выступлений, открытостью дискуссий» [140]. В него помимо физиков входили философы, психологи, филологи. На заседаниях кружка выступали тогда начинающие, а сейчас известные философы и филологи: Э.В. Ильенков, В.С. Библер, Г.С. Батищев, А.А. Зиновьев, Ю.Н. Давыдов, П.П. Гайденко, В.В. Давыдов, А.С. Арсеньев, В.В. Кожинов, М.А. Лифшиц, П. Палиевский и др.

По воспоминаниям одного из участников кружка — Р.Ф. Полищука, — поскольку «неформальных организаций тогда практически не было, комсомольские функционеры оприходовали наш кружок, дав ему претенциозное название “Университет молодого марксиста” при МГК ВЛКСМ, (затем — при ЦК ВЛКСМ)». Об УММ пишет в своей монографии Н. Митрохин [141]. Он указывает, что УММ просуществовал два года, идея создания принадлежала В.И. Скурлатову, Ю.Г. Лунькову и И.К. Кольченко. Двое из них — Скурлатов и Кольченко — являлись выпускниками физфака МГУ, поступившими в аспирантуру Института философии АН СССР.

Р.Ф. Полищук вспоминает, как летом 1964 года участники кружка в качестве функционеров УММ ездили от ЦК ВЛКСМ в командировки по стране распространять опыт. По воспоминаниям другого слушателя УММ — Р.В. Соколова — у Скурлатова, Кольченко, Лунькова была идея — создать филиалы УММ в республиках и разных городах. Для этого летом 1964 года и было направлено восемь групп для пропаганды опыта [142]. Командированный в Азербайджан Р.Ф. Полищук объяснял первому секретарю ЦК ЛКСМ Азербайджана Али-заде необходимость изучения комсомольцами Маркса, Гегеля, Ленина, Гитлера, Ницше, Фрейда, Бердяева, убеждал в необходимости открытого осмысления всего и свободы полемики. Но, по словам Р.Ф. Полищука, хотя кружковцы агитировали за духовное возрождение и преемственность культуры, в Баку вместо филиала УММ возник политический клуб «Гвоздика».

Университет молодого марксиста закончил свое существование осенью 1965 года. С его закрытием связана громкая история «Устава нрава», написанного В.И. Скурлатовым.

С этими данными диссонируют впечатления стажировавшейся в 1964 году в МГУ американки С. Уайт. Она отмечает в своих зарисовках об университете малый интерес среди студентов к политике. Вероятно, это объясняется кругом общения С. Уайт: в своих небольших воспоминаниях она много внимания уделяет отдыху студентов в виде прогулок в Парк культуры им. Горького, вечеринок, прослушивания популярной («поп») музыки и т.п. [143].

С ее наблюдениями не согласуется выступление студента филфака Ю. Илявина. Выступал он после секретаря ЦК ВЛКСМ М.И. Журавлевой на XXXI отчетно-выборной комсомольской конференции 31 октября 1964 г. Студент заметил: «Чтобы меньше слушали “Би-би-си”, нужно дать высказать свое мнение. А так как комсомол (на Западе. — О.Г.) считают враждебной идеологией, то можно позволить роскошь, чтобы было высказано [как] мнение нашего характера, так и противоположного мнения (так в тексте. — О.Г.), ибо в спорах рождается истина» [144].

Помимо причинявших временами беспокойство руководству университета африканцев и албанцев, обучавшихся в университете, постоянным очагом инакомыслия служили китайские студенты. Как известно, официальные отношения между правительствами СССР и Китая стали ухудшаться после критики Сталина на ХХ съезде КПСС. XXII съезд КПСС еще более осложнил эти отношения. Китайская сторона активно критиковала деятельность советского государственного и партийного руководства с помощью передач радио на русском языке и многочисленных брошюр, а также студентов, обучавшихся в советских вузах, число которых в 1960-е годы резко уменьшилось по сравнению с предыдущим десятилетием.

КГБ пристально следил за общением иностранцев и их обменом информацией. В.Е. Семичастный 25 марта 1963 года докладывал в ЦК КПСС о встрече неустановленного сотрудника китайского посольства с вьетнамским студентом МГУ Хуанг Хну Ньеном и передаче ему пропагандистской литературы, которую тот распространял среди советских и болгарских студентов [145].

Бурную реакцию среди китайских студентов вызвали пленум ЦК КПСС 14 октября 1964 года и отставка со всех занимаемых им постов Н.С. Хрущева. Так, в ходе полемики между советскими и китайскими студентами МГУ после обсуждения материалов октябрьского пленума 26 октября студент V курса мехмата Тан Бин-Мин заявил, что «истинный марксизм-ленинизм развивается в Китае, а в СССР процветают ревизионизм и соглашательство с империализмом. За ревизионизм поплатился Хрущев. Время демонстрирует правоту Мао Цзе-дуна» [146].

Тан Бин-Мина поддержали два китайских аспиранта МГУ Хань Цзинь-Чин и Ци Чжун-Тао. Последний назвал действия советских солдат во время инцидента на пограничной станции Наушки 7 сентября 1963 года, когда китайские граждане остановили поезд, следовавший из Пекина, и пытались распространять в вагонах антисоветскую литературу, фашизмом [147].

Другой китайский студент, отправивший письмо без подписи из МГУ, писал: «Я узнал сразу две приятные новости: Китай взорвал атомную бомбу, и в СССР сняли Хрущева. Это показывает, что ветер с Запада окончательно скис. Ветер с Востока становится все более мощным. Истинные марксисты-ленинцы побеждают» [148]. Аспирант Шэн Юн-Цай пытался узнать у советского студента, за что же действительно осовободили Н.С. Хрущева от занимаемой должности.

О внимании к университету и его студентам свидетельствует и факт посещения МГУ первым секретарем ЦК КПСС Н.С. Хрущевым 20 января 1959 года. Приезд его был приурочен к вручению дипломов выпускникам физфака [149]. Пригласила его от имени выпускников Н.С. Панкратова, написав текст приглашения вместе с М.М. Аваевым. Текст оставили у секретаря декана на визирование им самим, секретарями факультетских партийной, профсоюзной и комсомольских организаций. Но декан оставил письмо студентов без внимания. И тогда они отвезли приглашение в приемную ЦК КПСС на Старой площади. По воспоминаниям Н.С. Панкратовой, через полчаса к ним, ожидавшим ответа, вышли и сказали: «Никита Сергеевич благодарит за приглашение, но приехать никак не может, он очень занят подготовкой к съезду партии» [150]. Но помог случай: брат одной из выпускниц физфака учился на журфаке с внучкой Хрущева, которую последний удочерил после ареста ее матери и гибели отца. Ю.Л. Хрущева и передала письмо Хрущеву, и он дал свое согласие присутствовать на выпуске студентов физфака.

Приезд первого лица государства к выпускникам физфака был, по словам секретаря комитета ВЛКСМ МГУ Г.Х. Попова, «прежде немыслимым событием». «Отвечал на вопросы не по бумажке, шутил. Выступление его было совершенно необычным, оно категорически отличалось от обычных официальных выступлений партийных лидеров первого ранга. Он говорил, как в семейном кругу» [151]. Студентке Ю.П. Чуковой, присутствовавшей на том вечере и получившей диплом с отличием, запомнились и показались обидными слова Н.С. Хрущева о том, что «человек, окончивший университет с отличием, в жизни может этого отличия не получить» [152]. Глава государства в своей речи говорил не только о необходимости упорной учебы и после окончания вуза, но и о перестройке школы, о реформе образования, о том, что прием из школ в университет нужно исключить. Под конец своего выступления Н.С. Хрущев призывал выпускников не отчаиваться и не вешать головы при неудачах, «не сдаваться сразу под критикой, которая встретится. Потому что новое, оригинальное никогда не признается без критики. Все новое пробивается с трудом и берется с борьбой» [153]. Это высказывание первого секретаря ЦК КПСС как нельзя верно подходит для характеристики ситуации в культурной, творческой жизни государства в целом и университета в частности. Но высказанная Н.С. Хрущевым мысль нередко на деле отвергалась им самим и его ближайшим окружением.

Председатель КГБ В.Е. Семичастный в записке, адресованной в ЦК КПСС, 25 июля 1962 года сообщал, что за первое полугодие 1962 года на территории СССР было распространенно антисоветских листовок больше в два раза, чем за тот же период 1961 года. По сравнению с 1961 годом, когда за весь год было выявлено 47 групп с 186 участниками, в первом полугодии 1962 года было вскрыто 60 локальных антисоветских групп с 215 участниками, преимущественно из числа молодежи [154]. В качестве примера такой группы Семичастный привел московскую антисоветскую группу «Союз свободы разума», состоявшую из студентов и молодых рабочих, выпустившую антисоветскую листовку в 400 экз. и размножившую ее в типографии «Воениздата».

Примечания

1. Отчет о работе приемной комиссии МГУ по приему студентов в Московский университет в 1958 г. (с отрывом от производства) // ЦГА Москвы. Ф. Р–1609. Оп. 2. Д. 502. Л. 13.

2. Там же.

3. Отчет о работе со студентами, аспирантами и стажерами-иностранцами в Московском государственном университете за 1958/1959 учебный год // ЦГА Москвы. Ф. Р–1609. Оп. 2. Д. 528. Л. 1.

4. Там же. Л. 3.

5. Там же. Л. 4.

6. ЦГА Москвы. Ф. Р–1609. Оп. 2. Д. 582. Л. 4.

7. Там же.

8. РГАСПИ. Ф. М–1. Оп. 46. Д. 245. Л. 76.

9. Федотов В., Макухин Е., члены комитета ВЛКСМ; Хачатуров В., председатель объединенного профкома МГУ; Горлова Г., студентка филологического факультета; Федин А., студент химического факультета; Пошатаев В., студент факультета журналистики; Лихоманов В., студент биолого-почвенного факультета. Будьте хозяевами в своем доме (Студенты МГУ отвечают белорусским коллегам) // Комсомольская правда. 1959. 14 февраля.

10. РГАСПИ. Ф. М–1. Оп. 46. Д. 236. Л. 19.

11. Куб — небольшой металлический бак с подогревом для воды, для поддержания работы которого и были заняты кубовщицы. По правилам техники безопасности в комнатах общежития нельзя было готовить, для этого на этажах существовали специально оборудованные кухни.

12. Там же.

13. Hammond T.T. An American in МОСКВА. Russia’s Capital // National Geographic. 1963. № 3. P. 304.

14. ЦГА Москвы. Ф. П–478. Оп. 1. Д. 880. Л. 45.

15. В документах ЦК КПСС они фигурируют как аспиранты, поскольку термин «стажер» в номенклатуре советских вузов отсутствовал // РГАНИ. Ф. 5. Оп. 35. Д. 122. Л. 2–9.

16. Свобода слова // Дейли Калифорния. 1958. 5 декабря // РГАСПИ. Ф. М-1. Оп. 46. Д. 231. Л. 66.

17. Там же.

18. Там же. Л. 67.

19. ЦГА Москвы. Ф. П–478. Оп. 1. Д. 818. Л. 101.

20. ЦГА Москвы. Ф. П–478. Оп. 1. Д. 818. Л. 101.

21. ЦГА Москвы. Ф. П–478. Оп. 1. Д. 818. Л. 101.

22. ЦГА Москвы. Ф. П–478. Оп. 1. Д. 818. Л. 102.

23. ЦГА Москвы. Ф. П–478. Оп. 1. Д. 899. Л. 162.

24. ЦГА Москвы. Ф. П–478. Оп. 1. Д. 900. Л. 16.

25. ЦГА Москвы. Ф. П–6083. Оп. 1. Д. 46. Л. 206.

26. ЦГА Москвы. Ф. П–478. Оп. 1. Д. 997. Л. 4.

27. ЦГА Москвы. Ф. П–478. Оп. 1 Д. 997. Л. 4.

28. Отчетный доклад секретаря партбюро Л.Г. Андреева о работе партийной организации за отчетный период на отчетно-выборном партийном собрании филологического факультета // ЦГА Москвы. Ф. П–478. Оп. 1. Д. 925. Л. 70.

29. В докладе Л.Г. Андреева ее фамилия упоминается как Бюффа.

30. ЦГА Москвы. Ф. П–478. Оп. 1. Д. 925. Л. 39.

31. Отчетный доклад секретаря партбюро Л.Г. Андреева о работе партийной организации за отчетный период на отчетно-выборном партийном собрании филологического факультета // ЦГА Москвы. Ф. П–478. Оп. 1. Д. 925. Л. 69.

32. Агеева Р.А. Так было суждено. (Записки Софьи Васильевны). М., 2008. С. 289.

33. Так, студент биофака В.Д. Ильичев держал, «вызывая неподдельный интерес уборщиц», в комнате общежития несколько птичьих клеток. С детства увлекаясь орнитологией, он привез из дома в Уфе щеглов. О питомцах студента знали некоторые преподаватели, например, доц. К.Н. Благосклонов, ведший у студентов практику в Звенигороде. С ним связано немало воспоминаний студентов о «сидении в гнезде», когда студенты днями и ночами наблюдали за птицами. «Сам он птиц не ловил и дома не держал, но к моему увлечению относился с пониманием и карательных мер не принял». — Новоселье биологов МГУ на Ленгорах. М., 2011. С. 156. Насколько известно автору, в кампусах общежитий зарубежных университетов содержание животных в общежитиях также не приветствовалось.

34. Стенограмма заседания ректората Московского университета от 21 июня 1960 г. // ЦГА Москвы. Ф. Р–1609. Оп. 2. Д. 537. Л. 18.

35. РГАСПИ. Ф. М–1. Оп. 46. Д. 308. Л. 87.

36. Термин «зона» закрепился по отношению к «секторам» в Доме студента с самого начала ввода здания в эксплуатацию в качестве несомненного свидетельства работы заключенных на строительстве высотки МГУ.

37. РГАСПИ. Ф. М–1. Оп. 46. Д. 308. Л. 87.

38. Шноль С.Э. Л.А. Блюменфельд. Биофизика и поэзия. М., 2009. С. 92.

39. Из телефонного разговора с В.Н. Пакиным от 27 марта 2015 года.

40. В.И. Воробьев, дав в своих воспоминаниях залихватски резкие характеристики многим бывшим знакомым, не обошел вниманием и Ф.А. Вигдорову. Ее характеристика, пожалуй, самая «мягкая» из имеющихся в книге. Фигура Вигдоровой вызвала уважение даже у резкого на выражения художника: журналистка Фрида Вигдорова по прозвищу «Трест Добрых Дел» «рыскала по стране в поисках обиженных и незаконно оскорбленных», «искалеченные студенты возвращались на факультет», «бездомные получали жилье и прописку». — Воробьев В.И. Враг народа. Воспоминания художника. М., 2005. С. 185–186.

41. В протоколах комсомольской организации физфака упоминается фамилия еще одного студента, причастного к «делу Пакина – Давлетшина», их однокурсника — Е. Мясоедова, которого все-таки забрали в армию после окончания университета.

42. Воспоминания А.П. Зарубиной // Новоселье биологов МГУ на Ленгорах. М., 2011. С. 420.

43. Там же.

44. Стенограмма заседания, но какого именно — не указано. День второй, 27 января 1962 г. В повестке дня значился вопрос «О стиле и творчестве в комсомольской работе» // РГАСПИ. Ф. М–1. Оп. 46. Д. 308. Л. 148.

45. Сергеев Г.Б. Химический факультет сквозь призму лет. М., 2011. С. 20.

46. Яковлев Б. Дама в салопе // Молодой коммунист. 1964. № 10. С. 106.

47. Там же. С. 107.

48. Шноль С.Э. Л.А. Блюменфельд. Биофизика и поэзия. М., 2009. С. 83.

49. Там же.

50. Там же. С. 84.

51. Раскина А. «Это вот она и делала — записывала». К 100-летию Фриды Вигдоровой // http://urokiistorii.ru/node/52519 [дата обращения: 21.03.2015].

52. Вигдорова Ф. Плохой студент // Известия. 1961. 27 июня.

53. Шноль С.Э. Л.А. Блюменфельд. Биофизика и поэзия. М., 2009. С. 91.

54. Там же.

55. После того как выступили «Известия» // Известия. 1961. 21 декабря.

56. Там же.

57. Там же.

58. Приказ № 711/у от 13 декабря 1960 г. // Архив МГУ. Ф. 1. Оп. МГУ. Д. 352. Л. 36.

59. Раскина А. «Это вот она и делала — записывала». К 100-летию Фриды Вигдоровой // http://urokiistorii.ru/node/52519 [дата обращения: 21.03.2015].

60. См. справку председателя КГБ при СМ СССР А. Шелепина в ЦК КПСС от 17 февраля 1960 г. // РГАНИ. Ф. 5. Оп. 30. Д. 342. Л. 13–14.

61. Некоторые предложения по организации работы со студентами-иностранцами, обучающимися в Советском Союзе // РГАСПИ. Ф. М–1. Оп. 46. Д. 293. Л. 36. К сожалению, точной даты на документе нет, указан только год — 1961.

62. Там же.

63. Автор монографии «Хрущевская оттепель» А.В. Пыжиков ошибочно называет Лейкина наряду со студентом Бобковым активным пропагандистом православия. — Пыжиков А.В. Хрущевская «оттепель». М., 2002. С. 288. Студент юрфака МГУ Е.А. Бобков, родом из старообрядческой семьи, за свои религиозные убеждения удостоился двух фельетонов Р. Карпеля и Ю. Некрасова в «Московском комсомольце».

64. ЦГА Москвы. Ф. П–6083. Оп. 1. Д. 46. Л. 204.

65. Заведующий отделом науки, вузов и школ ЦК КПСС.

66. В одних документах встречается написание инициалов Лейкина — М.Ш. (Михаил Шломович), в других — М.С. (Михаил Соломонович).

67. РГАНИ. Ф. 5. Оп. 37. Д. 91. Л. 81.

68. Там же.

69. Там же.

70. Из справки секретаря партбюро механико-математического факультета МГУ В.Г. Карманова // ЦГА Москвы. Ф. П–4. Оп. 135. Д. 18. Л. 39–41. Цит. по: Поликовская Л.В. «Мы предчувствие, предтеча…» Площадь Маяковского 1958–1965. М., 1997. С. 261.

71. Беседа проходила чуть ли не за игрой в шахматы // Интервью с С.С. Демидовым от 6 декабря 2004 г.

72. Стенограмма заседания, но какого именно — не указано. День второй, 27 января 1962 г. В повестке дня значился вопрос «О стиле и творчестве в комсомольской работе» // РГАСПИ. Ф. М–1. Оп. 46. Д. 308. Л. 140.

73. Из телефонного разговора с А.Б. Поманским 38 октября 2006 г.

74. Из телефонного разговора с М. Лейкиным 6 февраля 2010 г.

75. Белоголовцев С.Д. Дело Лейкина // Архив С.Д. Белоголовцева.

76. Белоголовцев С.Д. Дело Лейкина // Архив С.Д. Белоголовцева.

77. Белоголовцев С.Д. Дело Лейкина // Архив С.Д. Белоголовцева.

78. ЦГА Москвы. Ф. П–478. Оп. 1. Д. 919. Л. 73.

79. РГАНИ. Ф. 5. Оп. 37. Д. 91. Л. 81.

80. Там же. Л. 81–82.

81. Белоголовцев С.Д. Дело Лейкина // Архив С.Д. Белоголовцева.

82. ЦГА Москвы. Ф. П–4. Оп. 135. Д. 18. Л. 36.

83. РГАНИ. Ф. 5. Оп. 37. Д. 91. Л. 82.

84. В справке МГК значится Кастюченко // ЦГА Москвы. Ф. П–4. Оп. 135. Д. 18. Л. 35.

85. РГАНИ. Ф. 5. Оп. 37. Д. 91. Л. 82.

86. Белоголовцев С.Д. Дело Лейкина // Архив С.Д. Белоголовцева.

87. Из справки секретаря партбюро механико-математического факультета МГУ В.Г. Карманова // ЦГА Москвы. Ф. П–4. Оп. 135. Д. 18. Л. 39–41. Цит. по: Поликовская Л.В. «Мы предчувствие, предтеча…» Площадь Маяковского 1958–1965. М., 1997. С. 261.

88. Из письма С.А. Ганнушкиной 15 декабря 2009 года.

89. РГАНИ. Ф. 5. Оп. 37. Д. 91. Л. 83.

90. По воспоминаниям С.С. Демидова, учившегося в 1959–1964 годах на мехмате, «наша тактика была неправильной, позже, обсуждая со старшими товарищами, мы понимали — надо было обязательно Лейкина осудить, но не исключать из комсомола <…> Если бы Лейкин повел себя иначе, более того после первого собрания он отстаивал свою точку зрения» // Интервью с С.С. Демидовым от 6 декабря 2004 г.

91. РГАНИ. Ф. 5. Оп. 37. Д. 91. Л. 87.

92. По свидетельству С.С. Демидова, каждого студента вызывали в партбюро для беседы // Интервью с С.С. Демидовым от 6 декабря 2004 г.

93. Как выяснилось при проверке комиссией МГК ВЛКСМ, направленной на факультет в феврале 1962 года, член бюро III курса А. Тоом не знал основных положений Программы КПСС. На вопрос, почему в современных условиях возрастает роль КПСС, он ответил: «Идем к коммунизму, а наша партия коммунистическая, вот ее роль и возрастает». Подобные ответы он дал и на другие вопросы. Комсорг 311-й группы М. Боримечков ничего не знал о предстоящем в марте пленуме ЦК КПСС по вопросам сельского хозяйства // РГАСПИ. Ф. М–1. Оп. 31. Д. 74. Л. 5.

94. ЦГА Москвы. Ф П–478. Оп. 1. Д. 901. Л. 134.

95. Там же. Л. 135.

96. Из справки секретаря партбюро механико-математического факультета МГУ В.Г. Карманова // ЦГА Москвы. Ф. П–4. Оп. 135. Д. 18. Л. 39–41. Цит. по: Поликовская Л.В. «Мы предчувствие, предтеча…» Площадь Маяковского 1958–1965. М., 1997. С. 262.

97. Поликовская Л.В. «Мы предчувствие, предтеча…» Площадь Маяковского 1958–1965. М., 1997. С. 182–211.

98. ЦГА Москвы. Ф. П–6083. Оп. 1. Д. 46. Л. 205.

99. Архив МГУ. Ф. 1. Опись МГУ. Д. 393. Приказ № 646/у от 28 декабря 1961 г.

100. Белоголовцев С.Д. Дело Лейкина // Архив С.Д. Белоголовцева.

101. РГАНИ. Ф. 5. Оп. 37. Д. 91. Л. 87.

102. РГАСПИ. Ф.М–1. Оп. 31. Д. 74. Л. 159.

103. Поликовская Л.В. «Мы предчувствие, предтеча…» Площадь Маяковского 1958–1965. М., 1997. С. 359.

104. Додонов В.И. Деятельность Московской партийной организации по коммунистическому воспитанию студенческой молодежи (1961–1964 гг.). Дисс. канд. ист. наук. М., 1966. С. 133.

105. РГАНИ. Ф. 5. Оп. 37. Д. 91. Л. 87–88.

106. Там же. Л. 88.

107. Там же.

108. Ф. Хитцер известен в Германии своими переводами Ф.М. Достоевского, Ч. Айтматова, Д. Гранина, М. Шатрова и др. Автор книг о раннем периоде истории социал-демократии в Германии и России. В 2006 году за заслуги в области литературу и культуры был удостоен медали имени Пушкина.

109. Приказ № 184/у от 13 мая 1961 г. // Ф. 1. Опись МГУ. Д. 391. Л. 17.

110. Речь председателя КГБ В.Е. Семичастного на совещании в ЦК ВЛКСМ по вопросам борьбы с проникновением буржуазной идеологии в среду молодежи (Точная дата совещания в документе не указана) // РГАСПИ. Ф. М–1 с. Оп. 1 с. Д. 257 а. Л. 81.

111. «Я — плюралист…» (Наш собеседник — профессор Лорен Грэхэм) // ВИЕТ. 2004. № 1. С. 154–155.

112. Справка о результатах проверки работы комсомольской организации филологического факультета МГУ // РГАСПИ. Ф. М–1. Оп. 46. Д. 308. Л. 75. Точная дата на документе отсутствует, имеется карандашная запись «1961».

113. РГАСПИ. Ф. М–1. Оп. 31. Д. 74. Л. 158.

114. Политехнический был центром притяжения и в 1920-е годы, когда в его стенах выступали В.В. Маяковский, В.Э. Мейерхольд, шли диспуты между «обновленцем» А. Введенским, наркомом просвещения А.В. Луначарским и архиепископом Илларионом.

115. Карпов Ю. Давайте спорить! // Московский университет. 1962. 2 марта.

116. Александров А.Д. Пусть больше будет одержимых // Комсомольская правда. 1961. 22 ноября.

117. Там же.

118. Там же.

119. Медведев П. Отличник — маяк студентов // Комсомольская правда. 1961. 28 декабря.

120. Егоров В.В. Телевидение: страницы истории. М., 2004. С. 11.

121. ГАРФ. Ф. Р–8131. Оп. 31. Д. 92669. Л. 19.

122. Борзенков А.Г. Молодежь и политика: возможности и пределы студенческой самодеятельности на востоке России (1961–1991 гг.). Ч. 2. Новосибирск, 2003. С. 17.

123. Знаменитое кафе (дискуссионный клуб) было организовано в Новосибирском академгородке в начале 1960-х годов. В нем выступали поэты, барды, журналисты, ученые. Закрыто в 1969 году, его деятельность была признана «идеологической ошибкой».

124. Александров С. Диспут университетский // Московский университет. 1962. 6 марта.

125. Там же.

126. ЦГА Москвы. Ф. П–4. Оп. 135. Д. 18. Л. 23.

127. ЦГА Москвы. Ф. П–6083. Оп. 1. Д. 58. Л. 6 (в протоколе значится Меховой, на самом деле речь идет об А.Д. Маховом).

128. Там же.

129. Фамилия докладчика не указана.

130. ЦГА Москвы. Ф. П–6083. Оп. 1. Д. 58. Л. 6. В итоге Валиев был исключен из членов ВЛКСМ.

131. ЦГА Москвы. Ф. П–6083. Оп. 1. Д. 54. Л. 22.

132. ЦГА Москвы. Ф. П–6083. Оп. 1. Д. 52. Л. 44.

133. В протоколе стенограммы этот кусок, как и многие другие части его выступления, вычеркнут. Может быть, он не прозвучал на конференции.

134. В статье В. Понизовского был указан 1959 год.

135. ЦГА Москвы. Ф. П–6083. Оп. 1. Д. 52. Л. 113.

136. Понизовский В. Под баронским гербом. История одной провокации // Московский университет. 1963. 29 ноября.

137. ЦГА Москвы. Ф. П–6083. Оп. 1. Д. 68. Л. 6.

138. Из отчетного доклада комитета ВЛКСМ физического факультета МГУ на XV комсомольской конференции 20 марта 1964 г. // ЦГА Москвы. Ф. П–6083. Оп. 1. Д. 73. Л. 110 (фамилия докладчика не указана).

139. Точная дата совещания в документе не указана // РГАСПИ. Ф. М–1с. Оп. 1 с. Д. 257а. Л. 81.

140. Игорь Серафимович Алексеев // Алексеев И.С. Деятельностная концепция познания и реальности. Избранные труды по методологии и истории физики. М., 1995. С. 5.

141. Митрохин Н. Русская партия: Движение русских националистов в СССР. 1953–1985 годы. М., 2003.

142. Из телефонного разговора с Р.В. Соколовым 28 мая 2015 года.

143. White S. A Student in Moscow // The Anglo-Soviet Journal. Summer 1965. Vol. XXVI. № 1-2. P. 38, 40.

144. ЦГА Москвы. Ф. П–6083. Оп. 1. Д. 67. Л. 52. Аспиранту А. Краснову семью годами ранее высказывание о событиях в Венгрии вылилось в уголовное наказание.

145. РГАНИ. Ф. 5. Оп. 30. Д. 412. Л. 17.

146. Записка председателя КГБ СССР при СМ СССР В.Е. Семичастного в ЦК КПСС от 2 ноября 1964 г. // РГАНИ. Ф. 5. Оп. 30. Д. 456. Л. 74.

147. Там же. Л. 75.

148. Там же. Л. 75–76.

149. В отличие от остальных факультетов на физическом факультете обучение длилось не пять лет, а пять с половиной и заканчивалось согласно учебному плану не летом, а в январе.

150. Никонова Н.С. Полька-бабочка с Хрущевым // http://memoclub.ru/2014/04/polka-babochka-s-hrushhyovyim/ [дата обращения: 17.11.14].

151. Попов Г.Х. Ук. соч. С. 16.

152. Примечательно, что эти слова почти дословно приведены Ю.П. Чуковой в интервью автору 6 января 2004 года, когда журнал «Источник» с текстом выступления Н.С. Хрущева еще не поступил в продажу, а стало быть, не был известен ни интервьюеру, ни интервьюируемому.

153. «Человек, окончивший университет с отличием, в жизни может этого отличия не получить». Выступление Н.С. Хрущева на выпуске физического факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова. 20 января 1959 г. // Источник. 2003. № 6. С. 100.

154. РГАНИ. Ф. 89. Оп. 6. Д. 21. Л. 2–3.

Источник: Герасимова О.Г. «Оттепель», «заморозки» и студенты Московского университета / Послесл. Дм. Андреева. М.: АИРО-XXI, 2015. С. 127–161.