Философское сопротивление терроризму

Философ как частное лицо без доступа к публичной власти очень ограничен в возможности сопротивляться чему-либо. Философу, однако, доступен хотя бы минимум возможного сопротивления — на расположенном в собственном сознании рубеже, да еще помогая выстроить рубежи в сознаниях тех, на кого философ может как-то повлиять (это крайне маловероятно, но иногда случается). Это не политическое, или скорее предполитическое сопротивление — впрочем, из него может следовать что-то публичное.

Философ как частное лицо, обычный деятель обычной повседневности, оказывается захвачен терроризмом — как и все остальные, как угодно: посредством увлечения свежайшими информационными поводами, вовлечения в волны страха, дезориентации и прочих аффектов у окружающих и так далее.

Это всегда косвенное вовлечение в терроризм. О тех, кто оказывается непосредственным заложником и лежит на полу под прицелом, здесь речь не идет. Но таких исчезающе мало среди современников (хотя в достаточно широком смысле слова, мы все заложники). Большинство соприкасается с террором косвенно. И, однако же, переживает/сопереживает его, оказываясь в зоне действия террориста.

Страх быть ни за что униженным и убитым застает врасплох. Мы ведь живем в очень мирных обществах. Жители крупных городов с прямым насилием, с угрозой жизни со стороны кого-то целеустремленного имеют дело крайне редко. А если такое несчастье случилось, порой, вспоминают эти события как поворотные в их жизни. Конечно, если речь не идет о людях с такими профессиональными обязанностями. Кто-то чувствует по этому поводу сожаления и может отправиться поближе к линии очередного фронта, но это экзотический экзистенциальный выбор. И тут — происходит нечто пугающее…

Непосредственное, открытое до циничности предельное насилие с непосредственной перспективой лишения жизни приходит в жизнь большинства всегда откуда-то со стороны. Через «новости» (особенно через, как написано на экране, Breaking News — ломающие новости), посредством разговоров и праздных обсуждений, благодаря медиа.

Терроризм — это сцена, и происходящее на ней захватывает. Как актеры на театральной сцене захватывают человека в зале жестами и знаками рук и тело зрителя отвечает им, так и современный человек непроизвольно поворачивает голову к экрану, когда видит взрыв и/или слышит или возможном взрыве. За каждым «сильным», эффектным, т.е. именно удавшимся терактом следует демонстративное наказание преступников. Наказание или уничтожение «террориста» в России всегда оказывается стратегически важнее помощи жертвам, потому что ни о чем так не печется это государство, как о потере «лица»; поэтому террорист будет скорее уничтожен, чем наказан; и это дает особенное облегчение. «Этот больше не опасен», занавес.

Стоит только оказаться в аффективной волне, солидаризироваться с незримым сообществом переживающих аффект террористического акта. Ничто так не помогает этому, как привычка начинать и заканчивать день изучением социальных сетей. Вдруг что-то за ночь там произошло…

Что же остается делать, опосредованно «пережив» теракт? Само собой получается одно: мысленно двигаться в ту сторону, куда пошла эта аффективная волна. Она идет обычно в направлении какой-либо стороны. Встать на сторону «этих» (сочувствуя и скорбя) — например, против «тех». Это происходит мгновенно.

За аффектами вплотную следуют рациональные выводы, мобилизация всегда уже наличествующих, «подручных» структур сознания. Любой теракт будет присвоен дважды — государством, которое оказывается его «жертвой», альянсом таких государств и теми, кто посредством переживания теракта утверждается в своей человечности. Далее, в том же пакете: опосредованный теракт оказывается принуждением к тестированию моральной состоятельности других. «Мы» не такие, как «те», звери. А ты с кем? И т.д.

Как человек я могу и вы можете сострадать другим, кому теперь хуже, чем нам; и чувствовать страх, что могу вдруг оказаться одним из них; и чувствовать ненависть к тем, кто «это» сделал; и чувствовать благодарность к тем, кто хотя бы обязуется меня спасти от этого; и чувствовать радость и облегчение от того, что все-таки мир остается «пока» таким, какой он есть, неизменным в своих основаниях; и стараться «что-то сделать», как-то помочь, хотя бы символически солидаризироваться с некой стороной (если уж невозможно пойти и, скажем, сдать кровь — а тем более если можно!) и так далее.

Что остается после сострадания? Тот же самый мир, то же сознание, некоторые его установки и посылки оказываются потрясены, но очень скоро возвращаются, переустановленные и обогащенные новым опытом. Это опыт страха, опыт моральной мобилизации (солидарность с жертвами свята!), сеанса активации социального воображения и — рационализирующего проведения социальных/культурных/цивилизационных (!) границ сразу после события, с оглядкой на реакцию других.

Эта память вписывает в себя терроризм и обуславливает возможность повторения не просто террористического акта, но включения в эту аффективную волну. Единственный урок терроризма состоит в том, что терроризм возможен. И на самом деле его главный посредник — медиа, которые мы соглашаемся воспринимать, каждый раз чтобы узнать «больше и точнее». Проникнуться сопричастностью.

Вот здесь и требуется философское сопротивление. Работа философа состоит именно в том, чтобы сделать терроризм недействительным. Философское сопротивление состоит в очистке сознания от отложений этих паратеррористических аффективных волн. В защите сознания от них, если это возможно.

Что еще нужно философу, кроме возможно четкого, ясного видения, — что думается и переживается, почему именно это думается и переживается, что следует как будто «само собой» из таких переживаний? Если что-либо дороже такой ясности, то, во всяком случае, не радость солидарности в обоснованном подозрении и обвинении кого-нибудь в чем-нибудь.

Аффективной мобилизации в результате опосредованной вовлеченности в теракт невозможно «противопоставить» перспективу невовлеченности, демобилизации. Это затишье до поры до времени; новая аффективная волна захватит и навяжет ориентацию внутренних установок. Противопоставить мобилизации можно только другую мобилизацию, направляющую в такой мир, где подобные аффективные состояния уже не случаются. В наилучшем положении те, кто не боится смерти и особенно не боится смерти других; терроризма для них нет. Но таких людей буквально единицы. Все люди, в общем, куда-то движутся, по сложным внутренним маршрутам, опасливо огибающим смерть.

Выбор таких маршрутов вообще-то крайне ограничен. Пока мы остаемся «психологическими субъектами», взволнованными прежде всего переживаниями по поводу устройства или неустройства нашей повседневной жизни — ее качеством, разносторонностью и гармоничностью (в целом, «счастьем»), — любое ее воображаемое пресечение нас непроизвольно волнует. И это волнение влечет все остальное, вновь и вновь мобилизуя в ряды еще более психологизированных субъектов. Они слишком легко становятся добычей терроризма, чтобы избежать этого. Тогда-то сцена терроризма воспроизводится: гражданские лица внезапно гибнут от рук подонков, силовые структуры уничтожают таковых сразу или же несколько позже, медиа, где работают все те же аффектированные люди, всесторонне освещают то и другие; ну а мы — мы переживаем.

Счастливее от такого вовлечения едва ли кто-то становится, но зато больше укрепляется в том, что мир как раз такой, какой он есть.

Этот мир «сшит» страхом. Его координаты заданы терроризмом и борьбой с терроризмом; движение сознания жителя этого мира направлено к терроризму. Мы оказываемся в нем каждый раз, заслушивая или читая памятку о «террористической безопасности» в публичных местах.

Теракт — это страшно, однако если что-то философ может сделать по отношению к этому страху — это научиться думать в страхе, суметь продолжать думать, когда страшно. Если можно этому научиться, то этому следует учиться, и косвенное вовлечение в терроризм учит этому — продолжать думать о своем, уклоняясь от того, чтобы думать о том, о чем нас направляют думать терроризм и созданные им медиаволны. Для этого философия.

Мысль контролировать легче, чем переживание, и тут важно не позволить себе начать думать на основе аффекта, пройти мимо мобилизации совместным переживанием теракта. Но для этого надо не просто куда-то идти, но именно — идти в тот момент жизни, когда приходит аффективная волна. Волна эта ставит перед необходимостью учиться сознанию страха.

Размышление о страхе сообщает нечто важное: терроризм не говорит ничего нового. Мы и так знаем, что такое страх, что такое солидарность с жертвами, какую власть над нами вдруг получает несчастное испуганное воображение и даже что такое пожелание большей власти, большего контроля в обмен на большую безопасность, как это внутреннее согласие с полицией питается нашей неуверенностью и дезориентацией. Это обычный опыт современного горожанина. Терроризм связывает эти разнородные переживания единой аффективной волной.

Чтобы избежать мобилизации посредством ощущения сопричастности с жертвами кровопролития в стороне, можно уже быть отмобилизованным тем же самым — состраданием, страхом (более интенсивным, чем обычная боязнь), солидарностью. Но это не те эмоции или чувства, на которые обращено внимание ежедневно, ежечасно — обычно мы заняты чем-то совершенно другим. Делами.

Такое прохождение мимо — это сопротивление, хотя и пассивное. Оно было бы активным, если можно было бы как-то навязать кому-то (ученикам? слушателям?) повестку и способы мышления, делающие терроризм недействительным для нас. Но, по крайней мере, принять меры по активной самообороне можно, это минимум «мероприятий по самоспасению» здесь и сейчас.

В мире психологических субъектов, потрясенных и взволнованных (буквально — «воодушевленных», вновь ощутивших свою душу), за отмену действенности терроризма хотя бы в собственном мышлении и сознании, за этот возможный «философский минимум», можно заплатить моральным осуждением. Впрочем, это не такая высокая цена за то, чтобы перестать жить в мире, направляемом терроризмом и антитерроризмом. В мире, где преобладали бы не психологические субъекты, а философские, сцена терроризма оказалась бы несостоятельной.