Прошлое вместо нефти. Ресурсная историческая политика позднего путинизма

Использование прошлого в путинской России: дискуссия о ресурсных ноу-хау Кремля. Беседа Кирилла Кобрина с петербургским историком культуры и литературы, главным редактором журнала «Неприкосновенный запас» Ильей Калининым. Новый выпуск (10 декабря 2015 года) совместного проекта Gefter.ru и информационного ресурса «Настоящее время». Цикл историка Кирилла Кобрина «История времен Владимира Путина».

Расшифровка интервью

Кирилл Кобрин: Понятие «ресурсная экономика» применялось к России (и не только к России, к некоторым другим странам тоже), и этим ресурсом для российской экономики — и, соответственно, для российской жизни — была нефть, точнее, нефть и газ. А потом нельзя сказать, что нефть, как в известной песне, кончилась, она не кончилась, и газ не кончился, но кончились люди, которые готовы платить за эти нефть и газ большие (и даже средние) деньги. Собственно ресурсная экономика трещит по швам, нельзя сказать, что она завершилась, но она трещит по швам. И вы, Илья, даже не в одном, а в нескольких текстах пишите, что здесь власть делает абсолютно нетривиальный ход — вместо все-таки реальной экономики, вместо нефти и газа, которые добывают, продают и так далее, придумывают экономику идеологическую, которая имеет скорее отношение к внутреннему потреблению, к собственному населению, и это население вместо реальных денег кормят историями о собственном славном прошлом (Прошлое как ограниченный ресурс: историческая политика и экономика ренты // Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2013. № 2 (88). С. 200-214; Carbon and Cultural Heritage: Politics of History and Economy of Rent // Baltic Worlds. Special issue “Modernization in Russia”. 2014. Vol. 7. № 2-3. Р. 65-74). Собственно говоря, история становится ресурсом вместо нефти и газа. И это на самом деле очень интересная идея, мне кажется, вы собственно ее и изобрели. А не кажется ли вам, что, несмотря на красоту этого трюка, его довольно быстро могут разоблачить? Население, по крайней мере, люди здравомыслящие, понимают, что им все-таки что-то есть надо?

Илья Калинин: С одной стороны, хочется надеяться, что этот тезис верен и подобный трюк достаточно быстро может быть разоблачен. Хотя в этой символической экономике возникает замкнутая на себя ситуация, некая дурная бесконечность что ли, поскольку, по сути, это уже не рыночная экономика, но экономика, основанная на стремлении к тотальной монополизации. Она не предполагает конкуренции разных подходов к прошлому, разных интерпретаций прошлого, разных взглядов и представлений о прошлом. Люди вынуждены потреблять то, что им предлагается, то, что они могут найти на полках магазинов. Но только этими магазинами являются средние школы или высшие учебные заведения, телевизионный экран или экраны кинотеатров, художественная литература или историография. Монополия на символическое производство исторического знания государством пока еще не установлена. Я надеюсь, что установить ее полностью в принципе невозможно. Но мы видим стремление государства монополизировать этот рынок исторического знания, лишить это пространство ее дискуссионной составляющей. Точно так же, как монополия на доступ к природным ресурсам была установлена еще в нулевых, и дело ЮКОСа было одним из центральных событий установления подобной монополии. Ту же картину мы имеем с нынешней государственной культурной политикой или внедрением (пусть и непоследовательным) единого учебника по истории. Тут есть еще один важный момент, который я пытался описать в своих статьях. Политическая элита и обслуживающий ее культурный сектор воспринимают историческое прошлое, национальное наследие, культуру как таковую по модели природных ресурсов. То есть ресурсов, которые носят ограниченный, исчерпаемый характер. От этого возникает и борьба за эти ресурсы, идущая по логике игры с нулевой суммой (прошлое может достаться кому-то одному: или нам, или чужим), и стремление их монополизировать. Так что в данный момент на рынке исторического знания (если описывать ситуацию в экономических терминах) львиную долю продукции составляет превращенное в ресурс прошлое, к которому государство хотело бы установить приоритетный доступ, перераспределяемый затем между его дочерними предприятиями — Академией наук, министерствами культуры и образования, каналами телевидения и так далее, то есть всеми теми институциями культуры, которые готовы быть лояльными по отношению к государству и его запросам. Так что общество — или значительная часть общества — вынуждено потреблять то, что есть. Конечно, может возникнуть ощущение дефицита — то, которое пронизывало, например, позднесоветское общество как в отношении материальных товаров, так и в отношении нематериальных ценностей. Тогда это ощущение тотального дефицита послужило одним из факторов, приведших к тому, что система коллапсировала и в итоге разрушилась. Возможно, этот дефицит товаров, причем скорее нематериальных, чем материальных, и в этот раз приведет к тому, что система будет вынуждена либо учесть прошлые ошибки и стать более гибкой, либо рухнуть. Как это в общем было уже не раз.

К.К.: Вы знаете, здесь есть на самом деле огромное отличие в том, как это делается. Вот вы упомянули историю с единым учебником. Мы в рамках проекта «История времен Путина» довольно серьезно интересуемся ситуацией с «едиными учебниками по истории», и получается довольно любопытная вещь. О необходимости такого учебника и такого курса говорил президент Путин пару лет тому назад, и все взяли под козырек, заявили, что всё, в новый 2015-16-й учебный год российские школьники вступят с новым единым учебником. Либеральная общественность повозмущалась, было несколько довольно странных интервью некоторых участников этого процесса, но как сейчас выясняется, …не рискну сказать, что все, но большинство школьников Российской Федерации первого сентября пошли в школу безо всякого нового учебника по истории. Говоря серьезно, «единого учебника» в каких-то смыслах не существует, а в каких-то смыслах он существует, потому что это не один учебник, это ведь линейка из сорока учебников. Более того, вспомнили, что существует еще и одиннадцатый класс и до сих пор никто не знает, чем занимать школьников в отношении истории в одиннадцатом классе и так далее. То есть все это похоже, знаете, на такое строительство моста через пролив в Крым, о котором все говорят, но которое как бы не происходит. Или почти не происходит. Всех пугают «единым учебником по истории» или «единым курсом по истории», но на самом деле он почти и не вводится. Второе интересное отличие от позднесоветских времен заключается в том, что выбор, конечно, у читателя есть — зайдите в книжный магазин: конечно, значительную часть книг по истории составляет какой-то, говоря попросту, параноидальный, конспирологический исторический трэш, но стоят же ведь и нормальные книги. Здесь власть на самом деле очень искусно использует рычаги рыночной экономики. Они предлагают населению: покупайте, что хотите, вот хотите купить книгу о том, как древние русы разгромили Александра Македонского и на самом деле прекратили его завоевания — пожалуйста, а хотите купить книгу Хелльбека о Сталинграде — пожалуйста, покупайте. Но естественно, что человек, скажем так, неподготовленный, который прошел полуразрушенную школьную систему исторического образования, который накачивается официальным телевизором и так далее, конечно, предпочтет книгу о том, как древние русы разгромили Александра Македонского. И тогда власть разводит руками и говорит тем же самым либералам: что же вы хотите, вы хотели рыночной экономики, вот она в действии, вот народ голосует рублем, он голосует именно за это. И мне кажется, что в этом состоит самый главный источник силы нынешней исторической политики ресурсной экономики и ресурсной идеологии власти, — но в том же и ее слабость.

И.К.: Конечно, с этим безусловно нельзя не согласиться. И эта история с учебником, который должен был быть и которого в итоге нет или частично нет, или, наоборот, он частично есть. Это опять история о том, что система, — которая постоянно говорит об эффективности и которая, казалось бы, одержима идеей эффективности в ее неолиберальном измерении, — работает плохо, что опять же много раз спасало общество от разных планов, вынашиваемых государством. Но тем не менее, говоря об общей тенденции, мы все-таки имеем дело с попыткой одновременно играть с формальным наличием свободного рынка идей, свободной циркуляции мнений, а с другой стороны, — встраивать это квазирыночное пространство в рамку ресурсной символической политики. Что автоматически означает стремление закрыть или, по крайней мере, ограничить доступ и диапазон работы с прошлым, историей, культурой, классикой (примеров множество: от «Тангейзера» до скандалов вокруг спектаклей К. Богомолова). Что, в свою очередь, предполагает установление монопольной символической экономики, потому что прошлое превращается в ресурс только в том случае, если есть некий субъект, который имеет возможность установить какой-то приоритетный доступ к нему. Тут можно провести простое политэкономическое различие между капиталом и ресурсом: первый лишь приумножается от интенсивности использования, второй — убывает. На этих сознательных и бессознательных страхах и строится современная культурная политика: если кто-то будет пользоваться «нашим наследием» (которое при этом видится именно как ресурс), его нам самим не хватит, не хватит для наших собственных целей.

И в результате, все верно: с одной стороны, есть история древних русов, побеждающих Александра Македонского, с другой — есть книжка Йохена Хелльбека о работе Комиссии по истории Великой Отечественной войны в Сталинграде. Но тем не менее сам доступ к прошлому все более и более затрудняется, и на уровне архивов, и на уровне работы других академических и культурных институций. Тут я вновь возвращаюсь к своему тезису о монополизации. Ведь помимо учебника мы могли бы говорить о том, что происходит с архивами, мы могли бы вспомнить о том, как министр культуры высказал свое мнение о том, чем вообще должны заниматься работники архива, какова их задача и как эту задачу видит государство. Во всем этом есть стремление одновременно монополизировать доступ к прошлому (превратившемуся в зону национальных интересов) и маргинализировать все, что не связано с выстраиванием идеи великого исторического и культурного наследия, идеи единства истории, идеи единства нации, которая эту историю осуществляет. То, что не способствует все более и более отчетливой артикуляции и кристаллизации этих идей, продолжает существовать, но оказывается в некотором смысле декорацией, какой-то условной надстройкой, суть которой заключается не в том, чтобы отражать базис, а, скорее, наоборот, чтобы его прикрывать, маскировать, камуфлировать, делать его не столь отчаянно очевидным, показывать, что выбор действительно есть. Рынок существует для того, чтобы прикрывать истинную реальность государственной корпоративной монополии и ее политических интересов. Вроде бы, пожалуйста: хотите книжку про древних славян, которые спасли мир от греков, а хотите серьезное историческое исследование, а хотите, не знаю, историческое сочинение министра культуры или Наталии Нарочницкой, или Александра Дугина, или Сергея Кургиняна, чтобы вам окончательно открылась суть времени. Огромный, хотя и не сильно разнообразный, выбор. Но сама модель работы с прошлым, в которой доминирующую роль играет государство, мне кажется, все более и более упрощается. Согласно этой модели, прошлое есть лишь некий ограниченный ресурс, которым в связи с его ограниченностью можно пользоваться не всем. К нему можно открывать доступ или закрывать его. Эта модель уже никак не связана с представлением о том, что прошлое собственно и создается в результате работы с ним, что прошлое — это и есть множество интерпретаций, прочтений, рассказов и свидетельств, что в результате коммуникации внутри этого множества культурный и исторический слой лишь уплотняется, прирастая краями. То есть прошлое — это и есть пространство дискуссии, а не пространство монополизации и контроля, канонизации и выстраивания какого-то фундаментального и монументального повествования о том, как мы напрямую связаны с нашими предками и как их величие осеняет наше настоящее. В последнем случае история как раз и становится исчерпанной, сводясь к примитивной трубе, соединяющей нынешнюю власть с мифологизируемой славой предков (см. также: http://www.nlobooks.ru/node/5046).