Полное освобождение

От редакции: Мы благодарим Издательство Ивана Лимбаха за любезно предоставленную возможность публикации фрагмента из книги Чеслава Милоша «Легенды современности» (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016).

«Когда я перечитываю Ницше, перо нередко выпадает у меня из рук, до такой степени кажется мне тогда, что все, что я собирался сказать, он сказал до меня и лучше, чем я бы когда-либо сумел» — это слова Андре Жида [1]. Пожалуй, никто в литературе последних нескольких десятилетий так верно не передает меняющиеся течения эпохи, ее противоречия и беспокойства, как Андре Жид. Фигура эта не симпатичная. Потомок зажиточной мещанской семьи, протестант, воспитанный на Библии, а затем использующий Евангелие для преодоления христианской морали, приверженец самого крайнего индивидуализма и вместе с тем, в поздний период своей жизни, будто бы коммунист. Однако не в этой изменчивости кроется причина отсутствия доверия, которое мы по отношению к нему ощущаем. Андре Жид — как он сам это признает — никогда не был вынужден тяжелым трудом зарабатывать на хлеб насущный, картина человеческой нищеты предстала ему только в зрелом возрасте, он увидел страдание себе подобных существ как наблюдатель, а не как участник. Откровенность его произведений, сомневаться в которой нет причины, еще более усиливает то отталкивающее впечатление, которое производит его гуманизм, сочувствующий с высот, гуманизм привилегированных. Боясь как огня лжи, Андре Жид, будучи совершенно искренним, возможно, как раз и выражает ложь цивилизации, представителем которой он является.

Дневники его путешествия в Конго — чтение глубоко отталкивающее. Я не верю, чтобы читатель, который знает цену усилия и каждый день проводит среди борьбы и унижений, мог читать эти книги без смущения. Постоянно повторяющийся у Андре Жида мотив «схождения на землю», братства с несчастными, страдающими, свидетельствует, что он понимал свою слабость, — но можно сомневаться, предвидел ли он, что будущее станет рассматривать его гуманизм скорее как странный и экзотический документ, свидетельствующий о невразумительном способе восприятия. Сидящий на носилках, которые несут негры, кружащий в окрестностях негритянских деревень с зеленым сачком для бабочек в погоне за редкими экземплярами насекомых, обложенный произведениями французских классиков — что за портрет путешествующего французского обывателя, что за символ совершенного невежества в делах этого мира и бездарности французской колониальной политики! Со своих носилок он наблюдает жизнь туземцев, раскрывает злоупотребления администрации, печалится из-за них, имеет смелость беспощадно их заклеймить, его «Путешествие в Конго» вызывает резкие атаки на него со стороны французского капитала. Тем не менее, тот краешек завесы, который ему удается приподнять, вызывает лишь беспокойство и предчувствие вещей худших, скрытых от глаз наивного туриста, которого услужливой заботой окружают губернатор и чиновники. Глазами моряка, глазами человека труда на Конго взглянул Джозеф Конрад в «Сердце тьмы» и увидел — ад. То, что не удалось падающему в обморок от литературных впечатлений гуманисту, удалось писателю, которого отличают известный аристократизм и консерватизм. Так же как по Конго, Андре Жид путешествовал и по Советскому Союзу. Лишенный опыта, какой может дать только жизнь в примитивных условиях, забота о добывании продуктов первой необходимости, тяжелая работа, — при помощи долгих рассуждений он приходил к простейшим, очевидным выводам, а иные простые вещи оставались для него недоступными, как для обитателя Марса, путешествующего по Земле. Его восхищения и разочарования — это восхищения и разочарования старой дамы из благотворительного общества — столь же возвышенны, высокопарны и лишены знания повседневной жизни. Вдобавок ко всему стиль его произведений — стиль сладкий, гибкий, как бы затуманенный, немужской. Кажется, Конрад, получив свой «Тайфун» в переводе Жида, пришел в ярость, бросил книгу на землю и стал ее топтать. Нечему удивляться. Трагик, человек суровый и простой, мог возмутиться, увидев свои предложения, украшенные искусными и переслащенными фиоритурами. Еще неизвестно, как потомство оценит творчество Андре Жида. Кто-то злорадно выразился, что это «осел, имевший смелость говорить все, о чем подумал». В этом есть доля истины — ценность произведений Андре Жида лежит прежде всего в превосходно отлаженном инструменте языка и в искренности, с которой он ловил на месте преступления самые потаенные мысли. Сейсмограф интеллектуальных течений эпохи, писатель подвижный, цепкий, переживающий всеобщие изменения как изменения собственной личности. Поэтому ни одна попытка обратиться к проблемам данного периода не обойдется без цитирования Андре Жида.

Развитие его творчества приходится на годы значительного усиления антирационалистических тенденций. Точками, которые обозначают эту кампанию, были: растущая популярность Ницше, открытие Европой Достоевского, появление Бергсона, наконец, деятельность Уильяма Джеймса. Андре Жид утверждает, что исповедовал ницшеанство еще до того, как познакомился с произведениями немецкого философа. Пример той одновременности, с какой в культуре появляются некоторые течения, порождая духовное родство между незнакомыми друг с другом людьми. В другом месте Андре Жид определяет то, что он считает важнейшим вкладом Ницше в европейскую мысль. Можно предположить, что это и его собственный девиз, раз он признается в столь крепкой духовной связи со своим учителем. «Вопрос: Что может человек? Что может отдельный человек? Этому вопросу сопутствует ужасное опасение, что человек мог бы быть чем-то иным, чем-то бóльшим и что он напрасно остановился на первом этапе, не заботясь об окончательном наполнении» [2].

Что это значит? Это значит, что цель деятельности отдельного человека не находится ни вне его, ни вне его земного призвания, как в христианстве, но он сам является себе целью. Что никакое моральное правило, никакая интеллектуальная конструкция не могут и не должны иметь над ним полной власти, поскольку они возникают из него, он сам их создает в меру собственных сил. В свете этого убеждения становится понятным творческий путь Андре Жида. Он неоднократно делал оговорку, что в его произведениях не следует доискиваться последовательности, что, наоборот, они иллюстрируют зигзагообразную линию все еще формирующегося разума. Не какая-то неизменная истина является окончательной границей, к которой он стремится. Он хочет наиболее полным образом представлять человека, а представлять человека — это представлять противоречия, ферменты меняющихся идей, состояний и желаний. Здесь нашло выражение важное открытие, сделанное в период, непосредственно предшествующий великим мировым катаклизмам. Открытие это, правда, было давно известно философской мысли, но только сейчас оно распространилось, стало знаком эпохи. Им является признание вторичности идеи. Ницше бесил платонизм, он называл им всякое проявление уважения к неизменной идее, которая существует сама по себе, в отрыве от людей. Кроме того, разум как инструмент воли, хитро используемый ею для достижения своих целей, этот «паяц, которого дергают за ниточку», окончательно теряет уважение. Новые апостолы уже не апеллируют к разуму и не разум призывают на роль наивысшего судьи дел земных и неземных. Новым властителем является воля — «воля силы» (Ницше), «воля верования» (Джеймс) — элементы из области не познания, но действия. Андре Жид, задавая вслед за Ницше вопрос: что может человек? — выступает как пристрастный исследователь человеческих действий. Идеи интересуют его только как эквиваленты известных позиций, вся его забота сводится к тому, чтобы верно передать связи между действием и идеей, вызванной действием. Однако идеи, а значит, та сторона человека, которую можно рассматривать абстрактно, — это всего лишь малая часть целого. Более правдивой частью человеческой души являются океаны воли и страсти, таинственное Х, которое выражается в рефлексах, жестах, бессмысленных на первый взгляд словах. Искривление жизни наступает тогда, когда оболочка верований и воззрений становится слишком тесной, когда внутренние Х разрастаются, а человек не может решиться на то, чтобы разорвать оковы. Разрастание внутренних Х, свободная жизнь — это значит беспрерывно, как змея, сбрасывать старую кожу и обретать новую, это значит не бояться противоречить самому себе, ибо нет такой цены, которую не стоит заплатить за буйство, могущество, живучесть. «На первом этапе позорно останавливается» тот, кто удовлетворился однажды обретенными верованиями, хотя в нем взывает голос, требующий новых истин, способных его «я», или Х, освободить для новых завоеваний, новых переживаний.

Я не уверен в том, что тут не могли бы кое-что добавить негритянские рабочие французских предприятий в Конго, которых со своих носилок наблюдал Андре Жид. Некрасивая это и демагогическая вещь — оценивать писателя по контрасту его произведений с реальностью. Но эти рабочие трудились в таких же условиях, как заключенные в концлагерях Европы в 40-х годах XX века. Европа на собственной шкуре познала облавы, мордобой со стороны надзирателей, удушье в переполненных бараках, издыхание под каблуком преступника из высшей расы. И научилась тому, что истинны слова: «По плодам их узнаете их». Поэтому теперь она должна быть суровой. И имеет право бросить в лицо таким писателям, как Андре Жид, тяжелые обвинения.

Андре Жид — писатель гнилостный. Следует договориться об употреблении этого эпитета. Он не имеет смысла в отношении творцов прошлого, людей и дел минувших, покрытых голубой мглой времени. В то же время он оправдан, когда мы говорим о людях и делах близких, современных или только вчерашних, когда страстный тон является выражением нашего желания, нашей борьбы за лучшее завтра. Гнилостность Андре Жида заключается не в его гомосексуализме, не в чувственной атмосфере его книг. Если об этом речь — бог с ним. Гнилостность эта — облачение в красочный наряд самых ядовитых и губительных интеллектуальных течений, которые подготовили мировой катаклизм. Творчество Жида — это полная ангельской доброты улыбка дьявола, когда он показывал запретное яблоко и говорил: будете как боги, знающие добро и зло. Тогда, когда со всех сторон надвигалось грозное memento истории, писатели, такие как он, заставляли наслаждаться усложнением культуры, понятой как нечто совершенно оторванное от реальных явлений, от человеческого труда и обычного земного усилия. Порывая с «платонизмом», с традиционным понятием о добре и зле, перенося центр тяжести на основу идеи, они в то же время сводили эту основу к внутренним силам человеческого индивидуума. Они совершали ритуальные танцы перед этим местом, «святая святых», ожидая откровения и даже спасения всего человечества. Обещания, что с момента, когда раскроются скрытые в человеке силы и он решится на максимальную свободу — и тогда как бы автоматически наступит великолепный расцвет человечества, — принадлежат ко лжи, исключительно кратковременной. Сегодня мы скорее склонны верить, что эти скрытые силы — демоны и упыри, что если опрометчиво освободить их от оков разума, то они могут опустошить и обратить землю в руины. Мы бы хотели сказать точнее: осторожно с «волей», с «подсознанием», «интуицией». Мы же видели, как поднялись герои Ницше и Жида, доверяющие своему «внутреннему голосу», как они провозглашали лозунги «энтузиазма», «могущества» — и что из этого вышло. Фашистские движения были подготовлены долгой работой шарлатанов мысли, возмутителей совести. Быть может, чтобы хорошо понять роль таких фигур, как Андре Жид, следует обратиться к качественно худшим, одаренным меньшим талантом представителям литературного иррационализма. Красота слова, художественная ценность выдающихся писателей всегда сохраняет способность обольщать и часто отвлекает внимание от более глубоких связей между их творчеством и безобразными болезнями эпохи. Второразрядные писаки, разменивающие мысли на мелочь, гораздо сильней разоблачают себя, их не спасает ни каденция фраз, ни яркость образов. Ценным документом представляется сборник полемических статей и очерков Дж. Папини «От человека до Бога», написанных в тот период, когда в Италии переплетались влияния Джеймса и Ницше. Это было незадолго до взрыва футуризма, славящего «скачок и кулак», за несколько лет до того, как Маринетти, будущий официальный певец фашизма, стал возмущать публику своим рычанием в честь энергии, брутальности и призывать к уничтожению музеев. Папини провозглашает скорый приход человека-Бога, превращение человека в Бога. «Среди божественных атрибутов, к которым стремится человек, первый — всемогущество, к которому, впрочем, можно свести все другие. Желание стать человеком-Богом означает, таким образом, стремление к достижению как можно более непосредственной власти над людьми и вещами…» «Удовлетворение лишь некоторых желаний вызывает в результате только возрастание остальных, а уничтожение всех желаний почти невозможно, тогда нет иного решения, кроме одного: удовлетворить все». «Подготовка человека-Бога является практической задачей». Вышеприведенное высказывание можно истолковать юмористически, если бы не то, что оно отлично вписывается в интеллектуальную атмосферу эпохи, парадоксально отражая тогдашний принципиальный тон, тогдашнюю тоску по могуществу — пока остающуюся в сфере художественных и литературных рассуждений. Подобным образом Андре Жид в своей книге о Достоевском с удовольствием останавливается на фрагменте из «Бесов».

«— Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.

— Кто учил, того распяли.

— Он придет, и имя ему человекобог.

— Богочеловек?

— Человекобог, в этом разница».

Папини не стесняется. Читая его, мы испытываем впечатление, будто смотрим на себя в кривом зеркале цивилизации, слепо подсунутом злобной рукой: «Если мы хотим, чтобы возникла новая цивилизация, не временного характера, то наиболее важной нашей задачей будет довести до наивысшего усилия романтизм. Романтическое восстание ведет к триумфу чувственности, инстинкта, действия — является реваншем множества над единицей». «Романтизм привел к двум результатам: а) к наготе человека, с которого содрали все эти вещи, образовавшиеся вокруг него, чтобы притормозить без конца обновляющуюся жизнь (выделено автором); б) к осуждению чистого интеллектуализма, единичного и законодательного, то есть к смертному приговору философии». И далее: «Проблема постромантизма имеет тогда в своей двойственности лишь одно решение: усиление могущества. Философия исчезает; рационализм гибнет сам по себе в автоматическом формализме, с другой стороны, обнаруживаются силы, до сих пор скрытые и презираемые, силы новые и немые, опирающиеся на subliminal self».

Разве в свете этих действительно поучительных цитат не становится явной глубокая связь между предрасположенностью юноши, воспитанника фашизма, который, как Бруно Муссолини, восторгался сбрасыванием бомб на абиссинские деревни, и трудами философов и писателей, сделавших subliminal self источником идей и вдохновений? Разве меч, попавший в руки безумцев, не был выкован произведениями современных романтиков, подрывающих веру в серьезность мысли, которая никогда не является у них последней инстанцией, — последняя инстанция — это Х, такое текучее, такое неизвестное, сама жизнь. Не стыдитесь, будьте нагими. Отбросьте корсет общепринятой морали, правил, навязанных приличиями. Если я ощущаю радость, глядя, как разрушаются крестьянские жилища от взрыва бомбы, — почему бы мне громко об этом не сказать? Если я чувствую презрение к исследователю, который всю жизнь посвящает доказательству примата чувства, инстинкта и действия, а сам отдается мысли, тогда как я являюсь самим чувством, самим инстинктом, самим действием, — почему же мне не плюнуть ему в лицо и не сжечь на площади его книги? Нагота, тоска по наготе — это навязчивая идея всех реформаторов человеческой природы. Обратиться к человеку нагому, одинокому, лишенному и божественного, и конвенционально-этического участия. Мечта всех теоретиков «врожденной доброты», от Руссо до Жида — увидеть человека вне цивилизации, как бы самого по себе, — таким способом, борясь с платонизмом, они вводят его же через боковую калитку, почти платоновская идея для них — это «человек свободный». Странная вещь, существуют какие-то неразрывные связи между этой тенденцией и протестантизмом. Когда Жид пишет о Ницше, он вполне отдает себе в этом отчет. Он утверждает, что Ницше — неизбежное следствие протестантизма, что протестантизм должен был привести к Ницше. «Не ставя никакой границы свободной оценке, <протестанты> создавали религию неограниченную, следовательно, не поддающуюся определению, которая в день, когда свободная оценка принесет ей атеизм, не будет знать, не является ли атеизм ее частью; религию, предназначенную для растворения в неопределенном круге философизма, которому она открыла врата» [3]. И именно это Андре Жид считает прекраснейшей особенностью протестантизма — способность переходить в новые формы, не задерживая человека ни на каком этапе. Что же является окончательной целью? Нельзя говорить о цели, как нельзя говорить о цели растения — сам рост является целью. Антиинтеллектуальные течения охотно пользуются легендарными понятиями «сила», «рост». В сущности, для них речь не идет о преобразовании действительности, о господстве человека над материей — ибо всякое преобразование всегда происходит в каком-то определенном направлении. Мы имеем тут дело скорее с чисто психологической похвалой ощущению силы, ощущению живучести. Более сытая, оседлая, откормленная в зажиточно-капиталистических странах разновидность витализма особенно ярко выдвигает на первый план наслаждение самим кипением, клокотанием жизни. Не так важны последствия, достаточно самого действия как момента сильного пронзительного ощущения; это оно, пробуждая радость, физическую радость мышц, сухожилий и нервов, подталкивает к дальнейшему, все более смелому действию. Андре Жид, достойный (и отнюдь не блудный) сын демократии Запада, литературное зеркало современных ему течений — прекрасно показывает эту более пассивную, гурманскую сторону дионисийских восхищений движением, кипением, всем происходящим. Его персонажи живут и действуют бескорыстно — вновь и вновь срывают путы необходимости, не во имя каких-то определенных свершений, но как бы вслушиваясь в глубины своего организма, ища самого буйного, самого великолепного ритма, который обеспечил бы блаженное состояние. Они бунтуют против предписаний современной им морали, против семьи, против теплых домашних чувств, но только потому, что, разрушая вещи, которые вокруг них наросли, — как говорит Папини, они утверждают себя, свое я. Это разрушение детское, зуденье десен, вечное детство, полное любопытства и пренебрежения. Это бунт ради бунта, действие ради действия, воля ради воли — в полном отрыве от результатов, от оценки этих результатов, — мир гибнет на глазах, морщина, которую оставляют действия, недостойна внимания, — вперед, никогда не оглядываясь назад — зафиксировать жизнь в момент озарения, — все, что дает этот момент озарения, что умножает живучесть, есть истина. Основной мотив Андре Жида — роскошь освобождения, роскошь разрушения всего, что застали. Роскошь — на это слово должен быть сделан упор, так как освобождение и разрушение происходят не во имя превосходства новой истины, но как программа внутреннего опыта, как восхищение без конца. Его «блудный сын» возвращается в родительский дом в лохмотьях, не достигнув ничего, возвращается побитый, но, когда его младший брат убегает из дома, он не удерживает его от этого шага, он им гордится — хотя знает, что парня в странствии ждет лишь разочарование. Ведь красота бытия — в борьбе, независимо от того, за что идет борьба и как она закончится. «Жизнь наша — битва», но цель — только результат боя: упругость, молодость вырабатывает цели, которые становятся чем-то дополнительным, неважным по отношению к самой воле, слепой, радостной, ищущей повода воле. Неограниченное продуцирование в чувственной жизни — именно это скрывается в вопросе: «Что может человек?» — поставленном Ницше и Андре Жидом. Ибо возможность тут — то же самое, что емкость. Вопрос этот, преобразованный в духе намерений его авторов, звучал бы так: «Что может познать человек?» Величие, великолепие человеческих действий не измеряются ни переменой, какую они вносят в человеческие отношения, ни внутренним статистическим предписанием, каким-нибудь кодексом или катехизисом. Они измеряются даром внутреннего распрямления, ощущения силы, которое приносят с собой их исполнители. Кто жаждет и не действует — пропадает, кто не действует — тот наконец перестает желать. Этот принцип — принцип тренинга ради самого тренинга. В нем содержится — если взять его за основу социальных рассуждений — убеждение, что любая интенсивная человеческая деятельность сама по себе является неким благом.

Скрещения и родство антирациональных течений весьма запутанны. Тем не менее будущее, всегда сглаживающее различия и делающее явными подобия, — наверное, приведет их к какому-то общему знаменателю. Тогда, наверное, придет и время показать их роль в создании фашистских движений. Сейчас, когда я говорю об Андре Жиде, мне приходит в голову странная мысль, что невежество и божественная беспечность художников способны убивать и разрушать не менее эффективно, чем холодный расчет стратегов. Нежные руки интеллектуалов пятнаются кровью с момента, когда они выводят слово, несущее смерть, как бы им ни казалось, что слово это — слово жизни. Их книг не читают, возможно, широкие массы. Но их прочитает журналист, пишущий статьи для ежедневной прессы. Статьи эти прочитают народный трибун, учитель, прочитает человек улицы. И вот монета идеи, замыслов катится, ее более утонченные буквы стираются по пути, пока, плоская, упрощенная, она не достигнет толпы в виде одного лозунга, дешевого слогана. Тогда наступает время, когда с мостовой его поднимает демагог. Из чего состоят речи диктаторов, которым аплодируют миллионы? Из подобранных в популярных брошюрках лозунгов, достаточно прозрачных, чтобы они стали понятны каждому; им должна предшествовать работа ученых и художников, только от них берет их популяризатор, — благодаря этому они довольно живучи и сложны настолько, чтобы их фальши не мог разгадать маленький, оглушенный их шумом человек. Фашистские программы были удивительно скромны, когда речь шла о намерениях, которые можно было оценить логически. Они апеллировали к чувству, воображению. Массы упивались действием как действием, геройством как геройством, силой как силой. Роскошью освобождения и разрушения. Освобождения для чего? Для преступления и рабства — это ждет на повороте пути всех охваченных дионисийской страстью. «Наиважнейшее усиление романтизма», выражаясь языком Папини, действительно привело к тому, что появился человек нагой, что интеллектуализм стал опасным преступлением, а новые скрытые в subliminal self силы заявили о себе. Поиски «духовного приключения» превратились в чрезмерно реальное приключение всего земного шара.

Те же социальные преобразования, которые произвели на свет антирационализм Джеймса, Ницше и Жида, породили исторический материализм. И он тоже, исходя из тех же источников, рассматривает всякую идею как человеческую продукцию, как инструмент для действия. И он отрицает существование вечной, неизменной истины, оторванной от земли, обладающей независимым бытием. И все-таки исторический материализм — смертельный враг течений, апеллирующих к слепой энергии. Это заметил Станислав Бжозовский, и «нет сомнений, — писал он, — что актуальной проблемой является сегодня в философии битва между прагматизмом и историческим материализмом. Другие битвы — это археология» [4].

Для исторического материализма основой возникновения идеи является не Х человеческой природы, не глубины и бездны психофизической системы, но труд человеческой общности, коллективности. Марксу недостаточно того, что им движет мысль, — «он признает, что мысль должна быть чем-то отличным от порции рома, выдаваемой солдатам перед боем, <…> чтобы она его не только волновала, но чтобы он ее осуществлял» [5]. Действие рождает мысль, но, возникнув, она, в свою очередь, должна быть законодателем. Энергия, действие получают другой критерий; у прагматиков критерием было само радостное чувство действующего — здесь критерием становится объективная цель, преобразование действительности способом, определенным мыслью. Наслаждению противопоставляется смысл действия, рассматриваемый со стороны последствий. Этот спор на самом деле является наиважнейшим в современной истории, — и, когда он велся на бумаге, уже дозревали силы, которым предстояло превратить его в ожесточенную борьбу не на жизнь, а на смерть. Кажется, что соответственно перестроенный прагматизм является общей идеологией тоталитарных систем. Мысль, дозволенная в дозах, отмеренных ведомством пропаганды, не выполняет иной функции, чем ром перед боем. «Это правда, что в нас умножается энергия выполнения действий, предписанных системой отношений, в которых мы живем» [6]. Так расценивал Бжозовский основополагающее утверждение прагматиков. В этом утверждении могли бы признаться вожди, уста которых не дрогнули, произнося очевиднейшую ложь, лишь бы извлечь из народов максимум собранности и энергии. А что же Андре Жид? Найдет ли он наследника, который пожелал бы петь гимн в честь «яств земных»? И узнает ли Европа волну иррационального упоения, какая прокатилась по ней после войны 1914–1918 годов? Скорее нет. Скорее постепенное, изнурительное строительство будет ее уделом. Может, обидно обременять писателя ответственностью, обвинять его в том, в чем он не повинен. Это не имело бы смысла, так же как не имело бы смысла обвинять Ницше. И все-таки, определяя им место в шкафах библиотеки, читатели имеют право, ценя писателей как творцов, отвергнуть их как моралистов — отвергнуть и осудить во имя вещей бóльших, чем литература. Означать это будет, что они осудят нечто в себе самих, какой-то закоулок сердца. Когда эти произведения отдалятся, поблекнут в цвете времени и ни одна из их страниц не сумеет пробудить внутренний диалог — тогда они вернутся как свидетельство, но… вряд ли как красота.

Примечания

↑1. Письмо к Эльзе Е. Пелл // Pell E.E. A. Gide — L’evolution de sa pensée religieuse. Grenoble, 1935. Авт.

↑2. Письмо к Эльзе Е. Пелл // Pell E.E. A. Gide… Авт.

↑3. Fouillée A. Etude sur August Comte // Revue des Deux-Mondes, 1895 // Gide A. Nietsche. Авт.

↑4. Brzozowski S. Idee. Wstęp do filozofii dojrzałości. Lwów, 1910 (rozdział Pragmatyzm i materialism dziejowy). Авт.

↑5. Brzozowski S. Idee… Авт.

↑6. Brzozowski S. Idee… Авт.

Источник: Милош Ч. Легенды современности: Оккупационные эссе. Письма-эссе Ежи Анджеевского и Чеслава Милоша / Пер. с польск. А. Ройтмана; Вступит. слово Я. Блонского; Примеч. К. Касперека. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. С. 101–120.