Ян Пробштейн
Джеймс Тейт (1943–2015)
Между риском и величием: на весах предельного опыта
3 870 
© Elsa Dorfman [CC BY-SA 3.0], via Wikimedia Commons
Поэта Джеймса Тейта (1943–2015), умершего 8 июля 2015 года, любят не только читатели, но и собратья по перу, причем весьма известные поэты: среди его почитателей Дональд Джастис, его бывший профессор, Джон Эшбери, Чарльз Симик, Дана Джойа — совершенно разные поэты, у которых, казалось бы, нет ничего общего, кроме общей любви к Джеймсу Тейту.
Его называют сюрреалистом, абсурдистом, трагикомическим поэтом, но главное — то, что он умеет разглядеть необычное в обычном и комическое в трагическом, ведь только благодаря смеху — через смех и преодолевается трагедия, страх, смерть. Джон Эшбери, который и познакомил меня с творчеством Тейта в 1990 году, писал: «Местный колорит играет важную роль, но главное событие — это борьба поэта с преходящими мгновениями, неистово стремясь найти в них поэзию и сохранить ее, хотя она бренна. Тейт — поэт возможностей, превращений, удивительных последствий, прекрасных либо губительных, и эти явления существуют повсеместно. Я возвращаюсь к книгам Тейта чаще, чем к другим поэтам, когда хочу снова вспомнить о возможностях поэзии» [1]. Поэт и критик Дана Джойа писал, что у Тейта сюрреализм не является чем-то экстравагантным, он не только одомашнил его, но и показал, что сюрреализм может обитать в вашем дворе. Неслучайно Тейту была в свое время вручена премия Уоллеса Стивенса, учрежденная в 1994 году Доротеей Тэннинг (1910–2012) — художником, скульптором, поэтом, женой Макса Эрнста, на которую сюрреализм оказал значительное влияние в молодости. Джеймс Тейт был удостоен многих наград, включая Пулитцеровскую премию, Национальную книжную премию и многие другие, начиная с публикации в престижной серии «Молодые Йельские поэты» (своеобразная премия «Дебют») в 22 года, когда он еще был студентом. При этом он сам говорил в интервью Чарльзу Симику, что до 17 лет стихи не писал [2]. У него было, как сейчас говорят, трудное детство. Он родился 8 декабря 1943 года в Канзас-сити, штат Миссури, а когда ему не было еще и полугода, его отец, пилот бомбардировщика, погиб во время Второй мировой войны. Думали, что не осталось даже могилы, однако впоследствии Джеймс Тейт разыскал ее неподалеку от Льежа, в Бельгии. Об этом стихотворение Тейта «Пропавший пилот». Родители отца тоже вскоре умерли, как полагал Джеймс Тейт, от горя. Детство его прошло в семье родителей матери, довольно обеспеченных людей. Дед занимал видное положение в банке, а бабушка была фанатично набожна и настолько придирчиво относилась ко всем искателям руки дочери, что в течение нескольких лет та не могла устроить личную жизнь. Потом была серия неудачных браков. Один из ее избранников был психически неуравновешенным, резал себе вены и стрелял в стены из пистолета .45 калибра, так что им насилу удалось от него избавиться. Много после Тейт нашел фотографию этого человека, и Джеймса поразило физическое сходство с его отцом. После этого мать начала работать на разных секретарских должностях, включая работу в «Энциклопедии Британника», а Джеймс был предоставлен самому себе. Он и в колледж поступать не собирался, как не собирались его друзья, он говорил, что хотел приобрести солидную профессию, вроде работника автозаправки, но потом выяснилось, что все-таки многие подали документы, и, не перенеся такого предательства, он поступил в Канзасский государственный колледж, где и начал активно читать и писать стихи, да так успешно, что после этого поступил в программу литературного мастерства в довольно известный университет Айовы [3]. Он попал в семинар к Дональду Джастису, весьма строгому мастеру, и был поражен, когда тот ему сказал, что во время собственного чтения прочел несколько понравившихся ему стихотворений Джеймса. В это время там преподавали довольно известные поэты и писатели, даже Курт Воннегут. Среди тех поэтов, кто повлиял на него, в интервью Чарльзу Симику Тейт называл в первую очередь Уоллеса Стивенса и Уильяма Карлоса Уильямса, но ему нравились стихи Мервина, Эшбери, Джеймса Райта, из предтеч называл «Антологию Спун-ривер» Эдгара Ли Мастерса. Из иностранных поэтов ему нравились стихи Макса Жакоба, Робера Десноса, Анри Бретона, но не его манифесты, а как личность с тоталитарными замашками Бретон его даже отталкивал. После окончания его пригласили преподавать в Беркли, это была огромная честь, но Тейт говорит, что встретил там столько молодых честолюбивых филологов, что через год сбежал оттуда, практически в никуда. Он снял пустой дом в Канзас-сити и жил без мебели — у него было какое-то древнее кресло-качалка и матрас. И так он жил без мебели несколько месяцев. Он много печатался и активно читал, так что у него был какой-то доход. В дальнейшем он оказался в Бостоне, зашел в знаменитый книжный магазин Гролье и там представился владельцу Гордону Карнье как победитель серии «Молодые Йейльские поэты». Тот тут же представил его уже довольно известным Биллу Корбету, Фэнни Хоу, Джиму Рэндаллу, и после двух месяцев одиночества началось интенсивное общение: они говорили только о литературе, независимо от того, сколько было выпито. После этого он работал в разных местах, в том числе и в Колумбийском университете, но предпочитал жить в Бостоне, пока не получил постоянное место в университете Амхерста, где и прожил последние 34 года своей жизни вместе с женой, поэтессой Дарой Виер, которая также преподает в этом университете.
На вопрос Чарльза Симика, чувствует ли он себя поэтом Новой Англии, Тейт ответил, что ни поэтом Среднего Запада, где он прожил значительную часть своей жизни, ни поэтом Новой Англии себя не чувствует — скорее жителем небольшого города, как и большинство его персонажей. Но даже и это не самое главное — любимый им Уоллес Стивенс принадлежит всей земле, хотя и жил всю жизнь в Хартфорде, штат Коннектикут. На вопрос, любит ли он свои сатирические стихи, Тейт ответил, что сатира сама по себе, без серьезных вещей — довольно ограниченна. В молодости ему не нравились повествовательные, нарративные стихи, но потом он подумал, что сделать их интересными, взорвать форму изнутри — это вызов, и преуспел в этом. Уже после смерти вышла его последняя книга — «Купол спрятанного павильона».
Предисловие Яна Пробштейна
Пропавший пилот
моему отцу (1922–1944)
Твое лицо не разложилось,
как у других — второго пилота,
например, я видел его вчера.
Его лицо — маисовая каша:
его жена и дочь,
бедные невежественные люди,
глазеют, точно цельным станет вскоре.
С ним хуже обошлись, чем с Иовом.
Но твое лицо не разложилось,
как другие — оно потемнело
и затвердело, как эбонит;
черты заострились
в различиях. Если б я мог
умолить тебя вернуться
на один вечер с твоей
принудительной орбиты,
я б прикоснулся и читал
твое лицо, как Даллас,
твой стрелок-оторва
с пузырями глаз читает
по Брaйлю. Я б прикасался
к твоему лицу, словно
ученый к тексту. Как ни страшно,
я б открывал тебя, не предавал;
не заставлял бы на жену смотреть
или на Даллас, либо
на пилота Джима. Ты
вернуться сможешь
на безумную орбиту, и я не буду
пытаться, понять, что
она значит для тебя. Знаю
одно: когда вижу,
как случается хотя бы
раз в год, как ты кружишься
по дебрям тверди небесной,
как маленький африканский божок,
я чувствую, что умираю. Мне
кажется, что я — отброс жизни
чужака, и потому тебя преследую.
Моя голова запрокинута в небо,
но не могу от земли оторваться,
а ты проносишься мимо опять,
быстрый, совершенный, но
не стремящийся мне сказать,
что дела твои идут хорошо
или что поместили тебя по ошибке
в тот мир, а меня в этот, либо
беда внедрила эти миры в нас.
Из книги «Пропавший пилот» (1967), опубликованной в престижной серии «Молодые Йельские поэты» (нечто вроде премии «Дебют»). Стихотворение посвящено памяти отца, пилота бомбардировщика B-17, погибшего во Второй мировой войне.
Из «Избранных стихотворений» (1991)
Бабочка в кресле-каталке
О сонный город вертящихся кресел-каталок,
где мышонок бы покончил с собой, если б мог
подольше сосредоточиться
на книге по истории грызунов
в этом подпольном городе
электрических кресел-каталок!
Девушка, вечно беременная и помятая,
словно груша,
катается на велосипеде с множеством наклеек
задом наперед вверх по лестнице
заброшенного троллейбусного депо.
Вчера было тепло. Сегодня бабочка замерзла
в воздухе и была сорвана, как гроздь винограда,
ребенком, клявшимся, что о ней
позаботится. О самоуверенный город, в котором
зерна мака могут сойти за оплату такси,
где заурядные осы в человеческом сердце
могут спать и храпеть, где бифокальные очки
пучатся в оранжевом гараже мечтаний,
мы ждем на наших пустых чердаках новой поры года,
словно машину с мороженым.
Индейский пони пересекает равнину,
шепча на санскрите молитвы кратеру блох.
Жимолость жалуется: мне казалось, что я умею плавать.
Мэр мочится не на той стороне
улицы! Одуванчик рассылает искры:
берегись, волосы твои на замке!
Берегись, труба зовет, желая стакан воды!
Берегись бархатной скинии!
Берегись: Хранитель Света женился
на куске старой струны!
Не станем прежними
Если говорить о закатах,
вчерашний был ужасен.
Закаты ведь не должны устрашать, не так ли?
Но этот был грозен.
Бесспорно, он был прекрасен, но слишком прекрасен.
Он был неестественен.
За одной вспышкой следовала другая, и еще, и еще,
пока не подгибались колени
и ты начинал задыхаться.
Цвета были явно не от мира сего:
персики источали опиум,
ад мандаринов,
чистилище ирисов,
инфернальные изумруды, —
все вертелось в пенном водовороте, кружилось вихрем,
как будто играя с нами,
точно мы были ничто,
словно вся наша жизнь была подготовкой к тому,
к чему ничто нас не могло подготовить,
и менее готовыми к этому мы быть не могли бы.
Издевка сего нас уязвила жестоко.
Когда, наконец, все это кончилось,
мы всхлипывали, рыдали, выли.
А потом, как всегда, зажглись фонари,
и мы посмотрели друг другу в глаза —
в древние пещеры с застывшими лужами
и прозрачными рыбками,
которые в жизни не видели ни лучика света.
И даже покой, который на нас снизошел,
и тот был не наш.
Продолжайте мечтать
Иные живут всю жизнь,
не написав ни одного стиха.
Незаурядные люди, они без раздумий
могут вскрыть чье-нибудь сердце иль череп.
С неимоверной легкостью играют в бейсбол
или пару партий в гольф, точно это пустяк.
Эти же люди входят в церковь,
словно это органичная часть их жизни.
Помещение денег — их вторая натура.
Они жертвуют на политические кампании,
в которых нет ни капли поэзии
и в будущем не ожидается также.
По вечерам они сидят за обеденным столом,
делая вид, что им всего хватает.
Их детей ловят на воровстве в магазинах,
и никому не приходит в голову, что им не хватает поэзии.
Их пес по ночам одиноко воет
и жаждет, чтобы в жизни его было больше поэзии.
Почему же так трудно понять им,
что без поэзии их жизнь вытекает впустую.
Конечно, у них есть банкеты и празднества,
игра в крокет, охота на лис, закаты на морском берегу,
коктейли на балконе, собачьи бега,
поцелуи, объятья, и не забудьте
о добрых деяньях, о благотворительности, —
всю ночь напролет с бельчатами нянчиться,
всю зиму сыпать корм птицам,
помочь незнакомке сменить колесо.
И все же пары неудовлетворенности источаются
из разлагающейся материи — едва уловимо, но неумолимо.
У них походка чемпионов,
они красноречивы и остроумны.
Изредка оставаясь в одиночестве,
они озадаченно глазеют часами в зеркало.
Что-то такое они хотели сказать да не смогли:
«А если мы возведем памятник носорогу
рядом со щипчиками, обойдем комнату трижды,
научимся йодлировать, выбреем головы,
вызовем предков из мертвых?» —
так поэтично, но все же статуя только, банкротство.
Не создали вы ни слога поэзии.
Никчемный человек, растративший
самую суть своей жизни, из ничего
рождая ничто, и вновь ничего.
Эта цепь не так уж долго может продлиться.
Душенька лучащееся детство,
тайный шифр вечных радостей и печалей,
искусный карандаш наносит мазки под веками:
день и ночь напролет размышленья, узел надежды,
конура вожделенья, явная заурядность бытия
ищет — через поэзию — благословенье
или просто кровать, чтоб прилечь, выявить и связать,
отыскать и вдохнуть смысл в ежедневный
расточительный труд.
Жестоко, однако, ожидать слишком многого.
Редкая птица
не поддается классификации.
Песня ее почти не слышна.
Как стрекоза в грезах —
то здесь, то там, вот снова здесь,
низко парящее янтарное крылышко взмыло
и скрылось из вида.
А в сердце мечты рождается боль,
чтобы вызвать многообразье чудес
или чтобы рассказ досказать.
Ночной художник
Некто сообщила по телефону, что она
видела человека, который рисовал ночью
у пруда. Отправили полицейскую машину рас-
следовать. Двое полицейских с большими фонарями
обошли весь пруд вокруг, но не нашли
ничего подозрительного. Хэтчер, младший
из них, спросил Джонсона:
«Как ты думаешь, что он рисовал?» Джонсон,
выглядевший озадаченно, ответил: «Тьму, болван.
Что еще мог он рисовать?» Хэтчер,
немного обиженно сказал: «Лягушки во Тьме, Кув-
шинки во Тьме, Пруд во Тьме. Во Мраке
есть столько же вещей, сколько
при свете». Джонсон раздраженно молчал. Затем
Хэтчер добавил: «Я хотел бы увидеть их. Черт,
я даже купил бы одну. Может там даже больше,
чем мы знаем. Мы ведь полицейские, в конце
концов. Мы должны знать».
Из «Избранных стихотворений». Selected Poems (Wesleyan Poetry Series) Paperback. March 15, 1991
Весельчак Иисус
Иисус проснулся однажды немного позже обычного. У него были
такие глубокие сновиденья, что в голове ничего не осталось. Что это было?
Кошмар, мертвецы ходили вокруг него с глазами повернутыми назад, их кожа
слезала кусками. Но он не боялся этого. Был прекрасный день. Как насчет
чашечки кофе? Он не возражал против того, что я выпью. Прокатись
на моем ослике. Люблю этого ослика. Черт, я всех люблю.
Перевел Ян Пробштейн
Иисус в настроении
Иисус встал чуть позже обычного. Сон был так глубок, что в голове ничего не осталось. Что это было? Какой-то кошмар, кругом мертвецы, их глаза повернуты внутрь, кожа свисает лохмотьями. Этим его не испугаешь. Стояло прекрасное утро. Как насчет чашечки кофе? Что же, не откажусь. И прокатиться на ослике, как я люблю этого ослика. Черт, я же всех люблю.
Перевел Виктор Райкин
Как научить обезьяну писать стихи
Им было не очень сложно
научить обезьяну писать стихи:
сначала они привязали его к креслу,
потом привязали карандаш к его руке
(лист бумаги прибили гвоздями до этого).
Потом д-р Блюспайр наклонился к нему
И прошептал на ухо:
«Ты похож на бога. Почему бы тебе
не попробовать что-нибудь написать?»
Рабочая сила
У вас достаточно волов для работы?
Нет, моих волов не достаточно.
Сколько еще вам нужно волов, чтобы сделать работу адекватно?
Мне нужно еще десять волов, для адекватной работы.
Постараюсь достать их для вас.
Буду признателен, если вы сможете это для меня сделать.
Обязательно. А у вас достаточно рыбных котлет для людей?
У нас пятьдесят котлет, что явно недостаточно.
Я доставлю их завтра.
Вам нужны карты гор и преисподней?
У нас есть карты гор, но карт преисподней нет.
Конечно у вас нет карт преисподней,
карт преисподней нет.
И кроме того, не надо спускаться туда, там душно.
Я и не намеревался спускаться туда, даже в мыслях не было.
Просто вы спросили нужны ли нам карты…
Да, да, моя ошибка, я просто увлекся.
Что еще вам нужно, скажите?
Нам нужны семена, нужны плуги, нужны косы, куры,
Свиньи, коровы, ведра и женщины.
Женщины?
У нас нет женщин.
В таком случае вы бедолаги.
Мы бедолаги, сэр.
Что же вы собираетесь делать без женщин?
Мы будем страдать, сэр. А потом умрем по одному.
Кто-нибудь из вас умеет петь?
Да сэр, среди нас много прекрасных певцов.
Прикажите им немедленно петь.
Либо женщины придут на пение, либо вы умрете
утешенными. Тем временем займитесь
выполнением важных задач, которые поставили перед собой.
Да сэр, мы будем трудиться без отдыха, пока не появятся красавицы.
Повышение
Я был псом в моей предыдущей жизни, очень хорошим
псом и поэтому меня повысили, превратив в человека.
Мне нравилось быть собакой. Я работал у бедного фермера,
охранял и пас его овец. Волки и койоты
пытались прокрасться мимо почти каждую ночь, и ни разу
я не потерял ни одной овцы. Фермер награждал меня
хорошей едой, едой с его собственного стола. Он был
беден, но питался хорошо, а его дети
играли со мной, когда не ходили в школу или
не работали в поле. Я был окружен такой любовью,
о которой любая собака может только
мечтать. Когда я состарился, взяли нового пса,
и я обучил его секретам нашей профессии.
Он научился быстро, и фермер поселил меня
в доме. Я приносил ему тапочки, потому что
фермер тоже постарел. Я медленно умирал,
день за днем понемногу. Фермер знал это и
время от времени приводил нового пса
проведать меня. Он развлекал меня прыжками,
кульбитами, терся носом. А потом однажды утром
я просто не проснулся. Мне сделали прекрасную
могилу у реки в тени деревьев. Так закончилась
моя собачья жизнь. Иногда я так жалею о ней,
что сижу у окна и плачу. Я живу в высотке
с видом на пару других высоток. На работе
я сижу в кабинке за перегородкой и почти
не разговариваю ни с кем целыми днями.
И это мне награда за то, что я был хорошим псом.
Волки в людском обличье даже не видят меня.
Они меня не боятся.
Из книги «Покров для гнома» (1997)
Покров для гнома
И что изумляет меня так это то, что ни одно из наших современных изобретений
не удивляет и не интересует его, даже чуточку. Говорю ему,
что пора сделать прививки, но потом
понимаю, что у меня нет над ним никакой власти.
Он становится стремительно быстр, пока я не теряю его
из вида между правительственным учреждением
и почтой. Медсестра берет перерыв
на кофе. Мне самому нужен перерыв, и я сажусь
рядом с ней у стойки. «Не обращайте на меня внимания, — говорю, —
я просто маленький голодный гностик, страждущий сэндвича».
(Эта моя старинная строчка пользовалась большим успехом
много раз прежде.) Я подумал, что
глухая, немая и слепая медсестра — звучит идеально!
Но потом вспомнил, что несколько моих сотрудников из эпохи раннего
палеолита также притворялись слепыми,
когда к ним подходили те, кто не работали в офисе, так что
я оплатил счет и исчез в аллее, где снова собрался.
Среди груд граждан-изгоев и горящих бочек
с мусором и отходами свободно шныряли толстые крысы,
из кучи газет на ветру получился небольшой покров
для моего пропащего друга: маленький, серый и рваный,
истрепанный ветрами времен беготни то туда, то сюда,
побитый обвалами снежными и торнадо личной жизни
просто потому, что гном, но хорошие времена он тоже знавал.
И теперь, омоложенный ветром, покров движется вперед,
медлит, пляшет на обочинах, чистя, жмется к моим ботинкам, точно целуя,
и летит ввысь, насвистывая малоизвестную балладу
о жалком, грубом этикете дна.
Из журнала «Поэтри», февраль 2003
Призрак
Во дворе, я заметил тень
человека, но самого его не видел. Я пошел
к нему и тень отступила. Призрак
был выше меня. Он издевался надо мной. Когда я
махал руками, он размахивал своими. Я побежал, и он
за мной. Когда я останавливался, он тоже. И все время
молчал. Он не мог петь, а я мог.
Я запел во всю силу своих легких.
Птицы взлетели тучей и скрылись. Соседи
барабанили в окна. В конце концов призрак
повернулся и проскользнул в свою нору.
У бельевой веревки
Милли на заднем дворике развешивает
выстиранное белье. Я наблюдаю за ней из окна
кухни. Почему это доставляет мне такое большое удовольствие?
Потому что я безмерно люблю ее во всех проявлениях и потому,
что мне нравится, как выстиранное белье трепещет
на ветру. Это вечно, новое начало,
обещание завтра. Прищепки! Боже, я люблю
прищепки. Нужно запастись ими. Однажды
могут перестать их делать, и что тогда?
Если б я был художником, я бы нарисовал, как Милли
развешивает белье. Это была бы картина, которая
была бы так радостна, что сердце разорвалось бы от счастья.
Никогда не узнаешь, что у нее на уме, великие ли мысли,
маленькие ли мысли или вообще никаких. Видела ли она,
как коршун кружил над головой? Ненавидела ли она
развешивать белье? Собиралась ли она убежать
с моряком? Простыни развевались, как паруса
старинной шхуны, носки махали на прощанье.
Милли, О Милли, ты помнишь меня? Человека,
который разъезжал с прищепками и любил тебя
во время большой бури?
Очень поздно, но не слишком поздно
Я последним уходил с вечеринки. Я
сказал спокойной ночи Стефани и Джареду. Они уже
были в кровати. На самом деле, они занимались любовью,
но остановились и поблагодарили меня за визит. Идя
по Келлог-стрит под полной луной, освещавшей мой
путь, я недоумевал, кто были эти люди и почему
они пригласили меня. Я весь вечер чувствовал себя как шпион,
впитывая массу бесполезной информации.
Удивительно, что люди говорят совершенно
незнакомому человеку. В конце Келлог я свернул на
Виндзор. Женщина стояла под фонарем.
Она выглядела испуганной. «Вам нужна помощь?» — сказал я.
Она не решалась ответить, но наконец сказала: «Я
сбилась с пути». «Куда вам надо?» — спросил я.
«Ричардс-стрит, — сказала она, — моя тетка там живет».
«Это недалеко отсюда, — сказал я. — Я провожу вас
туда». И мы пошли. Было видно, что она
еще слегка побаивалась. Ее автобус
опоздал, и она ожидала, что тетка встретит ее,
но никто не поднял трубку, когда она попыталась
до нее дозвониться. Когда мы добрались до дома тетки,
там было темно. Я подождал, пока она стучала
в дверь. Она стучала все сильнее, но тетка
не отвечала. «Послушайте, — я сказал. — Я живу
неподалеку. Давайте пойдем ко мне и оттуда можем
позвонить в полицию. Они разберутся, в чем дело».
Ей ничего не оставалось, как согласиться. Мы шли
в молчании, в мягком, обильном его потоке. И когда
она взяла меня за руку, я почувствовал, словно
моя жизнь только началась.
Из книги «Возвращение в город белых осликов» (2004)
Поиск потерянных жизней
Я преследовал бабочку по
дороге, когда проехала машина и зацепила меня.
Ничего серьезного, но это меня разозлило и
я развернулся и обругал водителя, который
даже не сбавил скорость, чтоб убедиться, что я невредим.
Потом я вновь занялся бабочкой, которую
нигде не было видно. Одна из дочерей
Дубльдея бежала по улице с карликовым
пуделем мне навстречу. Я остановил ее и спросил
«Ты не видела голубую бабочку здесь»?
«Она ниже по улице у березы возле дома деда», —
сказала она. «Спасибо», — сказал я и быстро пошел
по направлению к дереву. Она перелетала с цветка
на цветок в обширном саду мистера Дубльдея,
небесная голубизна, чтоб утешить усталое сердце.
Я не понимал, что я там делал. Несомнен-
но я не хотел ее словить. Это напоминало,
что я знал в другой жизни, даже если
это был только сон, я хотел увериться в том.
Я был нищим слепцом на улицах Кордобы,
когда впервые увидел ее, и вот она была здесь опять.
Из книги «Призрачные солдаты» (2008)
Ковбой
Кто-то распространил изощренную сплетню обо мне,
что у меня жил инопланетянин, и я догадывался, кто
это сделал. Это был Роджер Лоусон. Роджер любил практические шутки
наихудшего пошиба, но до сих пор я не входил в число его жертв, так что
я знал, что пришло мое время. Люди часами парковались у моего
дома и фотографировали. Мне пришлось опустить все жалюзи
и выходить из дома только по необходимости. Потом обрушился
град вопросов. «Как он выглядит?» «Чем вы его кормите?» «Как
вы его словили?» А я просто напрочь отрицал, что в моем доме
есть инопланетянин. И конечно, это возбуждало их
еще больше. Появились журналисты и прокрались
в мой двор. Это очень раздражало. Люди все прибывали
и парковались по всей улице. Роджер работал видимо сверхурочно
над этим. Мне нужно было что-то предпринять. Наконец, я сделал заявление.
Я сказал: «Маленькое существо мирно отошло в мир иной в 23:02
прошлой ночью». «Покажите нам тело», — загалдели они. «Он испарился,
мгновенно как дым», — я сказал. «Я не верю вам», — сказал один.
«В доме нет тела, иначе я сам бы похоронил его», —
я сказал. Около половины из них сели в машины
и уехали. Остальные продолжали бдеть, но теперь торжественнее.
Я вышел закупить продукты. Когда я через час вернулся,
половина из оставшихся разъехалась. Когда я вошел в кухню, то
чуть не выронил продукты. Там стоял почти прозрачный чувак
с большими розовыми глазами ростом около трех футов. «Почему
ты сказал им, что я умер? Это ложь», — сказал он. «Ты говоришь
по-английски», — я сказал. «Я слушаю радио. Научиться
было не очень трудно. У нас есть телевидение тоже. У нас есть все ваши каналы.
Мне нравятся ковбои, особенно фильмы Джона Форда [4]. Они самые лучшие», —
он сказал. «Что же мне с тобой делать?», — спросил я. «Покажи мне
настоящего ковбоя. Я буду счастлив», — сказал он. «Я
не знаю ни одного настоящего ковбоя, но может мы разыщем кого-нибудь из них.
Однако люди свихнутся, увидев тебя. Пресса будет везде
сопровождать нас. Это станет сенсацией века», — сказал я.
«Я могу стать невидимым. Мне не трудно это сделать», — сказал он.
«Я подумаю. Вайоминг или Монтана подходят лучше всего, но
они далеко отсюда», — сказал я. «Пожалуйста, я не причиню
никаких неприятностей», — он сказал. «Нужно выработать план», — я сказал.
Я выложил продукты и начал их складывать. Я попытался не думать
о космическом значении всего этого. Вместо этого, я
обращался с ним, как с ребенком. «У тебя есть сарсапарилья?» [5] —
спросил он. «Нет, но у меня есть апельсиновый сок. Он полезен», —
сказал я. Он выпил и скривился. «Я сейчас достану карты, —
я сказал. — Посмотрим, как туда добраться». Когда я вернулся,
он танцевал на кухонном столе, вроде балета, но
очень грустно. «Я нашел карты», — сказал я. «Они нам не понадобятся.
Я только что получил сообщение. Я умру сегодня ночью. Это очень
радостное событие, и надеюсь, ты поможешь мне его отпраздновать,
показав «Великолепную семерку» [6], — сказал он. Я так и застыл там с картами
в руке. Я почувствовал невыразимую грусть. «Почему ты
должен умереть?» — сказал я. «Отец решает такие вещи. Возможно,
это награда за то, что я прибыл сюда благополучно и встретил тебя», —
он сказал. «Но я собирался отвезти тебя, чтобы ты увидел
настоящего ковбоя», — я сказал. «Давай
сделаем вид, что ты мой ковбой», — он сказал.
Из книги «Купол спрятанного павильона» (2015)
Младенец
Я сказал: «Я боюсь идти ночью в лес. Пожалуйста,
не заставляй меня идти ночью в лес». «Но кто-то украл нашего
ребенка и унес его в лес. Ты должен идти», — она сказала.
«У нас нет ребенка, Цинтия. Сколько раз я должен тебе говорить
это?» — сказал я. «У нас нет ребенка? Я была уверена, что
у нас есть», — сказала она. «Я уверен, что у нас он скоро
будет», — сказал я. «Тогда нет смысла тебе
идти ночью в лес. Если не искать ребенка, что тебе
там делать?» — сказала она. «Я собираюсь остаться здесь,
у камина, где уютно и безопасно», — сказал я. «Я собираюсь
уложить ребенка спать», — сказала она. «Однажды у нас будет
ребенок», — сказал я. «А пока я уложу его в кровать», —
сказал она. «Пусть будет по-твоему», — сказал я.
Она вышла, напевая под нос песенку. Я положил
полено в огонь и лег на диван рядом с камином. Цинтия
вбежала с криком в комнату: «Ребенка нет! Кто-то украл нашего
ребенка!» «Мне никогда не нравился этот ребенок. Я рад,
что он исчез. И я не собираюсь идти в лес. Даже не вздумай
просить меня об этом», — сказал я. «Ты оказался прекрасным отцом.
Мое дорогое дитя съели волки», — сказала она.
Кроличий бог
Жена сказала мне: «Лерой, если ты хочешь кроличье жаркое, тебе
придется пойти и убить кролика». Я сказал: «Я никогда
не говорил, что хочу жаркое из кролика». «Но ты
себя вел так, словно хочешь жаркое из кролика», — сказала она.
«Не знаю, что ты имеешь в виду. Я просто был собой», — сказал я.
«Ты прыгал по гостиной, и естественно, я решила, что ты
хочешь кроличье жаркое», — сказала она. «Я был просто взволновал
большой игрой», — сказал я. «Я ничего не знаю
о большой игре», — сказала она. «Ну, я тоже не знаю, но
всегда есть большая игра. В этом есть свое чудо», — сказал я.
«Я по-прежнему уверена, что ты хочешь жаркое
из кролика», — сказала она. «Я не собираюсь убивать никаких
кроликов», — сказал я. «Почему? Ты что их боишься?» — сказала она.
«Нет, я их слишком люблю», — сказал я. «Очевидно, я виновата в том, что неправильно все поняла. Получается, что я ошиблась. Никогда не знаю, о чем ты думаешь. Это может быть мускус или Джо Луис или Кубла-хан или
болезнь ящур или евстахиевы трубы или индейцы племени шайеннов» [7], —
сказала она. «Ты абсолютно права. Я думаю обо всем этом
одновременно. Из-за этого все запутано», — сказал я. «Но я все это
придумала», — сказала она. «И я тоже», — ответил я.
«Как насчет жаркого из кролика?» — спросила она. «Это попроще», —
я сказал. «Иди возьми ружье», — сказала она. «У меня нет ружья», —
сказал я. «Но у тебя было ружье, когда мы поженились», —
сказала она. «Я его отдал», — сказал я. «Что ты за мужик?» —
сказала она. «Мужик без ружья», — сказал я. «Ну ты почти что и
не мужик», — сказала она. «Кролики думают, что я их бог. Мирный
и любящий», — сказал я. «Без жаркого из кролика ты ничто», — сказала она.
Перевел Ян Пробштейн
Кроличий Бог
Жена мне сказала:
— Лерой, если ты хочешь рагу из кролика, пойди и убей кролика.
— Но я же не говорил, что хочу рагу из кролика, — ответил я.
— Да, но ты вел себя так, будто хочешь рагу из кролика, — настаивала она.
— В чем дело?.. Просто я был самим собой.
— Ты скакал по комнате, и я догадалась, что ты хочешь рагу из кролика.
—Решающая игра! Я был так взволнован.
— Что за решающая игра, ничего не знаю.
— Так и я не знаю, но она всегда где-то идет. И в этом вся прелесть.
— И все же, я думаю, что ты хочешь рагу из кролика.
— Не стану я убивать кроликов.
— Почему, ты что, их боишься?
— Я их слишком люблю.
— Кажется, я ошиблась. Всегда была уверена, что знаю, о чем ты думаешь, теперь видно, что я ошибалась. Понятия не имею, что у тебя на уме. Там может быть все, что угодно: овцебык, Джо Луис, Кубла Хан, ящур, евстахиевы трубы или индейцы племени шайеннов…
— Точно, я обо всем этом думаю, причем сразу. Очень сложное переживание.
— Но я же это сейчас на ходу сочинила! — воскликнула жена.
— Так и я тоже сочинил, — согласился я.
— А как насчет рагу из кролика?
— Вот такой подход мне нравится больше.
— Возьми-ка свое ружье.
— У меня нет ружья.
— Когда мы только поженились, оно у тебя было.
— Я его подарил.
— И что ты за мужик!
— Мужик без ружья.
— И не мужик вовсе.
— А кролики почитают меня за бога, мирного, любящего их бога.
— Без рагу из кролика ты ничто, — заключила жена.
Письмо самому себе
Я сел за стол и написал себе письмо. Выбросил. Написал другое — моему деду, порвал. Написал письмо маме, и решил его оставить. Мои силы иссякли. Три письма за один присест. Выпил шнапса. Выглянул в окно. Там падал снег. Чьи-то отец и мать бежали, толкая впереди коляску. В небе кружил ястреб. Мой дед был мертв, и мама тоже. Но мы все же могли бы общаться. По крайней мере, я мог бы рассказывать им о том, что думаю. Они не ответят, конечно, ну и пусть. Мама была медсестрой, хорошо. Дед распиливал доски, хорошего мало, ну так что ж. Он был добрый. Любил мастерить модели самолетов. Я перешел в гостиную и уселся на диван. Отец сбежал, когда мне было три года. Мама так и не рассказала, в чем было дело. Больше мы о нем и не слышали. Но я ни о чем таком не думаю. Погода была прекрасная. Три мышки на цыпочках пересекали лужайку. У одной из них рука висела на перевязи.
Жизнь после смерти
Позади нашего дома, во дворике, с дерева рухнул мужчина. Я подбежал и спросил:
— Может быть чаю?
— Кажется, я сломал позвоночник, — говорит он.
— Тогда, вам, наверное, лучше мороженое.
— Дай-ка мне руку.
Я подал руку и потащил. Встав на ноги, он огляделся.
— Где я?
— У меня во дворе.
— Ничего подобного никогда не видел.
— Ну, это обычный дворик, крошечный сад, цветочки.
— Жалкий вид, — говорит. — И как вы тут живете, не понимаю.
— Это мой дом.
— Дом?.. Странное слово.
— А вы где живете? — Спрашиваю.
— Живу?.. Живу?.. Ну и вопросец. Я нигде не живу.
— Как это так?
— Я мертвец. Летаю себе и летаю.
— Вот как! Никогда не встречал мертвецов. Рад случаю познакомиться.
— В норме, ты должен завопить и смыться.
— Ну что вы, мне и вправду приятно. Спасибо, что вы залетели и решили у нас тут упасть.
— Я не решил, ветер дул и вдруг перестал, вот я и втемяшился в дерево.
— Как же мне повезло!
— Когда я двинусь дальше, — объяснил он, — ты полетишь со мной. Обратной дороги у тебя уже нет.
Долгая дорога
Счетчик был сломан, и я не знал, сколько проехал. Мимо щитов рекламы, мимо дорожных знаков, которых не понимал. Иногда останавливался в кафе у дороги и пил кофе, не выходя из машины. Люди вокруг казались мне странными, точно пришельцы. И я ехал дальше, сам не зная куда. Разгонялся, стараясь нарваться на полицию, но какая там могла быть полиция. Вокруг расстилалась прерия, плоская и бескрайняя, насколько хватало глаз. Где-то виднелись холмики, и я воображал, что увижу антилопу. Это была фантазия, даже холмики эти, скорей всего, были стожками сена. Чувствовал, что приближаюсь, только не знал, к чему. Местность что-то напоминала, будто я здесь уже побывал или видел во сне эти деревья и это небо. Я ехал и ехал, и вот, приехал. Домик стоял в стороне от дороги, окруженный деревьями, к нему вела длинная дорожка. Я остановил машину и вышел. Постучал в дверь. Открыла маленькая старушка. «Это ты», — сказал я. «Да, это я», — отвечала она. Разговорились. Она была одинока, это бросалось в глаза. Совсем одинока. И мне стало жаль ее. Она извинилась и вышла в соседнюю комнату. Когда возвратилась, держала в руке пистолет. И сказала: «На этот раз у тебя не выйдет».
Перевел Виктор Райкин
Примечания
Комментарии