Михаил Горбачев: романсеро отсутствующего

Разговор шел, как азбука Морзе поры бедствий: от сталинского террора к кризису советской «нормальности», а от него — к будущей (ядерной) катастрофе, не разбирающей стран и наций. Его верой было «преодоление» прошлого, его надеждой — «практика жизни». Его теоретический посыл не выглядел изощренным… Свести «теорию и практику», «слово и дело», «здравый смысл» к расчетливости практицизма.

Сталин, стоящий в центре его исторического сознания, и Андропов, претендующий на роль его предшественника, Хрущев, ценимый вскользь, и Ленин, боготворимый и отстаиваемый с хрипотцой блаженного восхищения, были для него не пантеоном, а колыбелью образов и лиц, играть с которыми запрещено.

«Народ» покоился в теплой укромности его мечтаний о славе его первооткрывателя. «Гражданская совесть» должна была оказаться камертоном исторического чувства. «Марксизм» выглядел поиском основ бытия. «Идеализм» — разрушением пьедестала всякого толка нравственной полицейщины. «Мир» представлялся «единым» всегда и только «изначально». «Грозящая катастрофа» — всеобщей.

Но он замахнулся ни на что другое, как на активизацию требований о неразрывности советской теории и практики. А это не было вполне элементарной операцией в обществе, где не одно десятилетие гипостазировали реальность.

Теоретическая реальность, вознесенная до небес в советском обществознании и в партийной идеологии, имела в некотором роде свою практику, а практическая реальность, встающая из стихии советского массового сознания, — свою теорию.

Утопизм требования «единства теории и практики» давно оказывался в СССР обоюдоострым мечом. Благодаря ему советское обществознание не могло выйти из замкнутого круга приписывания реальности всепобеждающего «прогрессизма», искусственной апологетики «достижений советского образа жизни», тогда как обыденное сознание изобиловало примерами устойчивости вполне парадоксалистских ходов: «если у тебя течет из крана, тебе не помогают встать после падения на улице (ср. перестроечные статьи Даниила Гранина), тебя недооценили и т.п. — всему виной искажения марксистской теории или она сама».

Как бы то ни было, практика изначально, до всякой артикуляции на теоретическом уровне, признавалась не просто теоретически значимой, а неотличимой от теории как таковой, а теория попросту измышляла практику, репрезентирующую «очевидность» теории, — какой она ни будь.

И та, и другая покоились на гипостазировании реальности в той мере, в какой практика в принципе не могла досконально соответствовать теории.

В целом тезис о «соответствии теории и практики» порождал мифическую практику в обществознании и мифический марксизм в реальной жизни. Не случайно подспудно предполагалось, что либо вся практика равна теории, либо вся теория — практике.

И что за пора наивного реформизма! М.С. Горбачев с его установкой на безусловность соотнесения теории и практики, выглядел не новатором, а… режиссером новации, требующим от актеров либо окончательного соответствия слов делу, либо «гибели всерьез».

«Либо — либо» стало его планом развития, форс-мажором советского идеализма.

Между тем своеобразие восприятия советского опыта, рожденное им и его командой, не могло не воздействовать на корректировку целого ряда социальных представлений. Именно при Горбачеве культивируется представление о «преодолении прошлого» как преодолении абсолютного зла (якобы доступным) абсолютным добром — повышение планки как личного, так и общественного «соответствия требованиям» истории и современности.

Пока что на всех уровнях, на многие лады повторяемый тезис Сантаяны о «забвении прошлого, ведущем к его повторению» не высвечивает ничего более, чем установку на «всестороннюю память» как чуть не автоматический, чуть ли не беспроблемный переход в радикально демократическую эпоху.

Увязка «полноты» исторической информации с поиском «абсолюта» демократизма соседствует с увязкой будущего с «позитивным» саморазоблачением: столь же полным очищением, «абсолютным» — бесповоротным или «гарантирующим необратимость курса реформ» — покаянием.

Критика пока еще — часть самокритики. Дискуссии — мост к очищению. Демократический курс — следствие отказа от «всего» неподлинного, аморального, бюрократического, волюнтаристского, как и консервативного. Будущее — счастливая пора исключительности самосознания.

«Пока» и «впредь»… До той поры пока он мыслит историю мира и историю России вкупе. Пока его опыт идеализации еще поддерживается массами. Пока его не считают демагогом, поскольку теория и практика по инерции отождествляемы, и от возмездия за экстремизм требований очищения, то есть «видимого невооруженным глазом» соответствия теории и практики, ему не уйти. Пока реформаторский марксизм еще сопряжен с наивным демократизмом. Пока либерализация представляется не как верхушечная практика, а поиск общественного единения в мысли и деле. Да и сколько еще этих «пока»?

С 85-летием, Михаил Сергеевич! Ваше отсутствие пока вряд ли осмыслено как ментальный факт. Но его резкое романсеро еще звучит в унисон с нашим прошлым — и тревожит, как встарь: неразрешимым одиночеством самозабвенного идеализма.