Францисканская этика и дух капитализма

Фрагменты интервью с историком, социологом, публицистом Андреем Громовым.

— В результате самых разнообразных дискуссий и разговоров я в какой-то момент осознал, что я совершенно не понимаю, что такое капитализм. То есть это слово употребляется каждый раз в дискуссиях как нечто стационарное, как нечто абсолютно всем понятное — и пишется, и воспринимается так. Какие-то реплики мне говорят: это капиталистический тип производства, это капиталистическая система. И когда я стал ездить за границу, в первую очередь в Италию, то вдруг я обнаружил странную вещь, что во всех классических ранних капиталистических городах Италии наибольшее количество храмов — францисканские. В моем сознании францисканцы как бы проповедуют бедность — нечто прямо противоположное ценностям капитализма, особенно раннего, нарождающегося капитализма. При этом во Флоренции, в Венеции, Сиене дело обстояло именно так. Это наблюдение долгое время было наблюдением, пока я вдруг не понял, что это тоже часть моего невежества, потому что мои представления о капитализме и о францисканстве были, как оказалось, глубоко поверхностными, глубоко невнятными.

Чем больше я читал, тем больше понимал, что на эту тему написано довольно большое количество работ. Многие писали о том, как тесно францисканство связано с ранним итальянским капитализмом, городской жизнью, и о том, что это францисканство и есть доминирующая сила раннего капитализма. Но практически никто не делал дальнейших шагов. Все, кто описывал эту ситуацию, останавливались перед некоторым барьером — сказать, что капитализм прямо происходит из францисканства. Возможно, потому что боялись, возможно, что это не совсем так. И вот я в последнее время очень много думаю, размышляю, читаю, пытаясь понять, так это или не так. Крупные ученые останавливаются, потому что это зона уже некомфортная или потому что действительно они понимают: да, влияет, но не совсем так. И мои размышления привели к тому, что ранний капитализм и капитализм европейский (то есть вообще капитализм, потому что нет никакого ни европейского, ни христианского капитализма) рожден из проповеди св. Франциска Ассизского о бедности. Это парадокс, который мне очень нравится как парадокс, но на самом деле чем больше я об этом думаю и читаю, тем больше мне кажется, что это не парадокс, а вполне сущностное явление, связанное также с сущностным устройством капитализма. Я таким образом отвечаю на вопрос, что такое капитализм. Если понимать, что капитализм рожден из францисканской проповеди, то тогда мы капитализм во многом видим по-другому, многие противоречия, которые мы наблюдаем, становятся более понятными.

Приблизительно в XII веке в Европе начинается экономический подъем, проявляются черты европейской экономики, европейской системы экономических связей. Они еще никак не оформлены по большому счету, но отличия очевидны. Не следует сбрасывать со счетов совершенно особую роль монастырей: монастырь является одновременно духовным центром, параллельным центром власти, с другой стороны, экономическим центром. Монастыри обладают мало того что экономической собственностью, они являются полноценным экономическим агентом, причем работающим: большинство экономических инноваций идет из монастырей, вообще они являются не просто частью экономической жизни, а буквально центром ее. А еще одной уникальной особенностью были города. В отличие от традиционной системы городов, как они существовали в Римской империи, в Персии, в Китае, европейские города не являются бюрократическими центрами в Европе, они возникают и являются зоной торговли, причем торговля при этом не становится ключевым значимым элементом. Есть, конечно, несколько городов, которые являются бюрократическими центрами, но очень много появляется городов, находящихся вне бюрократической системы, просто потому что существует ситуация раздробленности: нет государственных сил, которые могли бы контролировать всю городскую систему и которым нужна была бы разветвленная бюрократическая система. Это некая особенность, и это некоторые задатки создания новой экономической модели. Как она будет происходить, что с ней будут делать? Пока непонятно. И там, в XII веке, есть две фигуры, очень важные для понимания и значения францисканской проповеди и вообще возникновения капитализма, это две важные, две ключевые фигуры XII века — во-первых, Бернард Клервоский, а во-вторых, Сюже.

Бернард Клервоский — мрачный фанатик, человек невероятной воли. В чем его идея? Идея мрачного фанатика — это идея аскетизма, идея абсолютного приоритета духовных ценностей Церкви, причем понятно, что в его формате духовные ценности — это жесткое следование жестким правилам. И, конечно, через это — все его влияние, его воля: мир должен быть таким, таким и таким, люди должны верить в Бога, бояться ада, все должно быть подчинено интересам Церкви. Он организует Второй крестовый поход, он создает Орден тамплиеров, причем он действует, постоянно действует, он невероятно энергичен.

И что такое аббат Сюже? Он юношей воспитывался в аббатстве Сен-Дени вместе с будущим королем. Он с ним дружил и продолжает дружить, он поднимается по религиозной карьерной лестнице, он работает в пределах аббатства Сен-Дени в одном приделе, потом работает в другом приделе, он заместитель аббата в связанных аббатствах. Потом он становится аббатом Сен-Дени. То есть он проходит хозяйственную школу. И вот это тоже новый образ, за ним стоит новая экономическая модель. Он организует работу аббатства Сен-Дени, он буквально организует экономику Франции, делает ставку на увеличение влияния, благосостояния своего аббатства, которое было крепко связано с французской короной. Его задача сводится еще и к тому, чтобы аббатство укрепляло связи с властью. Он делает ставку на французскую корону, французская корона — это то пространство, которое он видит своей задачей укрепить, усилить. Потому что чем сильнее французская корона, тем сильнее аббатство Сен-Дени, тем оно богаче, и чем будет богаче аббатство Сен-Дени, тем будет сильнее французская корона. И он впервые формулирует идею Франции как единого пространства, как некого государства, подвластного французскому королю. Он управляет Францией, когда король уезжает, например, в крестовый поход. При этом он принимает любую экономическую инновацию. На нашем языке это крепкий хозяйственник, идеология крепкого хозяйственника.

Вот две модели, и ясно, что они будут соперничать, и ясно, что они определят в XIII веке будущее, и понятно, что за одним сила — сила Церкви, сила фанатизма, а за другим — сила экономики и государства. А выходит на самом деле третий: появляется Франциск Ассизский. Франциск Ассизский как будто бы ближе к Бернарду Клервоскому, когда он говорит, что проповедует идею бедности. На самом деле он, конечно, ближе к Сюже, но это тоже совсем не Сюже. А почему ближе к Сюже? Потому что он бедность проповедует вообще не как аскетизм.

Собственно говоря, что такое проповедь бедности Франциска Ассизского? Он говорит: было бы очень здорово, если бы люди не имели ничего. Такая идея бедности — это не идея аскетизма, это идея освобождения от владения: они не владеют, они выходят за рамки монастыря. Ведь опять же, что такое монастырь в Европе? Это крепость, это отгороженный от мира участок. На самом деле Франциск Ассизский, во-первых, проповедуя бедность, проповедует не аскетизм, а прямо обратное — открытость миру, переход к миру, а во-вторых и в-главных, его идея бедности снимает идею сакральности богатства. Те, кто молятся Богу, обладают правом владения. И вдруг Франциск Ассизский говорит: нет, те, кто молятся Богу, вообще могут обойтись без этого, это необязательно, вообще владение никак не связано с Христом. Христос вообще-то написал, что идите и ходите. Нет, при этом можете владеть, но это вообще неважно. В проповеди бедности Франциск Ассизский не говорит: «давайте все будем бедные», он говорит: «это незначимо».

Я не хочу сказать, что Франциск Ассизский каким-то чудесным образом сделал то, что противоречит христианской идее. Вообще все, что ни делал Франциск Ассизский, это и есть христианство. И, следовательно, до него многие люди, занимавшиеся христианством, похожие вещи делали и говорили. Просто францисканство оказалось в нужное время и в нужном месте, возможно, благодаря личности Франциска Ассизского, так как появились эти города.

Чем францисканская проповедь и развитие францисканства рушит бытовавшую систему? Тем, что, оказывается, есть люди, которые молятся, которые являются людьми Божьими и признаны таковыми, даже папой, и при этом они не владеют, они отказались от владения, причем добровольно. Добровольный отказ от владения десакрализует деньги, десакрализует богатство, следовательно, оно становится обычным делом. Францисканская проповедь освобождает деньги, они отрываются от владения, теперь они могут работать, они могут приумножаться, они могут идти туда, идти сюда, это всего лишь деньги. Пока они были частью сакрального мира, с ними очень тяжело было что-то делать. А здесь деньги начали двигаться, деньги освободились, и люди стали с ними гораздо вольнее обращаться. Это первое. Второе, что очень важно, — это то, что Франциск Ассизский вместе с проповедью бедности сделал великое открытие, и оно тоже связано с бедностью. Почему можно отказаться от владения? Да потому что Божий мир и так прекрасен. И эта идея противостоит прежней доминирующей идее о мире, который ужасен, а страх ада еще более ужасен. И вот все переворачивается: оказывается, можно работать на мир, можно служить миру. Мир свободен, можно его делать лучше, можно ему радоваться, можно наслаждаться, можно получать удовольствие. Здесь две вещи: идея бедности, которая создала свободу — свободу денег, свободу социальную; и вторая вещь — свобода социальная, которая открыла мир.

И это ведь на самом деле идеи, которые начинают определять экономические взаимоотношения между людьми. Появляется класс потребителей, причем потребителей не в том смысле, как они были до этого. Прежде это был человек, который ест, потребляет для того, чтобы не умереть с голода, и человек, который потребляет, чтобы опять же набрать чего-то, чего нет у других. А здесь потребитель — это человек, который улучшает свою жизнь, который сделает так, чтобы мир, созданный Господом, он мог лучше осознать, увидеть, понять, почувствовать. Это, кстати, действительно францисканский переворот, он ведь очень хорошо виден во всем: заметно, как меняется живопись, как во фресках в это время начинает активно появляться природа, мир, потому что мир начинает иметь значение.

И очень важный момент — как раз в это время появляется такая вещь, которой до этого не было, такое понятие, как «добро». На самом деле до этого концепция добра существовала довольно зыбко, вообще никак не проявлялась, потому что, опять же, какое добро? Добро — это спасение души. И вдруг Церковь пришла и говорит: раз мир прекрасен, значит здесь, вот здесь и сейчас есть хорошо и плохо, добро и зло. Значит, если ты делаешь людям лучше, раз мир божественный, мир, созданный Богом, прекрасен, значит, можно людям сделать здесь и сейчас лучше — и это будет добро, а если здесь и сейчас хуже, то это не будет добро. И еще очень важная для меня идея, что общая идея добра, так или иначе, также оказывается в основании капиталистического экономического и социального уклада. Я управляю богатством, а не богатство мной, я развиваюсь; это капиталистическое осознание — что я развиваюсь. И второй момент — в результате моего развития мир становится лучше, это тоже важно.

Что очень важно, францисканцы выходят за рамки монастыря, мир открыт, весь мир прекрасен, францисканцы — это сила, которая не замкнута в локусе, она движется: когда ты ничего не имеешь, ты можешь двигаться. И это резко повлияло на психологию людей, которые начинают новую экономику. Новая экономика поэтому и начинается, что она уже не так жестко связана с локусом. Конечно, связана и еще будет долго связана, и потом, конечно, забегая вперед, крепкие хозяйственники, мрачные фанатики тоже будут оказывать дальнейшее влияние на развитие, линия Сюже и Бернарда Клервоского еще будет оказывать очень большое влияние на капитализм. Но просто изначально бедность, свобода, открытый мир, добро — вот на каких вещах зарождается идея капитализма. И мне кажется, это очень важно для понимания вообще сущности капитализма.

Я хочу сказать, что одна из идей в основе проповеди Франциска Ассизского и собственно в основе капитализма — то, что мир сложно устроен. Но капитализм уходит в плохую сторону — значит, возникает какое-то контрдвижение. Я сейчас выражу парадоксальную мысль: главные враги капитализма — это капиталисты, а главные защитники капитализма — это левые, причем чем радикальнее, тем лучше. Потому что левые не дают капитализму уйти вот туда. Притом что, конечно, сама идея социализма — это идея полного выхолащивания смысла из капитализма, по мне, так идея социализма — это максимальное зло. Но эта идея социализма толкает людей бороться, создает необходимую торпедную атаку для капитализма, чтобы он не зарывался. Демократический институт очень важен. Кстати, поэтому капитализм не работает без демократии, то есть демократия реально создает сложные условия мира, чтобы капитализм не мог развернуться для самоуничтожения. А в условиях тоталитаризма ты идеально готов к капитализму ради того, чтобы получать прибыль без конкуренции, готов на карачках ползать, готов смириться с какой угодно властью.

Что происходит в XVII веке? XVII век — вообще поразительно интересное время. Начинается он с Реформации, а кончается он установлением нового порядка, нового государственного устройства. Причем понятно, что это невероятно насыщенный событиями век. В XVII веке европейское экономическое развитие, начало капиталистического развития приводит к тому, что в Европе происходит стремительный скачок в экономическом развитии, который в первую очередь дает развитие средств наращивания мощи. С другой стороны, накапливание мощи требует все больше и больше ресурсов от тех, кто ею пользуется, от центров силы, от «государств». В этот момент начинается создание новых типов государства: во-первых, потому что это необходимо для наращивания мощи, для мобилизации ресурсов; а во-вторых, потому что ставятся новые задачи. А потом появляется Людовик XIV, выдающийся исторический деятель, выдающийся король, и он создает новый тип государства. Он все силы бросает на укрепление своей личной власти, параллельно создавая централизованную структуру управления страной. Кольбер — тоже, наверное, один из самых выдающихся эффективных менеджеров в истории человечества. Кольбер проводил экономические и политические реформы, управлял долгое время Францией при Людовике XIV, но все-таки Людовик XIV всегда имел контроль, всегда решал что-то, принимал какие-то важнейшие замечательные решения. Людовик XIV создал это централизованное государство. Ведь логика понятна: ты хочешь накопить мощь, следовательно, все свои ресурсы должен подчинить себе, структурно и жестко ими управлять. Дальше появляется идея меркантилизма, протекционизма, защиты своих интересов французских компаний, предприятий, французских торговцев, и при этом — жесткое обложение этих торговцев данью, торговцы оказываются в той или иной системе подчинения французскому государству. Но государство французское — это Людовик XIV, нет государства французского, есть Людовик XIV. В том-то и дело: я, когда сказал «государство», уже немножко ошибся. Потому что это государство, знаменитая фраза «государство — это я», над которой смеются, эта сказанная фраза не была вызовом, тогда не было «государства-это-не-я».

Но что происходит, что такое история XVII века? Это история того, как Франция до короля Людовика XIV пытается реализовать преимущество своей мощи, потому что она стала абсолютистским государством, жестко управляемым и с личным подчинением, контролем над Европой. И кончается он войной за испанское наследство, это уже начало XVIII века, и полным поражением Франции. Проигрывает она государству под названием Голландия, которая потом стала Нидерландами. Почему? Потому что Нидерланды, которые устроены по-другому, начинают формироваться по новому принципу — не по принципу подчинения, а по принципу нации. Новый тип государства в Нидерландах долгое время противостоит огромной мощи Франции Людовика XIV. В Нидерландах появляется государство в том смысле, в котором мы понимаем, — как некая сила, отдельная от интересов каждого, но при этом связанная с интересами каждого. Потом, после того как Вильгельм Оранский, который возглавил эту борьбу с Людовиком XIV, становится королем Англии, это государство в самой полной степени реализуется в Англии.

Поначалу кажется, что победа, очевидно, будет за Людовиком XIV. Но оказалось, что мобилизационные технологии, основанные не на подчинении, а на сопричастности, гораздо эффективнее, а еще выше экономические возможности. Когда, условно говоря, ты приказываешь экономике и приказываешь каким-то предпринимателям, купцам, банкирам делать то или иное действие, они, может быть, и делают, но делают не очень хорошо. И другое дело — когда эти банкиры и экономика функционируют в свободном режиме, но мотивационно завязаны на интересы государства, потому что интересы государства — это и есть их интересы. Тогда и формируется некая группа элит, которая уже воспринимает интересы государства как свои. Этот новый тип государства внутри себя развивается от самодержавия к монархии, от монархии к республике, хотя это уже необязательно, но все равно республика более предпочтительна. Чем меньше самодержавия, тем лучше, потому что чем меньше самодержавия, тем больше вовлеченности элиты управления, тем менее ограничена воля элит и их структурные возможности. Понятно, что поскольку это более-менее сложно, следовательно, управление тоже требует сложных процедурных моментов, которые демократией обеспечиваются лучше, а самодержавием хуже.

Вот государство Людовика XIV и вот государство нового типа — то, что я назвал с оговорками национальным государством. И вдруг уже в XX веке появляются государства, которые объединяют в себе мощь тоталитаризма, мощь авторитаризма и идею национального объединения граждан. Собственно, Германия на уровне националистическом, Италия на уровне националистическом и СССР — риторика была не националистическая, но нация объединялась на базе социалистических идей, то есть глобальные мощнейшие авторитарные структуры, мощнейшая централизация плюс технологии мобилизации. Казалось бы, вдруг появляется эта сила, которая оказывается запредельной, появляются супергосударства, супермонстры, с которыми уже совершенно невозможно конкурировать, и они действительно показывают свою невероятную эффективность: немцы сметают французскую армию, сметают все армии на своем пути. А дальше, если смотреть с точки зрения западного человека, происходит невероятное чудо: эти государства не победили, по разным причинам удалось одержать победу над ними и сохранить баланс. Советский Союз оставался как сила, но он, во всяком случае, оказывался вписан в новый системный баланс.

И дальше случилось еще одно очень важное событие. В 1968 году вдруг происходит следующее: развитие государств по типу наращивания мощи продолжается, и вдруг оно натыкается на то, что мобилизационные технологии по отношению к довольно значимому количеству, значимой группе людей перестают работать. Я говорю не о дурацком флешмобе в Париже, это пена, а главное, что происходит в 68-м году, — это появление движения хиппи, нового сознания, сознания, которому говорят: давайте интересы государства, давайте, давайте, давайте, а они отвечают — чего, почему, зачем? Не просто говорят, а готовы стоять и не хотеть, активно не хотеть этого. И вдруг оказалось, что и этого достаточно — оказалось достаточно, чтобы движение застопорилось. Мобилизационная технология перестала быть абсолютной. Эта парадигма начала откатываться назад. Вся парадигма этого типа государства — это парадигма накапливания мощи и мобилизационных технологий. Эти мобилизационные технологии еще по инерции работают, по инерции все это движется, но ключевые общественные институции уже перенастроены, они работают уже на другое, не на это. Собственно говоря, я, наверное, закончил свою речь.