Преодолевая миф о двух Россиях. Разговор о политике на языке культуры

Еще одна попытка подведения итогов XXIV Банных чтений

1–2 апреля 2016 года в офисе Международного Мемориала состоялись XXIV Банные чтения. Тема этой междисциплинарной конференции, которую провело издательство «НЛО» в этом году, на первый взгляд, предельно далека от литературы — «Стратегии культурного сопротивления и автономизации в закрытых обществах». Более того, в анонсе было сказано, что на конференции предполагается обсудить не только то, насколько эти стратегии обеспечили некоторой части граждан личную и групповую независимость от диктата государства, но и то, насколько они оказались пригодными для формирования новой реальности.

Повестка мероприятия выглядит едва ли не политической. Однако мы никак не можем сказать, что в России такое впервые. Банные чтения – 2016 прекрасно вписываются в давнюю российскую традицию литературоцентризма. В те времена, когда уровень публичной политической дискуссии, скажем так, оставляет желать лучшего или такой дискуссии нет вовсе, до некоторой степени ее может заменить разговор о литературе, который в свою очередь уже снова переходит в разговор о политике.

С тем, что положение дел именно таково, многие согласятся. Спокойный и предметный разговор о политике в современных российских СМИ встречается крайне редко. Куда чаще происходит озвучивание (чаще выкрикивание) или (в условиях сетевых дискуссий) набор на клавиатуре условно «либеральных» и «патриотических» аргументов. Происходит это, как правило, как будто при полном отсутствии субъектов, способных к самоанализу.

Профессиональные политологи в нынешней ситуации либо стали пропагандистами, которые колеблются вместе с «генеральной линией» и потому неотличимы от хора дилетантов, либо ушли в разработку специальных вопросов на узких площадках и как будто не создают видимых на данный момент альтернатив происходящему.

Современному российскому политическому дискурсу катастрофически не хватает проактивности.

На первый взгляд, литературоведы и даже историки вряд ли могут в этих условиях сделать что-то полезное: они не имеют юридического и политологического образования, волонтерского опыта и т.д.

Однако даже скептиков, если они рискнут посмотреть в Сети запись интернет-трансляции состоявшегося разговора, ожидает приятный сюрприз. На Банных чтениях 2016 года историко-филологический подход обнаруживает ряд очевидных преимуществ. Пусть он очевидным образом недостаточен. Возможно, он не вполне пригоден для разработки новой повестки, но он идеален для подготовительной работы, так как позволяет расчистить место для нового строительства.

Филологи сохраняют способность отделять сообщение от носителя: работая с письменными текстами, они в состоянии анализировать и визуальные. Для них естественно помнить, что монтаж — это тоже разновидность кодирования. От них не услышишь о каком-то событии: «Я видел это собственными глазами по телевизору».

Другая особенность их мышления — это память о том, что любая теория и любое понятие имеют время и исторический контекст возникновения. Это означает, прежде всего, умение рано или поздно разобраться в генеалогии понятий, которыми пользуешься сам.

Собственно поэтому в центре обсуждения сразу же оказалось не что-нибудь, а само понятие личности и вопрос о том, насколько и почему она может быть автономной. Разговор об этом начался на материале русской культуры конца XVIII — начала XIX столетия. Такое начало представляется в высшей степени закономерным. Ведь именно в XVIII веке оформились современные мировые представления о демократии, Конституции и правах человека. Тогда же они стали осваиваться культурной элитой нашей страны. И тогда же обозначились национальные, российские особенности внедрения достижений Запада в отечественную общественную жизнь.

Воспитание просвещенных, а значит в перспективе и обладающих полным правом на нравственную автономию и даже на участие в управлении страной граждан было в России XVIII века делом государственным, предполагало жесткий контроль и даже вмешательство власти в частную жизнь.

В чем-то тогдашние методы управления чувствами и мыслями напоминают современное российское телевидение, ведущее своего зрителя от рефлекторных эмоциональных реакций к убеждениям. И, тем не менее, индивида невозможно без остатка превратить в винтик государственного механизма. Так было тогда, так обстоят дела в наше время.

Разговор начался с презентации новой книги Андрея Зорина «Появление героя» (с участием Татьяны Венедиктовой, Елены Марасиновой, Николая Поселягина и Ирины Прохоровой). Книга Зорина посвящена жизни и творчеству Андрея Ивановича Тургенева (1781–1803), которого автор называет пилотным экземпляром русского человека эпохи Романтизма, то есть одной из первых в России личностей в современном понимании.

Принципиально важной для участников круглого стола оказалась попытка Зорина сформулировать в своем исследовании теорию «эмоциональных матриц», в известном смысле дополняющую теорию «программ» или «поэтики» бытового поведения Ю.М. Лотмана.

«Эмоциональными матрицами» Зорин называет представления об эталонных чувствах: в России XVIII века, находя в очередной новой пьесе или романе «долгожданное» описание «собственных» чувств, читатель в действительности подвергался некоему формирующему воздействию. В некотором смысле чувства и возникали (то же самое в какой-то степени происходит и сейчас) благодаря художественному тексту, появлялись вместе с новым языком, необходимым для того, чтобы ими делиться. Выделенные при помощи этого языка из фона, они становились поводом для рефлексии и мотивами поступков.

Таким образом, мы видим, что литература и быт в жизни представителя образованного сословия конца XVIII — начала XIX века находились в отношении взаимообусловленности. Литература формировала представления о ценностях, эмоциях и правильном поведении и, соответственно, создавала у читателя представления о собственной судьбе, систему оценок и мотивов, в конечном счете, накладывая тем самым отпечаток на поведение и характер образованного сословия. После чего все это снова отражалось в литературе уже следующего периода, и цикл повторялся.

Доклад Зорина — а он участвовал в конференции и как докладчик — «Госзаказ на символические образы чувства в России конца XVIII века и их альтернативные поставщики» был посвящен попыткам государственного вмешательства в процесс формирования эмоциональных матриц, с одной стороны, и попыткам непубличного и самостоятельного управления собственной нравственной и эмоциональной жизнью у масонов, полагавших, что добродетель должна взращиваться осознанно и изнутри — с другой.

Доклад Зорина был посвящен преимущественно тому, чему собственно масоны противостояли: императрица не только сама писала пьесы для придворного театра, но и лично показывала, в каких местах нужно хлопать. Эмоциональная жизнь зрителя в зале, где никогда полностью не гасили свет, была полностью открыта для дисциплинирующего наблюдения. В Москве и других городах империи столичный театр старательно копировали.

Мы видим нечто до боли знакомое, напоминающее по функции наше нынешнее российское телевидение, которое хоть и не контролирует потребление своей продукции, зато действует с куда большим охватом. При помощи новостных и псевдоаналитических политических программ у массового зрителя формируется определенный набор общих обязательных политических чувств, которые со своей стороны обеспечивают более или менее успешное внедрение нынешних государственных идеологем уже в мышление телеаудитории. Ну, а телесериалы — это сегодняшние поставщики эмоциональных матриц для частной жизни. Причем контролировать их труднее, чем политические эмоции: как и среди романов XVIII века, среди них слишком большой популярностью пользуется зарубежная продукция.

Эмоциональные матрицы множественны и исторически изменчивы. Поскольку, как в XVIII веке, так и сейчас, социально активный индивид мог принадлежать к нескольким сообществам, а идеально совместимыми они не являются, уникальный конфликт матриц, который, по убеждению Зорина, и составляет ядро индивидуальности, неизбежен.

По существу, нарастанию сложности внутренней жизни из-за появления новых эмоциональных матриц был посвящен и доклад Елены Марасиновой «“Иная, лучшая потребна мне свобода”: фронда русского дворянства во второй половине XVIII века».

Исследовательница опирается на частые письма — особый жанр, по определению вроде бы приватный и близкий к бытовому высказыванию, но в то же время более чем литературный.

Марасинова фиксирует важный сдвиг в самосознании русского дворянина второй половины XVIII века: представление о безусловной ценности чина, о том, что он равнозначен чести, было поставлено под сомнение. Более высокой ценностью в письмах провозглашалась частная жизнь: уединение в усадьбе с семьей, подлинная дружба, филантропия и т.п.

При этом Марасинова отмечает, что и адептами чувствительной дружбы, и расчетливыми придворными карьеристами зачастую оказывались одни и те же люди. Что же все-таки было их истинной сутью? Мы вполне можем предположить, что и то и другое: просто в разное время они оказывались во власти разных эмоциональных матриц и поведенческих схем.

Итогом этих социокультурных сдвигов становится усложнение самого понятия служения отечеству: отныне оно предполагает примат личной чести, которая еще в первой половине XVIII века не отделялась от чина, отказ от вознаграждения и даже попытки воспитывать власть.

Примером довольно кратковременной попытки примирения новых эмоциональных матриц с политическими традициями самодержавия можно считать устройство Негласного комитета, описанного в докладе Виктории Фреде.

Так называлось общество, которое создали близкие Александру I аристократы. Во избежание растлевающего влияния двора и придворных фракций члены его собирались тайно, как дружеский кружок, скрывая от общества не только детали своей деятельности, но и сам факт существования комитета. Именно в закрытости своих собраний и в близости к императору они видели залог успеха своей политической деятельности, своих проектов, которые следовало уберечь от вмешательства корыстолюбивых придворных.

Однако, делая ставку не на закон и установленные им процедуры, а на сугубо личные добродетели государя, они, по сути, толкали Александра к выбору деспотического стиля правления. О Конституции, ограничивающей власть монарха, в итоге уже и речи быть не могло.

Здесь мы видим, как фрондерская (примат искренних чувств) и масонская (закрытость) стратегии на какое-то время как будто слились с управленческими традициями претендующего на просвещенность самодержавия.

Этот пример позволяет зафиксировать важный промежуточный итог: предельно огрубляя, можно сказать, что до известной степени подлинными участниками конфликтов в XVIII веке были, допустим, не столько вольнодумцы и слуги государевы, сколько эмоциональные матрицы и идеологии. С другой стороны, похоже, что сами по себе логические противоречия между ними не являются достаточным условием ни для внутреннего разлада у отдельного индивида, ни для политического раскола в обществе. Как они возникают, тема для отдельного исследования и даже целой конференции.

Для нас, людей XXI века, не менее, чем история усложнения внутренней жизни наших предков в XVIII столетии, важны и интересны попытки упростить внутреннее устройство модерной личности через контроль внешней среды. Общепринятое название соответствующих «проектов» — тоталитаризм.

Если XVIII век и первую четверть XIX века можно описывать как эпоху сопротивления более или менее ярких личностей самодержавию, чья политика, по большому счету, и дала им сформироваться, но не дала самореализоваться, в XX веке ситуация совершенно иная. Речь идет о более совершенных и изощренных формах государственного контроля уже не над индивидами, принадлежащими к разным сословиям весьма замысловато устроенного общества, но над массами.

Сама идея тоталитаризма предполагает контроль государства над всей совокупностью групп, входящих в общество, и, более того, их унификацию. Личность более не уникальна, потому что предпринята попытка минимизировать различия между тем множеством групп по интересам, в которые индивид может в модерном обществе включаться по собственному выбору, или же их совсем уничтожить. Все они должны были вовлекать массы в осуществление политики государства.

Сопротивление в этих условиях вызывалось зачастую самими исходящими от государства запретами и чаще всего не предполагало открытого противостояния и героического жеста. Таков, скажем, образ действия филателистов в СССР, которым посвятил своей доклад Константин Богданов («Система власти и система вещей: филателистическая история»): для них такая коннотация собирания марок, как пересечение границы, воображаемое путешествие, оказалась сверхактуальной. Даже распустив советские филателистические общества и физически уничтожив ряд его членов, советское государство, как и любое другое на его месте, было неспособно уничтожить в своих гражданах страсть к собиранию марок, порой вопиющим образом разоблачавших официальную версию истории.

Тема неявного сопротивления была развита в докладе Натальи Скрадоль «Закрытое общество и geschlossene Gesellschaft: профессионалы, любители и власть»): некоторым слоям населения нацистской Германии, а затем и советского ГДР можно было «пришить» что угодно — дурновкусие (это когда верноподданнический восторг выражался, например, в производстве наволочек с портретами Гитлера или его бюстов в виде сахарной головы), лень (манкирование официальными мероприятиями «неофициальных» политических обществ), разгильдяйство, нечестность (подозрительные, судя по всему, недостоверные отчеты об этих собраниях), но никак не политику. То есть это та ситуация, когда отделить диссидентский дух от бытового идиотизма практически невозможно. Но как раз такого рода девиации могли быть самой эффективной формой сопротивления именно потому, что давали для него идеальную маскировку и позволяли полностью слиться с фоном.

По ходу конференции появлялись примеры того, что далеко не всякое сопротивление тоталитарному государству, в конечном счете, способствует формированию открытого общества на следующем этапе.

Именно такой вывод можно сделать из доклада Кирилла Корчагина об эстетической программе Виктора Кривулина, лидера неформальной поэзии Ленинграда 70–80-х годов XX века. Взамен существующего поэтического канона был предложен иной, с альтернативным набором имен, но все же именно канон. Закрываясь от официальной культуры, провозглашая образцами для подражания Баратынского и Ахматову, сподвижники Кривулина, однако, отгораживались и от остального мира тоже.

Кстати, взлелеянный нашими предками образ Запада (именно Западу, а не Востоку в России принято «открываться») — в немалой степени тоже продукт конструирования (к сожалению, тема эта была в какой-то мере затронута лишь в докладе Николая Ссорина-Чайкова «Советская этнография и изобретение Запада»).

Глядя на нынешний официальный курс на самоизоляцию, мы никак не можем утверждать, что он чужд тем политическим и культурным программам, которые вызревали в среде советского диссидентства. Просто не следует забывать о том, что помимо условной либерально-прогрессистской фракции в ней также имелись фракции националистического, религиозного и коммунистического направлений.

И, разумеется, не следует преувеличивать самобытность анклавов инакомыслия, существующих внутри закрытых же сообществ.

Сопротивление «дуриков» (осмелимся употребить здесь термин Михаила Эпштейна), о котором рассказывала Наталья Скрадоль, значительно лучше законспирировано, чем деятельность русских масонов XVIII века, которых соотечественники, во-первых, как правило, знали в лицо и чьи письма, как правило, без труда в случае необходимости читали полицейские чины.

Обмен идеями между частями элиты, условно разделенной на «власть» и «фронду», легко осуществлялся в прошлом и довольно легко осуществляется в наше время.

Современная российская политическая и культурная ситуация, конечно же, заметно отличается от примеров из XVIII и XX столетий. Практически непреодолим соблазн назвать ее гибридной. Хотя дальнейшая судьба нынешних островков инакомыслия под вопросом, их суммарная площадь на данный момент пока еще куда больше, чем в СССР. Весьма своеобразно устроено нынешнее политическое противостояние: с одной стороны, оппозиционное меньшинство, определяемое как продукт западного влияния (вредоносного или благотворного, зависит от позиции говорящего), с другой — условный народ, принявший сторону правительства и пребывающий в состоянии возбужденных патриотических чувств (русская весна или массовая истерия — опять-таки дело вкуса).

Основным достижением Банных чтений 2016 года следует считать признание этой конструкции мифом, а точнее мифом о двух Россиях: России Поклонной и России Болотной, России патриотов и России национал-предателей, России либералов-прогрессистов и России агрессивно-послушного большинства и т.п.

К настоящему моменту достаточно широкую известность в кругах специалистов-гуманитариев приобрели социологические исследования 2011–2012 годов. Их основной вывод состоит в том, что и на Болотной, и на Поклонной собирались представители примерно одних и тех же слоев общества.

Это, в частности, означает и ложность утверждения, разделяемого, по существу, и многими условными «либералами» и «патриотами» (в частности, известным писателем и блогером Захаром Прилепиным), о том, что к самоорганизации неспособны все россияне, что их большая часть нуждается в пастыре-вожде. На практике, как отметил в своем докладе «Готовиться к свободе» Алексей Левинсон, часть эта к самоорганизации вполне даже способна, пусть, к сожалению, в довольно специфических условиях (уход государства из каких-либо сфер или с каких-либо территорий).

Современный раскол общества на две части можно назвать одним из последствий идеологической борьбы в недрах культурной элиты, которая породила две антагонистические эмоциональные матрицы и идеологии, растиражированные СМИ и вступившие в реакцию с механизмами коллективного политического воображения.

На примере истории создания фильма Валерия Тодоровского «Стиляги» (2008) Илья Калинин в своем докладе показал, что миф о двух Россиях создавался интеллигенцией, причем скорее прогрессистского и демократического толка, и еще до протестов 2011 года. Для того чтобы создать контраст между стилягами и остальными пришлось, во-первых, придумать очень сильно отличающиеся костюмы («агрессивно-послушное большинство» одели в серое), во-вторых, дать актерам задание играть «стиляг» и «всех прочих», соответственно, как хороших и плохих парней.

После протестов 2011–2012 годов власти осталось лишь заимствовать эту схему, перевернув оценки. Из-за появления на митингах остроумных плакатов протестующих обозначили как креативный класс и заявили о его стилистической, культурной, идеологической и даже нравственной («национал-предатели») чуждости народу.

Тезис этот, разумеется, ложный.

При всей разнице между осознанным элитным и замаскированным стихийным протестом у них есть место встречи. Это улица, митинговая и подобная ей активность последних пяти лет. В докладе Кевина М.Ф. Платта «Поэзия как инструмент мобилизации 3.0» подробно разбирались идеи и практика Павла Арсеньева, филолога, поэта и политического активиста из Санкт-Петербурга, автора самого известного протестного лозунга 2011–2012 годов «Вы нас даже не представляете».

Арсеньев и его сподвижники осознанно переносят свои тексты сначала в пространство улицы — в виде граффити, затем в блогосферу в виде фотографий и видеофайлов, фиксирующих их присутствие во внешнем мире.

Деятельность эту можно было бы счесть узкоэлитарным феноменом, если бы не родственное ей явление, рассмотренное Алексеем Юрчаком в докладе о «монстрации» — неформальном молодежном шествии, проходящем в Новосибирске с 2004 года («Монстрация: смысл, абсурд и политическое высказывание в сегодняшней России»).

Это история о том, как мероприятие, стиль которого был первоначально создан маленькой группой молодых интеллектуалов, увлекающихся левой политикой, стало по-настоящему общегородским и массовым.

Доклад был посвящен по большей части анализу лозунгов. Они напоминают те, которые Москва помнит по протестам 2011–2012 годов, однако нарочито более абсурдные и шутовские. По Юрчаку, происходящее 1 мая в Новосибирске следует считать разновидностью политического высказывания, возможно даже протестного. Действительно, такие лозунги, как «Уровень бреда превысил уровень жизни!» или «Даешь однополые драки!», вполне можно рассматривать как критику официальной пропаганды, протест против гомофобии и семейного насилия.

Дискуссия о том, следует ли считать действия «монстрантов» и им подобные политическими, оказалась одной из самых оживленных за всю конференцию.

Юрчак настаивал на том, что деятельность «монстрантов» следует считать поиском нового политического языка вне мифа о двух Россиях. Ханс Ульрих Гумбрехт — на том, что это явление следует считать искусством и не более, поскольку участники не выступают как представители какого-либо социального слоя, не имеют четкого проекта будущего и рационального плана. Он же в своем докладе «Диалектика репрессий» призвал художников (писателей, поэтов и т.д.) не уходить в политику, поскольку в этом случае их способность менять общество к лучшему парадоксальным образом может ослабнуть.

Отметим в скобках, солидаризируясь с Кевином М.Ф. Платтом, что полное и окончательное разграничение политики и искусства едва ли возможно. И не только по причине связи искусства с эмоциональными матрицами, о которых говорил и писал Зорин, но и в силу того, что описанное Иммануилом Кантом разделение практического и эстетического — все же некоторая идеальная модель. Какие бы усилия нами как носителями секулярной культуры ни прилагались, воплотить ее в жизнь раз и навсегда невозможно.

Однако, даже согласившись с тем, что политика — дело серьезное, мы не можем игнорировать вызывающее озабоченность наблюдение Ильи Калинина: на данный момент «троллинг» оказывается общей чертой и оппозиционного, и официального (на уровне пресс-релизов Министерства обороны) политического дискурса. По большому счету, ирония эта маскирует отсутствие внятных представлений об общем будущем, которое, как показал в своем докладе «Готовиться к свободе» Левинсон, оказывается общероссийской проблемой.

Как отметила Кэтрин Гизан, удивительной особенностью политологических дискуссий в современной России является то, что все, не сговариваясь, называют ее постсоветским обществом, как будто не могут заглянуть в собственное прошлое несколько глубже. Именно поэтому привлечение внимания к республиканским традициям Новгорода и Пскова, равно как и к успехам демократических способов самоорганизации в российских регионах в наши дни (именно это Гизан попыталась сделать в своем докладе «Переосмысляя российскую демократизацию через “политику воскрешения”»), дает надежду разорвать порочный круг современной российской политической риторики.

В любом случае деконструкция мифа о двух Россиях за прошедший год, пусть пока она состоялась в довольно узком кругу, уже вселяет надежду.