«Система РФ»: спор о государственности и государевых людях

Владимир Малявин

Русский постскриптум к рецензии на книгу Г.О. Павловского «Система РФ»

Для русского читателя последняя книга Г.О. Павловского дает повод для неординарных, но в своем роде чисто русских размышлений о России. Конструкция книги базируется на хорошо известном тезисе Чаадаева о том, что России или — в смягченной версии автора — Российского государства вовсе нет или в лучшем случае еще нет; что население страны («населенцы», по Павловскому) отлучены от политики и что Россия вообще является каким-то досадным недоразумением мировой истории, аномалией, зазеркальем, в котором все вывернуто наизнанку и поставлено с ног на голову. А дальше начинается бодание теленка с дубом. Публицистический талант автора превращает это, в сущности, унылое занятие в каскад словесных кульбитов, фейерверк парадоксов и сарказмов. Но, сдается мне, чем эффектнее выглядят эти эскапады, тем менее они эффективны для познания России и тем яснее проглядывают в них тщетность, даже какая-то заведомая обреченность интеллектуальных усилий автора. Такова цена, которую писателю гораздо чаще, чем принято думать, приходится платить за свою честность.

В колючем, рваном стиле Павловского мне видится нечто достойное называться неврозом власти. Застарелая болезнь русского интеллигента, который считает себя больше всех пригодным к управлению, но власти иметь не может и вынужден метаться «между экспертизой и юродством», т.е. прислуживанием власти и ее обличением. Я не хочу сказать, что правительство в лучшем положении. Правящей верхушке, если уж зашла речь о патологиях русской жизни, тоже свойственны свои неврозы, ведь и она не властна над своей властью, не понимает ее природы и панически боится демократических выборов — единственного принципиально неконтролируемого института в нашей затурканной стране. Свои затруднения власть тоже пытается разрешить разными кульбитами, которыми автор, кажется, порой искренне восхищается. В итоге власть мистифицируется и возводится в абсолют. У нас из простых Молотовых делают эпических Молохов.

Источником этой фантазии является, надо думать, определенная познавательная ошибка, некое интеллектуальное заблуждение. Народу, живущему не столько умом, сколько сердцем, это заблуждение не грозит. Народ русский власти никогда не хотел, а любил как раз пустынность и пустынь; «плоды русского духа зреют в тишине и сокровенности» (Владимир Эрн). И притом любой азиат подтвердит, что пустыни и степи, как само небо, вовсе не пусты, а чреваты великим изобилием жизни. Пуста не Россия, а критически мыслящий индивид, не имеющий за душой ничего, кроме «способности суждения».

Россия всегда была и остается камнем преткновения для западоцентристской, либеральной по своим посылкам и мотивам мысли. (Впрочем, это касается и национализма, и социализма, и прочих западных «-змов».) Здесь налицо, говоря языком школьного гегельянства, кричащее несоответствие мысли ее предмету. После работ Макинтайера, Торберта, Тэйлора и многих других, критика либеральной идеологии, по-моему, утратила актуальность. Но здесь будет уместно отметить ее главные изъяны, как я их себе представляю.

Альфа и омега либерализма — самосознающий (а потому свободный и нравственный) субъект, отправленный со времен Декарта в «космическую ссылку», но оправдывающий себя идеей трансцендентального единства субъекта и объекта, параллелизма мысли и бытия — этим главным мифом Модерна. Такой субъект существует ровно в той мере, в какой отделен от мира и даже собственного телесного существования, а потому вторичен и, в сущности, фиктивен. Более того: он не выносит сам себя. Однако он стремится присвоить мир и управлять им, и притом не в силу какого-то патологического властолюбия, а по самой его природе. Для него созерцать означает владеть. А управлять миром он может только дистанционно, манипулятивно. Этот субъект принципиально неспособен входить в общение с миром и тем более понимать его. Поэтому либеральная политика в конце концов срывается в нигилизм и насилие. Она равнозначна «опустошению Земли» (Хайдеггер), «уничтожению мира» (Нанси). Действия мировой «либеральной империи» — США — служат на удивление наглядной иллюстрацией такого, как я говорю, «дао неведения», своего рода системной слепоты. Для Америки мир делится на полностью (обязательно полностью) послушных сателлитов и врагов, подлежащих уничтожению.

Устанавливая свою власть над миром предположительно посредством «рациональной истины» (и где эта истина в современной политике?), либеральный субъект изгоняет из общественного пространства все прочие формы разумности — позиция, заметная уже у греческих отцов западного интеллектуализма. Философ и тиран — всегда друзья-враги. Но либерализм обязан видеть единственность своей истины через призму субъективности и, следовательно, «плюрализма мнений». Экзистенциально нагруженное «долготерпение» он подменяет пустой «терпимостью», прямо ведущей к нигилизму. В итоге отношение свободы суждения к власти в рамках либеральной мысли остается принципиально неопределенным. На практике политика сводится к состязанию профессиональных риторов, «экспертов» и просто всех «сознательных граждан», причем состязанию, заведомо отделенному от власти.

Из этого затруднения есть два выхода: довести до предела «право на отличие» ценой отказа от всякой идентичности, вечного поиска Другого и растворения власти в процедурах согласования мнений (путь постмодерна и Европейского союза) или отождествить трансцендентальную рациональность с властью и ее монополией на насилие (путь модерна). Давно сказано: «гуманизм и террор» (Мерло-Понти). Тщательно скрываемый либерализмом секрет — носимый им в себе вирус насилия и его историческое родство с тоталитарными режимами. Насилие же естественно порождает насильническое сопротивление насилию, которым так гордится либерализм.

Альтернативой либеральному субъекту, который вечно стремится обосновать, определить себя, убегая при этом в «негативную идентичность», является сознание, погруженное в поток бытийных метаморфоз и потому умеющее оставлять себя и в этом самооставлении или, по-другому, метанойе себя обретать. Много раз отмечалось, что верность первозданной заданности опыта и младенческому состоянию души составляет характерную особенность восточной мысли, тогда как вера в интеллект и желание (по-своему очень детское) быть взрослым отличают Запад. В восточных духовных традициях ключевую роль играют понятия соответствия, сообщительности, встречи, совместности и совместительности всех вещей, а мерой личного совершенства выступает не ясность понимания (всегда обманчивая!), а бесконечно утончающаяся чувствительность. Взаимозависимость и иерархия — непременные атрибуты восточного социума, но они имеют нравственную природу и достигают кульминации во «взаимном забытьи», в стихийно-свободном про-ис-течении жизни. Этот социум не знает трансцендентальных принципов и напоминает постмодернистское «безымянное сообщество», которое скрепляется единственной абсолютно невыразимой реальностью — общей для всех повседневностью, чем-то вроде «профанного озарения» Вальтера Беньямина: «будильник, который звенит шестьдесят раз в минуту». Здесь образ сливается со своей тенью или аурой: «истина входит в тень и след», говорили китайцы. Просветленное сердце ставит свою печать на мир и познается посредством ритуала, приобщающего к «надвременному соборному телу» (выражение В. Муравьева). В пространстве «сердечной сообщительности» все дается, но никто никому ничего не передает. В нем все знают, что власть есть, но никто не знает, кто или что ее представляет.

Россия, как легко догадаться, — это смесь западного и восточного начал. Вследствие своей «пустынности» она удержала и воплотила в своем укладе правду «сердечной встречи», первозданной совместности душ, которая питает человеческую социальность. Однако правящие верхи России всегда исповедовали западную идеологию, отчего история России есть продукт систематического непонимания (именно: западного «дао неведения») политической элитой России основ русского уклада. Следствием этого непонимания стала корпоративная замкнутость правящего класса и отсутствие в обществе публичных нравственных ориентиров. Отсюда ключевая роль юродства и его «антиэтики» в русской жизни. Россия живет по законам, как я говорю, русского драпа: бегства от всего предъявленного, непрекращающейся драпировки от себя, взаимного попустительства, что оборачивается, как верно отмечает автор, подавлением общественности и разгулом хулиганства в публичном пространстве.

Очень рельефно природа русского уклада проявляется в отношении России к Западу. На поверхности позиция России предстает как уступчивость и даже сервильность: «придите и володейте нами». Но этот акт уступления означает также недоверие к любой идентичности и безразличие к инородному элементу — безразличие, за которым угадываются и враждебность, и даже презрение. Последнее, в свою очередь, подпитывалось христианским мотивом жертвенности, сопутствующим уступлению, отдаче. А в результате получается, что Россия одновременно выступает защитницей традиционных ценностей христианской Европы и доводит до предела европейский нигилизм (тоже, как уже говорилось, детище, хотя и нежеланное, либеральной мысли). И то и другое, конечно, свойственно Европе, но совмещение этих крайностей в одном жесте Европе чуждо и делает Россию в глазах европейцев крайне неудобным и даже опасным партнером.

Россия, конечно, никакая не аномалия. Просто открытие этого огромного континента еще не состоялось. Постлиберальная мысль на Западе и восточное мировоззрение имеют явные точки соприкосновения. А книга Павловского послужит вдумчивому читателю хорошим руководством для обнаружения скрытых недугов, а равно — заглядывая еще глубже — нерастраченных сил этого гиганта. Я убежден, что глобальный мир или, лучше сказать, мир человечества будет в том или ином виде симбиозом двух отмеченных выше познавательных посылок.

А власть? Она приложится… Когда русский человек сравнивает закон с дышлом, которое «куда повернул, туда и вышло», необязательно обвинять его в бесстыдном цинизме. Насаждение законов и отрицание их друг друга стоят: то и другое — насилие. Свободный и мудрый не просто подчиняется законам, а пользуется ими как раз в меру своей свободы и мудрости, и, следовательно, пользуется не ради личной выгоды, а для блага всех. Я бы даже сказал, что он не столько пользуется законами, сколько пользует всех и вся. Не здесь ли приоткрывается истинное значение «кульбитов» русской политики? В «Дао-Дэ цзине» об этом сказано:

Добьется успеха, сделает дело,
А люди говорят: «У нас само собой все получилось…»

Тут Лао-цзы мог бы поддержать Ницше: «Настоящая власть, как все доброе на земле, в конце концов упраздняет себя…»

Глеб Павловский

Замечания на рецензию Малявина

Благодарен автору рецензии и старому другу за возможность кое-что уточнить. Сразу замечу: несозданность Российского государства не означает для меня отсутствия России. Где Россия — а где ее государство? Попытки людей в России создать общество — без чего, конечно, нет государства, — попытки исстари неудачные. Но они и образуют содержание русской истории, а та восхищает. Никак не согласен, что страна, инспирировавшая за последний век-два столь важные элементы европейской и азиатской истории, как большевизм, сталинизм, Советы, антиколониализм, маоизм и Система РФ — с поэтапным разоблачением и триумфальной победой над всем во сне, — ничего не внесла в мировую историю. Аномалия, «зазеркалье»? Ничуть! Нам так нравилось, и, думаю даже, мы всем этим наслаждались.

«Система»? Я ничуть не держусь за слово «Система», подвернувшееся мне, вероятно, во времена, когда так именовали сладостный мир советских хиппи. Мне нужен был иероглиф для обозначения успешного действия при отсутствии норм, правил и собственности на плоды. Готов заменить его на другой; хотелось бы не китайский.

Система РФ — это способ государствообразно действовать, государством не располагая. В этом смысле она не хороша и не плоха, как носящийся в Тихом океане нежный симбионит-velella. Система не емкость, у нее нет ландшафта, ее задача — держать территорию. Команда сменится, но станет ли метод более плодотворным, неясно: сверхзадача «держания» бесконечно сильней.

«Плоды в сокровенности»? Вставка ВМ про народ, живущий не умом, а сердцем, но верного «пустынности и пустыням», так трогательна. От слова «народ» в глазах начинает колоситься. Проблема в том, что любовь рецензента к пустынности экзотична среди нечерноземий РФ — малообитаемых свалок с растыканными по ним замками. Эта пустынность чревата изобилием жизни лишь при наличии автономной инфраструктуры. Она в равной степени выражена чудесами бизнеса на свалках и риском быть зарезанным в алькове личного замка.

«Пустота»? Проблема не в плотности заселения Гипербореи, а в модусе расхищения земель ея. Нет пустынней съездов с Рублевского шоссе при подъезде к сияющим виллам. Взгляни на эти тропки, по обе стороны которых громоздятся пакеты с мусором, выброшенные прямо из окошка «Бентли». «Заселенным и сокровенным» могло быть только жилище, но и то пустует, представляя из себя backyard по отношению к местам жизни хозяина, далеко от Москвы. Это не скепсис, а, скорей, любование родными цветами зла. Я не знаю, что будет в этих местах, если зло запретить или — любимейшее из русских решений — ликвидировать. Едва ли что хорошее. Изредка, когда власть в себе уверена, считая пространство вполне подконтрольным, как в собянинской Москве, она расслабленно «наводит порядок». Ее образ порядка — в велосипедно-плиточной тирании, идеально бесчувственной к городу и оснащенной полками гастарбайтеров. Те выносят мусор заодно с памятниками архитектуры, а на чистых площадках расставляют каменных истуканов, которых да убоится душа.

«Народ»? Отличение народа от власти (тем самым, и от государства) — удивительная иллюзия. Всюду, где можно встретить «народ» в обособленном виде, мы найдем его уже вовлеченным в игры власти. В трущобах, на стройке, в полях человек, именующий себя народом, неизменно добивается господства, острастки и укрощения таких же, как он. Кроме того, что все это не тянет на философию Эрна, а лишь на шансон, оно еще и трата времени по пустякам. При желании быть саркастичным (приписанном мне рецензентом) я бы сказал, что народ в России — только потеря времени.

«Невроз власти»? Здесь автор рецензии чуть ближе к горячему месту: дело в том, что Система РФ — это именно взбесившаяся экспертная система. Дает ли это повод гордиться экспертам-основателям? Едва ль, мне и так частенько грозили Гаагой. Как мельком роняет автор, эта власть «невластна над своей властью», — о да, и тут проблема для всякого в поле ее досягаемости. У неврозов всегда есть причины, например, травмы. А среди травм есть не только душевные, но и физические.

«Либеральное»? Что-то бесспорно невротическое в нашей готовности кидаться стадом морских котиков в принятом направлении. Котики мокротоннажной массой летят на тебя, то в поисках «столбового пути передовых наций», то с криками «либерал, ату его!». Как хотите, ВМ, здесь не столько нечто «народное», сколь нечто сыскное. Неслышная ультразвуковая команда «к ноге» — притом что и ноги-то нет. В обществе, где не сделали попытку создать либеральную инфраструктуру — свободных профессий, свободных медиа, различения массового и элитарного, профессионального, публицистического и научного — один опер с ордером сыщет «либерала». Употреблять эти ментовские категории лучше не стоит.

«Центризм»? Интересное у рецензента в его проговорках. Не знаю, что имелось в виду под «западоцентристской, либеральной… мыслью». Как на мой вкус, западная мысль богаче русской версиями и вариантами, среди которых либеральные — лишь пучок. Но скандал в том, что дорог западоцентризм самой иллиберальной власти. Западоцентризм власти точно выражен советской гастрономической кодой: я одна, а вас много! И Россия для власти ничуть не «камень преткновения». Наоборот — пустота, простор, плацдарм всех бывших и будущих от- и наступлений. В фасеточной оптике власти страна лишена образа, но в каждой из ячеек шевелится личинка, подлежащая попечению или созданию помех. Фасеточное законодательство развивают, чтобы ни один частный случай не оставил человеку прав частного существования. Каждый закон или подзаконный акт рассматривается исключительно как амбразура вмешательства.

«Младенчество»? Обширное описание светлой стороны Силы, составляющее половину текста ВМ, — сердцевина, ради которой он и написан. «Сознание, погруженное в поток бытийных метаморфоз и потому умеющее оставлять себя… верность заданности опыта и младенческому состоянию души». На мой взгляд, вот прекрасная, хотя и чуть пастельная картина самосознания в Системе РФ. И «невыразимая реальность безымянного сообщества» — о ней же!

В абсурдно-нестойких желаниях и предприятиях Системы РФ видится поведение передержанного младенца. Смесь хитрости и несамоотчетливости, неспособность отличать хорошую перистальтику от хорошего вкуса присуща Системе. Не потому, что та каким-то особенным образом «антилиберальна», а потому, что всегда слита с траекторией похоти данного момента. Вся состоя из простых поведенческих заданностей, которым наивно доверяет, она лишена опыта. Так жить нельзя? Отчего ж, можно, пока твой прием не разгадан. Тогда в Системе опять наступает 22 июня, она испаряется в один день, и люди, очнувшись, пытаются начать жить… чтобы выжить.

Система РФ — процедура временных решений. Их надо принимать слишком много, раз довериться никому и ничему нельзя. Это негосударство, и оно вынуждено быть беспокойно подвижным. Россия — страна несделанного, но и это не страшно. Несделанные вещи, недодуманные идеи столь плотно заселяют страну, что однажды ворвутся в ее ум снова.