Опыт благополучия

Каубе Ю. Макс Вебер: жизнь на рубеже веков / Пер. с нем. К.Г. Тимофеевой; под науч. ред. И.В. Кушнаревой и И.М. Чубарова. – М.: Дело, 2016. – 600 с. – (Серия: «Интеллектуальная биография».)

Вышедший русский перевод одной из последних биографий Макса Вебера (немецкий оригинал появился к 150-летию со дня рождения героя, в 2014 году) — не только, странно сказать, первая биографическая работа о нем на русском языке после изданной в 2007 году классической «Жизни и творчества Макса Вебера», написанной его вдовой, Марианной Вебер, но и такая книга, которую стоит прочесть, даже если вы слабо интересуетесь историей социологии и равнодушны к творчеству Макса Вебера.

Это увлекательный рассказ об образе жизни и способах чувствовать, о политических убеждениях и страстях, о путях обретения и утраты влияния в среде немецких «мандаринов», т.е. академического нобилитета в последние десятилетия XIX — первые десятилетия XX столетия.

Вебер стал одним из «отцов социологии». Это значит, что он определял и убеждал других, чем должна стать эта новая дисциплина, что значит «социологический метод исследования», какие вопросы являются законными в рамках этой области знания — и где, собственно, пролегают сами рамки. Но если для современного наблюдателя путь Вебера — это путь к «социологии», то для самого автора он пролегал «в неведомые земли». Иначе говоря, Вебер оставил свою прежнюю дисциплинарную принадлежность — те занятия, в которых он добился успеха и признания, получил кафедру сначала во Фрайбурге, а затем в Гейдельберге — и вместо того чтобы быть «специалистом», пустился в интеллектуальную авантюру.

Основатели новых дисциплин, вполне предсказуемо, редко являются «типичными учеными». Для одних это способ добиться успеха обходным путем, когда прямой путь закрыт, как, например, для коллеги и хорошего знакомого Вебера, Георга Зиммеля, который из-за своего еврейства до последних лет не мог получить кафедру, оставаясь «отщепенцем» в академическом мире, и в силу этого был вынужден обращаться к более широкой аудитории, откуда эссеистический стиль его работ — в свою очередь, дававший оппонентам возможность ссылаться на него как на препятствие в доступе к академическим должностям. Для других — способ найти ответ на свой вопрос, когда в существующих академических рамках нет соответствующей ячейки и ее надлежит создать. Как правило, это тот вопрос, с которым приходят в науку, а не находят его, уже будучи ученым, поскольку становление ученым — это и есть в том числе научение правильно задавать вопросы, т.е. в соответствии с уже существующими научными правилами.

Вебер стал таким «отцом-основателем» в результате срыва, нарушения привычного течения жизни.

Жизнь Вебера обычно (и с полным на то основанием) делится на два периода — до 1898-го и после этой даты. До 1898 года это история академических и внеакадемических успехов, стремительное восхождение в круг ведущих интеллектуалов того времени, завершившееся назначением на Гейдельбергскую кафедру (в 1897 году) по политэкономии. Вебер не только создает получающие наилучшие отзывы научные труды по своей специальности, но стремится играть роль политического консультанта, правительственного эксперта, участвуя в разрешении острых вопросов современности — таких, например, как допущение или недопущение сельскохозяйственной иммиграции славян на земли Восточной Германии. Внешне он добивается блистательных успехов, но при этом сама преподаваемая дисциплина к этому времени ему уже чужда.

В 1898 году — прямо посреди семестра — его настигает тяжелый психологический кризис: он не может читать, писать, с трудом выдерживает самое незначительное общение с кем-нибудь из людей за пределами самого тесного семейного круга.

На пять лет жизнь его оказывается изъятой из привычного круга — и вплоть до последних лет Вебер продлит свое добровольное исключение из академической рутины, лишь на исходе жизни вынужденный вернуться к преподаванию, приняв сначала, в качестве эксперимента, предложение Венского университета (1917), а затем перебравшись в Мюнхен. Вернуться его принудят соображения материального порядка: рента, на которую он жил все эти десятилетия, начнет стремительно сокращаться в условиях войны и вызванной ею инфляции, а в перспективе Вебер ожидал еще более трудных лет, так что вопросы поиска средств к сохранению привычного стиля жизни для него окажутся актуальными.

Для понимания круга и образа жизни Вебера, впрочем, важны не столько эти обстоятельства последних лет, сколько тот факт, что большую часть своего сознательного существования он не имел нужды зарабатывать себе на жизнь. Даже в последние годы, будучи одним из наиболее известных германских интеллектуалов, он, выступая с публичными лекциями, отказывался от гонораров, принимая от организаторов лишь возмещение транспортных расходов. Свои книги и статьи он писал, будучи свободным от материальных соображений. Этим отчасти объясняется и их внешнее своеобразие, поскольку автор оказывался независим и от требований «формата» — и имел возможность не торопиться с публикациями (в итоге его основная работа, известная под названием «Хозяйство и общество», вышла в свет уже после его смерти), а с другой стороны, писать о том, что занимало его, и столь подробно, сколь это казалось необходимым ему, а не редактору или издателю. В конце концов, для того чтобы не испытывать трудностей с размещением собственных текстов, он стал соредактором «Архива социальных наук и социальной политики».

После срыва 1898 года Вебер несколько лет находится в очень тяжелом состоянии. Как отмечает биограф, реконструировать его жизнь за эти годы весьма затруднительно, ведь одно из основных подспорий в этом деле — переписка, а в подобном состоянии Вебер пишет весьма мало, но много путешествует — сначала по санаториям, а затем уже ради впечатлений, надолго облюбовав Италию. Его возвращение в научный мир начнется с серии методологических публикаций и легендарной «Протестантской этики…». Теперь, вплоть до начала войны, он останется свободным интеллектуалом, тем, кто имеет волю принуждать себя к невероятной по интенсивности и разнообразию научной работе и вместе с тем возможность быть свободным от установленных институциональных границ, двигаться по своей собственной, а не предписанной траектории, заниматься тем, что сам считает перспективным, а не тем, что уже признано в качестве такового.

Его интересует, как рождается, как устроена современность, поскольку мир, в котором он живет, меняется на глазах. Родной Шарлоттенбург (тогда еще не район Берлина, а городок в его окрестностях) за 30 лет увеличивается в шесть раз, большинство горожан теперь — это новые горожане, в толпе которых теряются те, кто родился и вырос в городе от таких же, как и он, родителей. Он воспринимает себя буржуа, потомком дедов и прадедов, ведших дела и передававших их потомству — тем, кто, став по праву способностей, родства и состояния частью интеллектуального нобилитета Германии, достойным образом продолжает дело своих предков. Но вопрос, занимающий его с молодых лет, — это вопрос о том месте, которое достойны занимать буржуа. В XIX веке им должна принадлежать политическая власть, но при этом они лишены ее. И сетовать на несправедливость здесь бесполезно, поскольку безвластность означает неспособность эту власть завоевать. Отсюда и вопрос, способна ли немецкая буржуазия к господству, а не только к труду? Что заставляет одних повиноваться другим и что значит, чего требует политика? Ведь посреди суеты парламентских прений или партийных раздоров зачастую можно найти все, что угодно, кроме самой политики. Впрочем, если сам он будет неизменно интересоваться политикой, то попытка стать политиком окажется мимолетной, ограничившись несколькими месяцами зимы 1918/19 года. Вебер обнаружит, что его не влекут усилия получить поддержку большинства, ему было важнее понимать и быть правым, чем убеждать в этом других, если только эти другие были не немногие, которых он признавал достойными себя.

Но подробности политической или научной деятельности Вебера — лишь часть биографии, переплетенной с совсем иными планами его существования. Интерес к личной жизни — не праздный уже потому, что это возможность реконструировать совершенно иной, отличный от нашего времени способ чувствовать и обустраивать совместное существование. Выдающиеся люди дают в этом отношении замечательный материал уже по одному тому, что их архивы хорошо сохранились, а любопытных (и склонных фиксировать плоды своего любопытства на письме) достаточно, чтобы дать возможность составить объемную картину.

Никаких особенных «скандальных подробностей» биография Вебера не дает: женат, имел любовниц — собственно, все. Вряд ли это можно счесть чем-то неожиданным, но гораздо интереснее само устройство семейной жизни Веберов, весьма показательное для того круга состоятельного бюргерства, к которому они принадлежали. Так, уже будучи в возрасте за тридцать, Вебер живет вместе с родителями. И жена у него скорее «появится» по ее собственному и его матери решению, которое он примет как надлежащее (брак входил в состав «нормальной жизни»), но о влюбленности или о чем-либо подобном говорить не приходится. Марианна станет образцовой женой ученого — и, что еще важнее, идеальной вдовой (ее трудами будет осуществлена посмертная публикация работ Вебера, она же напишет первую его биографию и выпустит сборник писем). Тогда как удовлетворения своего любовного влечения Вебер будет искать с другими — с Миной Тоблер, которая на долгие годы займет свое место в гейдельбергском распорядке, ей будет отведена суббота; и затем поздний страстный роман с Эльзой Яффе — старой знакомой, женой Эдгара Яффе, собственника «Архива социальных наук…», чей роман с братом Вебера, Альфредом, на долгие годы прервет их отношения (это круг тесных знакомых, связанных друг с другом самым разным образом, от издательских проектов до протекции аспирантам и от общих гастрономических привычек до круговорота любовниц/любовников). Ее он встретит на своем докладе в Мюнхене уже во время войны, они заговорят довольно тепло — и дальше начнется последний роман в жизни Вебера, кажется, сделавший его счастливым. Ради нее он отклонит предложение Боннского университета и не поедет в Берлин, предпочтя куда более скромное назначение в Мюнхен, а при обсуждении вопроса, где созывать после ноябрьской революции 1918 года немецкую конституанту, «как признавался Вебер Эльзе Яффе, он предлагает созвать Национальное собрание в Нюрнберге или Мюнхене лишь потому, что так он будет ближе к ней. И даже немного жаль, что не вышло так, как он задумал, и мы говорим о “Баварской республике” не потому, что в ее столице жила любовница Макса Вебера» (с. 529). Марианна при этом отстранится на не мешающую мужу дистанцию — переписываясь с Эльзой, как ранее она поддерживала добрые отношения с Миной и с матерью Вебера Хеленой, с которой обсуждала сексуальные проблемы своего мужа и ее сына. Вебер и его круг — в том числе круг родителей — демонстрируют, отметим попутно, что викторианство здесь означало не исключение темы сексуальности, а использование других речевых норм:

«[…] тема сексуальности не просто не была запретной — о ней говорили часто и охотно, но при соблюдении норм речевого этикета» (с. 47).

То, что бережно делает автор, — это расшифровка, пояснение подобных норм: не только как говорить о сексуальности, но и что означал профессорский обед, студенческие дуэли или особенности политики замещения должностей в университетах. Почти на самых первых страницах своей книги Юрген Каубе приводит слова Эльзы Яффе, сказавшей умиравшему Веберу: «Не видел смерти, не видел рождения, не видел войны, не видел власти — быть может, это судьба создала завесу между ним и реальностью, быть может, он родился под такой “звездой”» (с. 27), — чтобы в конце книги вновь вернуться к этим же словам. Но ведь это тоже опыт, — которого, отметим кстати, лишены те, кто видел смерть, рождение, войну, власть (или рабство), — опыт, который не был уникальной характеристикой одного лишь Вебера, но был вполне общим для людей его круга, опыт благополучия, которое способно оказываться весьма болезненным.