Хайдеггер и «судебная» речь. К полемике вокруг «Черных тетрадей»

Хайдеггер М. Размышления II–VI / Пер. с нем. А. Григорьева. – М.: Изд-во Института Гайдара, 2016. – 584 с.

Итак, спустя всего два года после немецкого издания вышел русский перевод книги, о которой многие успели высказаться до того, как начали ее читать. Собственно, уже сама эмоциональность дискуссий о «Черных тетрадях» свидетельствует о том, что Мартин Хайдеггер остается самым влиятельным философом современности. Вместе с тем в пылу полемики прокуроров и адвокатов, возможно, теряется нечто важное для понимания мысли Хайдеггера, в том числе и ее политических аспектов.

Будущее «Черных тетрадей»

Прежде всего, перед нами грандиозный корпус философских текстов. Вернее, нечто вроде первой главы огромного собрания записей, на протяжении сорока лет заносившихся автором в блокноты с черными переплетами. Из предполагаемых восьми томов в Германии пока изданы лишь четыре. В этом смысле все попытки преувеличить или преуменьшить значение «Черных тетрадей» (а тем более — их отдельных фрагментов) в собрании сочинений Хайдеггера как минимум преждевременны. Сначала их нужно прочитать. А тем, кто знакомится с ними в русском переводе, придется вдвойне запастись терпением.

Стоит обратить внимание на оригинальность жанра: пожалуй, «Черным тетрадям» подойдет определение метатекста — развернутых авторских примечаний к собственным работам. Но большинство из них — это своеобразные комментарии к будущим, еще не написанным книгам. Хайдеггер выстраивает эти, на первый взгляд, разрозненные записи в сложную структуру, снабжает фрагменты многочисленными отсылками друг к другу, дает в конце каждого раздела указатели ключевых слов (еще одна перекличка со знаками современности).

Вполне понятно авторское желание издания этих заметок в последнюю очередь, после публикации всех работ и лекций. В отрыве от остальных текстов Хайдеггера «Черные тетради» оказались бы почти невозможными для понимания. Впрочем, их принципиальная сложность сохраняется и в этом амплуа эпилога. Перед нами не завершенные произведения, а мысли-эскизы, требующие, однако, предельно медленного чтения. Впервые оказывается возможным в таком масштабе проследить движение хайдеггеровской мысли, зафиксировать точку отсчета для позднейших размышлений, обусловливающих многие векторы развития европейской философии. Это записи о текстах Ницше, о языке, о технике (стоит обратить внимание на то, что одним из определений исчисляющего сознания у Хайдеггера — как и у Эрнста Юнгера в тот же период — оказывается «цифровое»). Именно в «Черных тетрадях» Хайдеггер продумывает темы забвения бытия, преодоления метафизики, поворота к другому началу.

Все написанное Хайдеггером после войны нередко представляется чем-то вроде развернутого постскриптума к «Бытию и времени», а в «Черных тетрадях» целые страницы посвящены критическому переосмыслению ранних работ, представляемых как «чуждая писанина», «несовершенная попытка войти во временную структуру». Здесь можно найти и более резкие, чем в опубликованных текстах и письмах, высказывания о коллегах-философах (например, о Ясперсе и Юнгере). Ни в коей мере не являясь личным дневником, многие записи из этих тетрадей проявляют черты авторского характера — далеко не всегда приятные, порой демонстрирующие заносчивость и желчь, а также определенную нехватку самоиронии (чего стоит только интерпретация двух букв «G» в собственной фамилии как зашифрованных слов «добро» — Güte и «терпение» — Geduld).

Но, может быть, самой поразительной особенностью хайдеггеровской мысли, проявляющейся в «Черных тетрадях», оказывается ее направленность в будущее. Уже в «Бытии и времени» особую важность для экзистенциальной аналитики играла не скрывающаяся в прошлом травма рождения, а неминуемая грядущая смерть. Вопреки всему вниманию к древнегреческой традиции, восприятие философии Хайдеггера в качестве призыва повернуться к прошлому оказывается одной из вульгарных интерпретаций его мысли. «Вправе ли мы снова отважиться пойти в учение к грекам и учиться у них? Чтобы в повторном начале вступить в борьбу против них», — записывает Хайдеггер во второй тетради. Без взгляда в будущее историчность оказывается невозможной. Однако это всматривание не соотносится и с идеологией прогресса, не означает выявления некоей «территории», которой можно распорядиться. То, что действительно занимало Хайдеггера, — это непроницаемость еще не наступившего события — не дающего никакой опоры, не предлагающего никаких достоверностей, никаких готовых утверждений.

«Мыслить вперед в будущее и вглубь него, не имея возможности услышать от него хоть какой-то отзвук». Перед нами — загадочная потребность вести диалог с тем, кто не собирается отвечать и скорее всего не говорит на твоем языке. Позднее в «Повороте» эта мысль будет сформулирована менее радикально, но акцент на будущности не исчезнет: «готовить среди сущего те места для существа бытия, в которых оно говорило бы о себе и своем пребывании». В нарочитой, почти эпатажной обращенности к еще не наступившему сойдутся многие звенья хайдеггеровских высказываний — от знаменитой фразы из письма Ясперсу («перед мыслью будущего мы просто гномы») до нескромного заявления, что по-настоящему его книги будут прочитаны не раньше, чем через триста лет после смерти автора. Но именно этот во многом наследующий философии Ницше акцент на будущем оказывается связан и с наиболее проблемным пунктом мысли Хайдеггера — взаимоотношениями его философии с идеологией национал-социализма.

Судебная тяжба

Пассажи вроде «труд – народ – дисциплина – государство – начало мира» или «только немец может заново творить бытие с самого истока», сопровожденные частым употреблением понятия «враг» и мыслями о том, что именно национал-социализм должен «формировать будущее», склоняют к недвусмысленному толкованию этой устремленности в грядущее. А вот и самая известная цитата из первого тома «Черных тетрадей», вроде бы окончательно расставляющая все по своим местам: «Колоссальным опытом и счастьем является то, что фюрер пробудил новую действительность, придавшую нашему мышлению правильное направление и ударную мощь». Эти замечания не очень похожи на записи академического «попутчика» национал-социализма. Перед нами — убедительные подтверждения факта влияния нацистской идеологии на мысль Хайдеггера. Однако, прежде чем присоединиться к рядам прокуроров, стоит обратить внимание и на другие фрагменты.

Как известно, пик хайдеггеровского увлечения нацистской риторикой пришелся именно на 1933 год, совпав по времени со вступлением в должность ректора Фрайбургского университета и стремлением преобразовать научное сообщество. Стоит заметить, что опубликованные много десятилетий назад хайдеггеровские выступления того периода куда лучше иллюстрируют степень его вовлеченности: в отличие от «Черных тетрадей» философия в них оказалась практически вытеснена политическими лозунгами. (И пресловутая ректорская речь Хайдеггера — далеко не самый яркий пример, куда сильнее впечатляют его рядовые выступления на университетских митингах.) Но меньше чем через год он покинет руководящий пост, сопроводив это событие следующим замечанием: «Нужен ли был безумный прыжок в шумную повседневность»? (Можно привести и запись, непосредственно предшествовавшую короткой университетской карьере: «Принужденный к занятию должности ректора, я впервые действую вопреки внутреннему голосу».) Уже в 1934 году Хайдеггер напишет, что «сила к самоутверждению покинула немецкий университет», и эта критика высшей школы быстро распространится на территорию политики.

Хайдеггер начинает все больше обращать внимание на принципы формирования партийной иерархии, где важнейшую роль играют функционеры «со всей их бездарностью и нахальством», «повторение одних и тех же лозунгов» «под вывеской борьбы против большевизма». Можно не сомневаться в том, что у него пропадает всякое желание сблизить свою мысль с газетной пропагандой. Его критика «культурной политики» (это словосочетание фигурировало в нацистской риторике как минимум с середины 20-х) становится особенно резкой во второй половине 30-х, совпав по времени с провозглашенным фюрером «культурным ренессансом». Хайдеггер много пишет о вульгаризации идей Ницше, «националистическом превращении народа в животное», делает куда более язвительные, чем те, что проанализированы в книге Лаку-Лабарта «Musica ficta», замечания о пристрастии к музыке Вагнера (любимом композиторе Гитлера). Национал-социалистическая реальность раскрывается как разновидность критикуемого Хайдеггером модерна: «Великие времена созидания никогда не проводили “культурной политики”, не делали они и “мировоззрения” из осмысления “наследственности” и тем более расовых основ. Все это есть не что иное, как доведенный до массовости “субъективизм”, последний отпрыск cogito, ergo sum, плохое прикрытие творческого бессилия». А когда он пишет об «искусителях данной эпохи», называя их «теми, кто не вопрошает», то любители поиграть созвучиями сразу расслышат внутри слова Verführer (искуситель) Führer (вождь). И наконец: философия «никогда не может — при условии, что она является таковой, — презрительно именоваться “политической”, ни в утвердительном, ни в отрицательном смысле». Разве удивительно, что сами нацисты не приняли философию Хайдеггера?

Стало быть, мы в зале суда. Перед нами два взаимоотрицающих взгляда — обвинение и апология. У каждой из этих позиций — собственная «законность»: восприятие хайдеггеровской мысли как философского воплощения гитлеризма или же наоборот — представление его работ как критики нацистской реальности (причем исходящей от автора, знавшего эту действительность изнутри). Еще тридцать лет назад Жан-Франсуа Лиотар замечал, что эта решительная альтернатива «замораживает каждого на его позиции». В деле Хайдеггера «Черные тетради» предоставляют множество материалов для упрочения этого противостояния. Отчего же оно напоминает дурную копию давней полемики Федье с Фариасом? Или, если сформулировать вопрос более четко, почему Хайдеггера не удается ни безоговорочно обвинить, ни полностью оправдать?

Выбрав роль прокурора либо защитника, можно говорить о слиянии политического и философского у Хайдеггера или наоборот указывать на их строгую разделенность, подверстывая под выбранную точку зрения подходящие цитаты. Но и то и другое кажется жульничеством и тупиком. Выстраивая разговор подобным образом, мы сразу погружаемся в «судебную» речь — в логику обвинения и оправдания, а в конечном счете — в язык идеологии. Или — если употребить слова самого Хайдеггера (из книги о Ницше) — здесь «представление превращается в судебную инстанцию». Есть определенные основания считать, что это не слишком продуктивно для понимания философских текстов.

Призраки идеологии

Даже не выходя за пределы первого тома «Черных тетрадей», можно обратить внимание на один момент, как правило, не попадающий в фокус «судебной» речи. В тетрадях первой половины 30-х годов особенно четко проявляются надежды, которые Хайдеггер связывал с национал-социализмом. Пожалуй, самая важная из них — это преодоление «поверхностного разведения так называемой действительности и идеологии», которое Хайдеггер называет запоздалым и не замечающим изначальной бытийной связанности. Именно это разделение, по его мнению, и сужает действительное до обыденного, отворачивается от главнейших вопросов. Однако уже в середине 30-х годов он записывает: «Ныне мы вступаем в период быстрого приспособления “идеологии” к национал-социализму». Внезапно в самой сердцевине механизма преодоления обнаруживается «бюрократизм во всей его разнузданности», пропаганда и «тирания техники».

Дело здесь не в том, что после ухода с поста ректора Хайдеггер все меньше воодушевлялся политическими преобразованиями Германии. Возможно, корень этой проблемы нужно искать в ином: указывая на ошибочность разделения идеологии и действительности, Хайдеггер странным образом намеревается преодолеть его при помощи системы принципов, которая изначально формировались как политическая идеология. Этот внутренний конфликт вряд ли можно назвать случайным. Схожим образом Хайдеггер надеялся на возможность перенаправления университетского образования к изначальным, онтологическим вопросам. Можно поразиться тому, насколько часто в его ректорской речи с воодушевлением повторялось слово «наука» — Wissenschaft. Сложно поверить, что тот же самый человек посвятит несколько последующих десятилетий радикальной критике сциентизма, но при этом очевидно, что между хайдеггеровским и академическим пониманием сущности науки с самого начала пролегала пропасть. В 1938 году Хайдеггер сделает вывод о том, что «новая политика есть внутреннее сущностное следствие “техники”» фактически по тем же самым причинам, в связи с которыми, по его мнению, в середине 30-х годов университет обнаружил «бессилие осуществить собственное самоутверждение». Реальный национал-социализм окажется таким же прибежищем das Man, как либерализм или большевизм. Идеология противопоставляет действие теоретизированию, ее интересует мобилизация масс, а вовсе не «изначальные вопросы», хотя их отголоски нередко оказываются включены в политический миф и риторику власти.

Впрочем, не стоит представлять записи второй половины 30-х годов исключительно как отчаянную атаку на национал-социализм. «Что если немцы с тем же самоотрицанием угодят в растянутые и прочные силки, которые им ставили прежде?» — все еще задаваясь подобными вопросами, Хайдеггер продолжает считать, что «внутренние потребности национал-социализма совершенно не осознаются» (вспомним и известный пассаж о «внутренней истине и величии этого движения» из «Введения в метафизику»). Однако игнорирование тех точек, где его мышление кардинальным образом расходится с принципами национал-социализма, по сути не отличается от попытки представить все это как курьезный и незначительный эпизод его биографии. И в этом смысле Хайдеггер оказывается проблемой и для «правых», и для «центристов», и для «левых».

Несмотря на существенные различия между официальной пропагандой и хайдеггеровскими соображениями о предназначении национал-социализма (преодоление модерна, раскрытие вопроса о бытии), именно идеология сделала возможным проникновение нацистских идей в тексты Хайдеггера. Парадокс заключается в том, что мысли о «подлинном» предназначении национал-социализма были инициированы «ложной» политической реальностью, более того — нуждались в ней как в опоре. Впрочем, в тех же «Черных тетрадях» Хайдеггер пишет: «Лишь если мы действительно заблуждаемся — сбились с пути, мы можем наткнуться на “истину”» (об использовании кавычек в работах этого автора можно было бы написать отдельную книгу). Именно из-за этой запутанности присутствие призраков идеологии в поздних текстах Хайдеггера то преувеличивается, то преуменьшается. Это вполне закономерно: как может призрак совпасть со своей «настоящей» величиной? Здесь открывается широкий простор как для защиты Хайдеггера, так и для теорий Адорно или Бурдье о сублимации философского в политическом, в которых все расхождения с идеологией Третьего рейха заранее представляются несущественными. Это точка отсчета для всякой «судебной» речи.

Собственно, стоит вспомнить, что наиболее скандальные сюжеты «Черных тетрадей», связанные с антисемитскими высказываниями, находятся не в первом томе, а в книгах, еще не переведенных на русский. Однако сложность заключается в том, что и они едва ли смогут оказаться поводом для поиска завуалированной пропаганды нацизма во всех послевоенных сочинениях Хайдеггера, не говоря о множестве философских текстов, в которых преломились его идеи. Действительно, почему бы не поискать рецидивы гитлеризма у Сартра, Арендт и Деррида?

Куда более важный и так и не решенный вопрос, к которому приближают нас «Черные тетради», можно сформулировать так: что означает присутствие идеологии в философии? В художественной литературе эти вещи порой принципиально неразделимы (вспомним произведения Андрея Платонова). Но в какой мере философский текст, апеллирующий, например, к тем или иным принципам монархизма, большевизма или либерализма, «идеологичен»? Необязательно быть марксистом, чтобы трактовать каждый тезис о бытии исключительно как политический, но это не единственный способ прочтения.

Раздвоенный язык

Сегодня, после издания «Черных тетрадей», особенно очевидно, что любое желание поскорее закрыть дело Хайдеггера является гарантией его продолжения. Созданный им способ мышления неотменим и имеет свойство проявляться в том числе и в критике его работ. Наверное, поэтому даже метания между обвинением и оправданием кажутся более правомерными, чем решительный выбор одной из позиций. Кстати, характерным примером такой неуверенности стал Пауль Целан — внимательный читатель текстов Хайдеггера. Стихотворение «Тодтнауберг», воспроизведенное сегодня в одном из залов музея в Месскирхе, можно интерпретировать как след этого противоречивого отношения.

В написанном в тех же 30-х годах известном тексте «Гёльдерлин и сущность поэзии» язык назван событием учреждения бытия и одновременно — опасной возможностью его утраты. Возможно, один из ключей к пониманию рассматриваемой проблемы стоит искать именно здесь. В «Черных тетрадях» смешиваются два уровня языка, на одном из которых присутствует то, «что зовется мышлением» и предшествует обмену информацией, а на втором — коммуникация, идеология, «толки». «Воля вождя» и «коллективная ответственность истины национального существования» соседствуют здесь с вопрошаниями о том, что же произошло со словом, если теперь его «достаточно только для сообщения, для обращения, для призыва». Столь же проблематично, например, употребление понятия «народ», фигурирующего здесь в самых разных ипостасях — от коллективного субъекта до подступа к вопросу о Бытии. Но, кажется, радость историка философии, с легкостью развенчивающего «очевидные» противоречия фундаментальной онтологии, преждевременна. Во всяком случае самого Хайдеггера в размышлениях о «народе» занимала «двойственность этого названия».

Может быть, попытки обвинения и оправдания бьют мимо цели именно потому, что отказываются признать скандальную двойственность и предельную несопоставимость стержнем его философии (вряд ли стоит уточнять, что эта двойственность имеет мало общего с тем, что Бурдье назвал «двуличной мыслью»). Хайдеггер не только продумал столкновение докоммуникативного и коммуникации, несокрытого и сокрытого, но и пережил его как опыт «срыва», позволяющий выстроить параллель даже не с Юнгером и Чораном, а с Батаем и Арто. Поэтому желание представить мысль Хайдеггера ровной и безошибочной так же неуместно, как и стремление превратить ее в роковое заблуждение. То, что действительно еще предстоит сделать, — это прочесть «Черные тетради», не соскальзывая в «судебную» речь.