Литература как работа над прошлым

Осеннее послесловие к летним наблюдениям за чтением в «Журнальном зале»

Наш Интернет изобилует электронными библиотеками. По большей части это или специализированные библиотеки («Библиотека программиста», «Русская литература и фольклор», «Библиотека фэнтези и фантастики», «Библиотека военной литературы» и другие), или библиотеки «литературы на любой вкус», по структуре напоминающие книжный магазин. Список разделов в такой библиотеке («Триллеры», «Детективы», «Книги о семье и доме», «Религия и духовность» и т.д.) предполагает самый широкий охват клиентов с любым культурным и интеллектуальным багажом. Здесь нет отбора текстов ни по информативности, ни по художественной ценности. «Анна Каренина» Толстого здесь может соседствовать с романом г-жи Муравьевой в качестве «мелодрамы».

«Журнальный зал» от этих ресурсов отличается принципиально: его содержимое составили публикации толстых литературных журналов, то есть текстов, отобранных самым квалифицированным из ныне существующих сообществом литературных экспертов — собственно редакторами этих журналов. Иными словами, контент «ЖЗ» ориентирован на публику с достаточно высоким культурным уровнем. Это первое отличие «ЖЗ» от сетевых библиотек.

И второе, принципиально важное в данном случае. В «Журнальном зале» представлено 40 журналов, из которых 27 обновляются, то есть на сайте регулярно появляются их новые номера. Сам способ подачи современной литературы через «институт толстого литературного журнала» — это, как минимум, возможность для читателя «ЖЗ» отслеживать текущий литературный процесс, так сказать, в реальном времени. Но процесс, за которым мы можем наблюдать в «толсто-журнальном» пространстве, — это процесс не только сугубо литературный. В толстых литературных журналах помимо прозы, поэзии, литературной критики печатают еще и публицистику, работы по истории, культурологии, антропологии и т.д. В противоположность большинству сетевых библиотек структура «Журнального зала» предполагает существование мира, в котором что-то постоянно меняется и в умах, и в общественной жизни. То есть контент «ЖЗ» позволяет отслеживать еще и появление новых идей, затрагивающих самые разные сферы.

Аудитория «Журнального зала» достаточно обширна для того, чтобы отнестись к ней всерьез. Вот цифры: 187 273 уникальных посетителя за июнь, 164 574 — за июль, 169 345 — за август. И это летом, когда сетевая жизнь притихает. Что касается географии этой аудитории, то читатели «ЖЗ» проживают не только в России, но и в Америке, Европе, странах СНГ, в Китае и Австралии, в Африке и т.д. Что касается демографических характеристик этой аудитории, то по некоторым признакам можно предположить, что, скорее всего, речь идет о наиболее образованных русскоязычных пользователях Интернета среднего и более старшего возраста. Но дело не в возрасте, а в активной жизненной и профессиональной позиции. Среди них безусловно есть сотрудники издательств, профессиональные литераторы, университетские преподаватели, редакторы и журналисты, активные блогеры. И их выбор может оказаться важным промежуточным этапом в распространении каких-то идей, впоследствии важных для общества. Разумеется, по мере наблюдаемого сегодня сокращения аудитории, читающей собственно книги, прямое влияние больших текстов уменьшается, но опосредованного влияния понятий, которые в них формируются, мы исключить никак не можем.

Тот отбор, который производит аудитория «ЖЗ» в момент выставления свежих номеров литературных журналов, — это в определенной степени этап, предшествующий выходу книг, формированию списков литературных премий и появлению телесценариев. Напомню, что первым массовым российским (тогда еще советским) изданием романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» стала его публикация в 1988 году в журнале «Октябрь». Те, кто не прочитал ни журнальную его публикацию, ни книжную, в 2012 году посмотрели сериал по мотивам романа.

Как этот отбор происходит, мы можем увидеть уже сейчас, не дожидаясь участия опубликованных в журналах произведений в премиальных сюжетах, выхода книг и появления фильмов. И здесь нам может помочь внутренняя статистика «Журнального зала» — данные о количестве просмотров отдельных страниц за различные периоды.

Летом 2016 года редакция «ЖЗ» с одобрения Совета «Журнального зала» начала публикацию этой статистики в виде ежемесячных рейтингов.

Всего таких рейтинга три: проза, поэзия и нон-фикшн (с первыми рейтингами можно ознакомиться здесь).

Информация о самых популярных, то есть набравших наибольшее количество просмотров новинках «ЖЗ», разбитых на три группы, позволяет увидеть, какие жанры словесности вызывают наибольших интерес у аудитории «ЖЗ».

Прошлое против настоящего и будущего?

Для 90 наиболее популярных публикаций лета (рейтинги за июнь, июль, и август) среднее количество просмотров — 833 (по данным Google Analytics) и 838 («Яндекс-Метрика»). Соответственно, по отдельным рейтингам 737 и 742 — для поэзии, 851 и 860 — для прозы, и 912 и 913 — для нон-фикшн (расчеты произведены в статистической программе SPSS). На основании этих данных мы можем предположить, что поэзия вызывает у читателя «ЖЗ» меньший интерес, чем проза, а текст нехудожественный более притягателен, чем вымысел.

Обратившись к летним рейтингам, мы видим, что лидирует в них отнюдь не литературная критика, культурология или публицистика. Самыми востребованными оказываются мемуары, письма и репортажи, то есть тексты, где повествование ведется по большей части от первого лица. Это письма Василия Гроссмана Семену Липкину, воспоминания Людмилы Сергеевой об Иосифе Бродском и Андрее Сергееве («Конец прекрасной эпохи») и книга очерков и расследований «Коричневая трагедия» о первых годах фашисткой Германии, написанная французским журналистом Ксавье де Отклоком в 1934 году. Все это персональные свидетельства. Исторические события или просто реалии прошлого здесь неотделимы от личных переживаний. На первый взгляд, дистанция между фактом, эмоцией и оценкой сводится здесь к минимуму просто по определению жанра.

Значит ли это, что наши современники заворожены прошлым, а будущее даже помыслить не в состоянии? Должны ли мы думать, что рефлексия не очень популярна даже у самых продвинутых наших соотечественников? И если повышенный интерес к прошлому все же налицо, то какой он? Ведь очевидно, что обращаться к прошлому, взаимодействовать с ним можно по-разному. Мотивом может быть вера в золотой век и желание в него вернуться. Или некий неудобный кусочек коллективной исторической памяти (воспользуемся этим термином, несмотря на всю сложность стоящего за ним понятия), который индивиды, являющиеся носители этой памяти, пытаются вытеснить в подсознание. В таком случае (примерно так описывает проблему Александр Эткинд в работе «Кривое горе») оно возвращается в виде призраков, подозрительных гостей с той стороны, а, например, война, проигранная или выигранная с такими человеческими или нравственными потерями, что победа в ней почти обесценивается, переосмысляется как безусловный триумф, образец, который непременно следует «повторить».

Разумеется, это далеко не все возможные мотивации обращения к прошлому и варианты взаимодействия с ним.

Все мы помним и о практике осознанного обращения к былым потрясениям и катаклизмам, при которой их воссоздают и изучают в деталях, чтобы избежать их повторения. Однако именно сейчас, когда этот подход, активно внедрявшийся четверть века, прежде всего, в Европе, в России вызывает едва ли не отторжение, есть опасения, что он окажется наименее популярным и в литературе.

Очевидно, что для дальнейшего прояснения ситуации мы должны обратиться к текстам. Однако, прежде чем это сделать, мы позволим себе сузить выборку, ограничившись, во-первых, только произведениями из списков нон-фикшн и прозы, во-вторых, текстами, которые сохраняют лидирующие позиции в «ЖЗ» и осенью.

Вот список публикаций из разделов нон-фикшн, вызвавший этим летом наибольшим интерес читателей «Журнального зала»:

1. Людмила Сергеева. Конец прекрасной эпохи. Воспоминания очевидца об Иосифе Бродском и Андрее Сергееве

2. Ксавье де Отклок. Коричневая трагедия. Главы из книги

3. Алексей Буров, Геннадий Прашкевич. О молчании. Три письма на одну тему

4. Ирина Паперно. «Осада человека»: Блокадные записки Ольги Фрейденберг в антропологической перспективе

5. Сергей Шаргунов. Валентин Катаев. Главы из книги

6. Олег Лекманов. Загадка названия. Рассказ Юрия Казакова «Вон бежит собака!» (1961)

7. Юрий Карякин. Переделкинский дневник. 1999–2000. Публикация и примечания Ирины Зориной. Продолжение

8. Евгений Коновалов. Язык поэзии в смутное время

9. Леонид Касаткин. История одной семьи

10. Кирилл Кобрин. Кабинет мертвых вещей Владимира Сорокина. «Метель» и два Сорокина

В начале списка (№ 1 и № 2) мы видим воспоминания и главы из книги репортажей. Публикации, оказавшиеся на третьей и четвертой позиции, содержат вкрапления мемуаров и дневников (воспоминания об историке ГУЛАГа Александре Бирюкове и фрагменты блокадных записок Ольги Фрейденберг). Вспоминает о родителях и Леонид Касаткин, подготовивший к публикации их письма (№ 9).

В половине публикаций (№ 2, № 3, № 4, № 5 и № 9) затронута тема политических репрессий (красный террор, преследования коммунистов и либералов в фашистской Германии, ГУЛАГ, борьба с космополитизмом в СССР).

В воспоминаниях, вошедших в первую десятку летних публикаций «ЖЗ» в категории «Нон-фикшн», нет ничего похожего на рассказ о славном старом добром или героическом времени. Безусловно, там можно найти примеры для подражания (авторы текстов и те, о ком они пишут), но всё это истории о том, что было сделано не благодаря времени, а вопреки.

Перечислим имена и занятия этих людей: уроженец Колымы из семьи репрессированных, историк ГУЛАГа Александр Бирюков, который еще в 70-е годы начал собирать информацию о погибших в лагерях; Ольга Фрейденберг, занимавшаяся в блокадном Ленинграде преподаванием и филологическими исследованиями; бывший эсер Леонид Касаткин, побывавший заместителем министра просвещения в правительстве Дальневосточной республики, а затем — заключенным на Соловках, создатель киргизской школы живописи, расстрелянный в 1937 году. Его жена, Минна Касаткина, в ссылке работавшая пианистом-концертмейстером и обучавшая детей музыке.

В целом же эти документальные повествования о прошлом суть свидетельства об эксцессах, о которых следует хорошо помнить именно для того, чтобы они не повторялись. Публикации принципиально отличаются от наиболее популярного ныне жанра исторической литературы — детальной реконструкции ключевых, с точки зрения массового читателя, исторических событий, во время которых были приняты некие ключевые решения. Это не история генералов, которые отдают мудрые приказы, и их героических адъютантов. Такого рода тексты скорее позволяют лучше представить себе взаимоотношения между людьми в ту или иную эпоху, рассмотреть, как было устроено общество, понять, что означало в то или и иное время быть типичным человеком.

Хотя речь идет об истории XX века, судя по вышеприведенному списку, читателей «ЖЗ», похоже, не очень волнует военная героика. Трудно признать героем Валентина Катаева, участника Гражданской войны, перекрашивавшегося, то есть переходившего в лагерь противника, трижды. Воином, боевым офицером был Ксавье де Отклок, автор обличительных репортажей о фашистской Германии, отравленный гестаповцами. Однако гитлеровцам он противостоял не как солдат, а как журналист, не в строю, а в порядке индивидуального подвига.

Очерки де Отклока и записки Ольги Фрейденберг, извлечения из которых содержит статья Ирины Паперно «“Осада человека”: Блокадные записки Ольги Фрейденберг в антропологической перспективе», отчетливо показывают, так сказать, минусы политической мобилизации гражданских по военному образцу и естественные пределы такой мобилизации.

Де Отклок пишет о всеобщем умилении и нежности по отношению к военной технике, которая охватила немцев после прихода Гитлера к власти. В высшей степени характерно его описание экспозиции «Die Front. Выставка сувениров великой борьбы», открывшейся в 1933 году в Берлине. Никаких напоминаний о погибших, даже о героях на экспозиции не было, зато демонстрировались всевозможные орудия уничтожения. Экскурсовод-фельдфебель показывает школьникам деревню, которую в ходе второй битвы на Марне немцам следовало удержать для окончательной победы. Для репортера, который в 1914 году сражался там как офицер французской армии, очевидно, что впереди новая, возможно даже еще более кровопролитная война.

Бомбардировок немецких городов авиацией союзников (случай Дрездена самый известный, но далеко не единственный) де Отклок не предвидел, хотя они — это первое, что вспоминаешь сегодня, когда читаешь о восторженных старушках у макетов авиабомб, которых немцы пытались сбрасывать на Лондон и Париж в Первую мировую. На этом примере мы видим, что политическая мобилизация гражданских по военному образцу создает у нации неадекватное представление о своих возможностях, позволяет вовлечь ее в агрессивную войну без сколько-нибудь реалистичных представлений о ее последствиях.

Ирина Паперно, в свою очередь, передает мысль Фрейденберг о том, что блокада не сплачивает осажденных, поскольку, уничтожая дистанцию между людьми, полностью расчеловечивает их, превращает в существа без морали и идеалов, тем самым подтачивая идейные гуманистические основы самой борьбы с фашизмом. Таким образом, что касается популярной в наше время метафоры осажденной крепости, то судя по тому, о чем рассказывает Фрейденберг о настоящей блокаде и настоящих блокадниках, гражданских она способна объединять лишь до тех пор, пока остается метафорой.

Публикация или обсуждение подобных текстов на предложенном авторами уровне выглядит как акт общенациональной рефлексии.

Имплицитно здесь отстаивается субъектность и нравственная автономия, отсюда, думается, интерес и к фигуре Бродского, воспоминания о котором оказываются в начале списка. Безусловно, поэт известен своим противостоянием власти, борьбой с государством, установившим идеологическую и эстетическую монополию, за автономию художника. Однако воспоминания Сергеевой не об этом. Речь в них скорее о том, как поэт делал себя, о предпосылках, которые позволили сильной личности в конечном счете одержать победу над системой. По традиции, существующей по меньшей мере со времен романтизма, поэт считается субъектом жизнетворчества и свободы. К этому весьма близки практики делания себя, распространенные в нашем обществе (всевозможные тренинги по пробуждению креативности и управлению своей судьбой).

Разумеется, мемуары, дневники и письма — жанр, накладывающий некоторые ограничения на размышления о связи времен. Они могут иметь место, например, в опубликованной в журнале «Дружба народов» философской переписке Прашкевича и Бурова, которые заняты разработкой нового обоснования свободы, однако невозможны в чисто документальных публикациях, зачастую отсутствуют в биографиях и воспоминаниях, написанных даже в наше время.

Другое дело — литература художественная, в частности роман с авторскими отступлениями, пространными внутренними монологами персонажей и даже написанными ими трактатами. Возможно, обратившись к наиболее популярным прозаическим произведениям лета, мы увидим искомый синтез актуальных ныне картин прошлого и сегодняшней повестки дня.

Работа над ошибками или ожидание триумфа?

Что представляет собой первая десятка лета в категории «проза»?

1. Дмитрий Новиков. Голомяное пламя. Роман

2. Павел Крусанов. Железный пар. Роман

3. Юрий Буйда. Нора Крамер. Повесть

4. Наталия Соколовская. Буквы. История одного безумия

5. Игорь Ефимов. Беглец. Роман в письмах и кинокадрах

6. Леонид Зорин. Братья Ф. Повесть

7. Илья Кочергин. Ich любэ dich. Повесть

8. Эдуард Веркин. Звездолет с перебитым крылом. Повесть

9. Александр Давыдов. Мечта о Французике. Повесть

10. Дмитрий Бавильский. Разбитое зеркало. Венецианская повесть в 82 главах и 12 сносках

Картины прошлого нашей страны представлены в произведениях, вошедших в список под первым, шестым и восьмым номером. Кроме того, весьма четкая и узнаваемая трактовка российской истории и ее возможного продолжения присутствует в тексте под номером два.

О каком же прошлом идет здесь речь, и если мы выбираем его как точку отсчета, какое будущее нам суждено?

Главный герой романа Дмитрия Новикова Григорий Николаев, врач из Петрозаводска, — путешественник и рыболов. Именно эти увлечения приводят его на берег Белого моря, в обитель русской свободы. Земля эта, при всей своей притягательности, таит множество опасностей, от которых не спастись без надежного покровителя. Им для Григория становится почитаемый на Русском Севере святой Варламий Керетский. Так Григорий обретает прочную связь с этой землей, а затем узнает судьбу оставленного коренными жителями села Кереть — родины святого.

Керетские поморы в старину жили в гармонии с природой, были ее частью. Однако во время коллективизации популяция дикой семги была уничтожена, а вместе с ней и уклад поморской жизни.

Рыба в книге Новикова подобна умирающему и воскресающему зверю древнейших мифов, а ее косякам, нерестящимся в реке («стаду»), уподоблен сам поморский субэтнос. Как ее возродить, неизвестно, а вот кто ее извел — совсем даже не тайна: это колхозное начальство, действовавшее по поручению партии и правительства, как выясняется ближе к концу, и лично (в Керети!) дед главного героя, немногословный ветеран ВОВ Федор Николаев.

Именно он расстреливал из пулемета поморов-«кулаков», когда они попытались спастись вплавь с баржи, на которой сотрудники НКВД должны были доставить их на Соловки и которую ведомые бесовской гордыней вертухаи посадили на мель. В финале Григорий от имени деда и от себя просит прощения у старика-помора, чудом уцелевшего в этой бойне. Он уже сам в душе помор, свободный, научившийся владеть собой и своими чувствами, и даже при случае готов взять правосудие в свои руки.

Способ работы с историей, который мы находим в произведении Новикова, предполагает детальное воссоздание прошлого и последующую работу над ошибками — иными словами, его книга оказывается своеобразным аналогом «комиссии правды и примирения».

Похожий подход и у Леонида Зорина. Его историческая повесть о братьях Фридлянд вошла в список лета под номером 6. В ней, правда, нету покаяния, поскольку ситуация немного другая, но есть горькое сожаление младшего брата (известен как советский карикатурист Борис Ефимов), который в отличие от старшего (автор «Испанского дневника» Михаил Кольцов) поладил со своим, то есть сталинским, временем и избежал репрессий.

Совершенно иной герой — в романе Павла Крусанова «Железный пар», и совсем по-другому, не так, как в произведениях Новикова и Зорина, построены его отношения с историей своей родины и сопредельных стран. Это кассир-консультант из питерского книжного магазина Руслан Грошев, политический и культурный маргинал с черепно-мозговой травмой и раздвоением личности. В компании туристов-интеллектуалов (ученых и оборонных инженеров) он отправляется в поход на Памир. Его цель — не отдых и созерцание красот, а добыча магических квасцов пропитанной минеральными испарениями породы (собственно «железный пар»). Грошев собирается обработать ими переплет своего политического трактата, что, по его мнению, сделает его непреложной истиной для всякого, кто возьмет в руки его книгу.

В отличие от Григория Николаева из романа Новикова герой Крусанова не чувствует связи с прошлым через свою семью. Не нуждается он и в «малой родине», которая могла бы быть точкой внутренней опоры. Он евразиец. Таджикистан, древняя колыбель цивилизации, где расположено место силы, куда он стремится для осуществления своих планов, сам по себе для Грошева не особенно важен. Это колония, добыча удачливого воина, Грошев воображает себе Чингисхана, высмеивающего достижения цивилизации западной — ружья, микробы и сталь. Эта историческая фигура для него очевидным образом ближе родни. Для Грошева это прообраз «солнечного русского», человека будущего.

Что же касается катастроф и страданий, выпавших на долю русского народа в XX веке, то для Грошева это подтверждение избранности этого народа, наличия у него способности и права объединить и повести за собой не только Евразию (именно «прививка Азии», по Грошеву, делает одну европейскую нацию могущественнее других), но и весь мир. Такой образ мысли выглядит как еще одна иллюстрация динамики национального чувства из работ Алейды Ассман: ощущение причастности к побежденной нации (распад СССР многие воспринимают именно так) вызывает воинственный настрой.

Грошев у Крусанова, конечно, отвратителен и местами смешон. Однако развязкой своего романа Крусанов показывает нам, что, как бы мы, воспитанные, интеллигентные люди не возмущались, никакого другого будущего, кроме того, которое описывается в сочинении этого безумца, у судьбы для нас нет. Политический трактат Грошева в обработанном «железным паром» кожаном переплете дошел до кабинета президента, попутно овладев сердцами и умами всех, кто его читал. Будущее — за вождями-вожаками, пастухами человеческих стад. Несогласных массы раздавят или увлекут с собой. Субъектность, индивидуальный выбор либо невозможны, либо незначимы по последствиям. Ведь даже главные исполнители грошевского плана — это одержимые. Они, по определению, лишены собственной воли из-за воздействия «железного пара».

Схожую с крусановской алхимию национального исторического чувства мы обнаруживаем в фантастической повести Эдуарда Веркина «Звездолет с перебитым крылом». Надо признать, что у этого автора мы встречаем ресентимент нежный и лирический, что, безусловно, обезоруживает.

Время действия — начало 80-х. По причинам чисто демографическим именно эта эпоха является для нас безальтернативным источником «традиционных ценностей». И описана она как время, когда подрастающее поколение воспитывалось в правильном духе, то есть как будущие ученые, изобретатели и покорители космоса. Сейчас СССР как государство научно-технического прогресса более не существует. Полноценного преемника в этом смысле у него не появилось. Соответственно у тех, кто в детстве и отрочестве мечтал о таком будущем, но его не дождался, то есть сегодняшних сборщиков ювелирных украшений, торговых представителей, сотрудников таможни, преподавателей танцев и боевых искусств и т.д., картина эта должна вызвать острейшее чувство ностальгии.

Сам сюжет повести незатейлив: школьники находят в лесу странных подростков, сестру и брата, называющих себя Анна и Марк, пытаются разобраться в том, кто они такие, следят за ними, знакомятся, пытаются защитить от местных хулиганов. Перед загадочным и бесследным исчезновением странных туристов выясняется, что, несмотря на свой нежный возраст, они владеют оружием (более совершенным, чем то, о котором приходилось когда-либо слышать советским школьником) и умеют убивать.

В финале пятьдесят лет спустя рассказчик узнает из теленовостей об изобретении отечественными учеными лучевого пистолета, того самого, который он видел в руках Анны. Россия прошла через тяжелые испытания и снова вовлечена в гонку вооружений. Судя по тому, какими в начале 80-х были гости из будущего (напоминающие, если положить руку на сердце, участников незаконных вооруженных формирований), впереди война и еще более тяжелые времена. Однако ожидание этого будущего переплетается у рассказчика с романтическими воспоминаниями детства. Само по себе прошлое замечательно и не требует от нас никакой работы.

Что касается текстов Зорина и Новикова, где былые исторические катаклизмы предполагают некую работу над ошибками, то они обнаруживают одну общую черту. Оба автора опирались на документы и воспоминания. На примере повести Леонида Зорина мы видим, как мемуары (диалоги братьев Фридлянд, слова, сказанные Сталиным старшему из них, Михаилу Кольцову, Зорин воспроизводит очень близко к тому, как рассказывал о них в интервью сам Борис Ефимов) перетекают в художественный текст. Думаю, что не раз в интервью о своих источниках расскажет и Дмитрий Новиков.

Две России или одна?

Позволим себе (на данном этапе наблюдений — неизбежно в порядке предположения) попытаться объяснить писательские стратегии Зорина и Новикова через потребности их читателей.

Спрос на мемуары и документы и их инфильтрация в прозу — следствие двойственной и непростой ситуации в нашем обществе. С одной стороны, ушли в прошлое те времена, когда родители скрывали от своих детей подлинную историю их семей, чтобы позволить им вырасти благополучными советскими людьми со стандартной картиной мира. На уровне семьи это уже не проблема. С другой — подавляющее большинство участников и свидетелей тех испытаний и катастроф, которые выпали на долю России в XX веке, уже ушли из жизни и не могут ничего рассказать. В этой ситуации возрастает роль книг, мемориальных символов и церемоний, а споры о том, как их интерпретировать, обостряются.

В документальных публикациях «ЖЗ» мы зачастую получаем доступ к текстам, написанным для узкого круга родни. На примере публикации Леонида Касаткина мы видим, что речь идет о памяти семейной, которая становится публичным и общенациональным достоянием. Хотя, безусловно, осуществляемый таким образом возврат в те или трагические эпизоды XX века — это способ поговорить с родней для тех, кто так и не смог этого сделать. Речь, прежде всего, о случаях, когда известно, что предки находились в обстоятельствах, сходных с положением мемуариста, но не рассказали об этом детям и внукам совсем ничего.

В рассмотренном нами наборе примеров литература художественная и нон-фикшн оказываются сообщающимися сосудами не только с точки зрения текстуальной. В некоторых случаях близкими оказываются намерения и тех, кто публикует документы, и тех, кто пишет о прошлом.

Возможно, многие читали книгу о «спирали молчания» Элизабет Ноэль-Нойман или работу Ханны Арендт «Личная ответственность при диктатуре». Работы эти все же адресованы скорее социологам и философам. Однако теперь благодаря свидетельствам Себастьяна Хафнера («История одного немца») и Ксавье де Отклока уже у широкого российского читателя появляется возможность сравнить себя с немецким обывателем, чья пассивность и покладистость позволила нацистам совершать их преступления. Зная о последствиях того стиля жизни, который описывает де Отклок, мы видим, как легко, будучи современником, так скажем, сомнительной политики своего государства, стать ее соучастником. Это готовит читателя к осознанию ответственности за настоящее и, как знать, возможно к покаянию в будущем, например, в том варианте, который описан в романе Дмитрия Новикова.

В рассмотренных нами художественных произведениях мы видим два противоположных типа отношения к прошлому. В первом случае исторические потрясения обязывают к некоему анализу и труду, активной работе над ошибками, во втором — истолковываются как знак великого предназначения, предвестие будущего триумфа, который обязательно состоится, если вернуться к истокам.

Мы можем предположить, что у текстов, где обосновываются такие разные позиции, не совпадает аудитория. Например, одна более популярна у русской диаспоры на Западе или, допустим, в российских столицах, а другая — собственно в России или в провинциальных городах. Или читатели разных книг могут принадлежать к противоборствующим идеологическим лагерям.

Тем не менее, данные о географическом распределении посетителей соответствующих страниц «ЖЗ» на данный момент никак не позволяют связать противоположные типы взаимодействия с прошлым с разделением читателей на столичных и провинциальных или же на зарубежных и внутренних.

Что же касается рецензий на эти произведения в электронных СМИ и блогах, то они не дают возможности говорить о том, что существуют идеологические лагеря, где читают только своих.

Рекомендательные перепосты ссылок на публикации «ЖЗ» в соцсетях и отзывы об этих произведениях действительно обнаруживают порой некоторую ангажированность. Например, первые поклонники очерков де Отклока в Сети рекомендовали его текст как зеркало, в которую должны заглянуть современные российские граждане, чтобы не превратиться в фашистов. Очевидным образом такая реклама не вызовет энтузиазма у тех наших соотечественников, которые привыкли искать фашистов вовне.

Из произведений художественных наибольшее количество откликов на данный момент вызвал роман Дмитрия Новикова. Рецензии на него появляются в самых разных, в том числе и столичных, изданиях. Достоинствам романа отдают должное и прогрессисты, и всевозможные почвенники-государственники. Последним вполне по нраву гимн северному русскому духу, хотя очевидным образом неприятно то, что автор обвиняет советское государство в уничтожении поморской культуры. «Голомяное пламя» Новикова становится поводом для полемики, для борьбы за текст и фигуру автора между критиками различных направлений. Однако художественную и культурную ценность романа пока еще не поставил под сомнение никто.

Вообще полемика у нас в России возникает зачастую по неожиданным поводам и принимает довольно причудливую форму: взять, к примеру, биографию Иосифа Бродского, написанную Владимиром Бондаренко, который утверждает, что гонимый властями поэт был имперцем. Так что даже если вообразить, что деление аудитории «ЖЗ» таково, каким оно должно быть, согласно теории двух Россий, то, скорее всего, окажется, что представители обеих читают одно и то же.

Есть основания считать, что контент «Журнального зала» — общее достояние, а расхождения возникают лишь на уровне интерпретаций, хотя, разумеется, вопрос этот требует продолжения наблюдений и исследований.

Упомянутая выше теория двух Россий, кстати, лежит в основе утверждения, что память о репрессированных раскалывает страну, состоящую из потомков жертв и потомков палачей. Подобная конструкция — это, конечно же, недопустимое упрощение. Речь здесь не только о том, что первые иной раз становятся неосталинистами, а вторые выпускают профессиональные исторические монографии о Большом терроре. В России имеется большой класс политических приспособленцев, готовых отождествлять себя с кем угодно в зависимости от политической погоды. При всей своей агрессивности они быстро остывают, стоит этой погоде поменяться. Кроме того, немало семей, обратившись к своей истории, находят среди своих предков и гонителей, и гонимых. Вряд ли они будут готовы стать горячими сторонниками одного из этих виртуальных лагерей и принять участие в борьбе с целью уничтожения другого.