То, что делает власть политической

Марей А.В. Авторитет, или Подчинение без насилия. – СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2017. – 148 с. – (Серия: «Азбука понятий», вып. 4.)

«Авторитет» — слово, практически отсутствующее в нашем современном политическом языке. Произнесенное в публичном пространстве, оно вызывает зачастую ассоциации скорее с миром криминальным: «авторитетный политик» не звучит комплиментом, равно как эпитет «авторитетный предприниматель» не обещает прозрачности ведения дел и физической безопасности сопричастных. «Авторитет» в позитивном смысле — понятие скорее морального порядка, наличие особых личных качеств, признаваемых нами за конкретным человеком, собранием или институцией: авторитетной может быть организация, редакция журнала и т.п., но это же предполагает неформализованность отношений — только контекстуально можно определить, и то с некоторой долей неопределенности, что позволяет сделать, на чем позволяет настаивать или требовать обладание данным авторитетом, а что уже находится за его границами. Применительно к политике «авторитет» обычно и означает нечто подобное — неопределенный, но бывающий значимым фактор влияния, как, например, «авторитет общественного мнения». На то, чтобы вернуть понятие «авторитета» в пространство политического мышления, сделать его инструментом рефлексии, и направлена рассматриваемая работа — вышедшая в научно-популярной серии, но далекая от популярности изложения, являясь скорее кратким конспектом-наброском фундаментального исследования.

Реконструируя историю понятия, Марей постоянно помещает его в социальный и политический контекст: история понятия позволяет ему прояснить меняющиеся реалии, а изменением реалий объяснить историю понятия. Однако, прежде чем уйти в историческое разбирательство, автор выстраивает общую типологию авторитетов, выделяя четыре: личный, социальный, религиозный и политический, причем два первых трактуются как эгалитарные, в то время как два последних — как иерархические. Основанием для разграничения служит то, что первые два покоятся на убеждении, «более того, даже когда убеждение достигает своей цели и мы признаем субъекта авторитетом в том или ином вопросе, мы вовсе не обязательно подчиняемся ему, становимся ниже его. Чаще всего мы просто следуем за ним, добровольно прислушиваемся к его мнению и стараемся поступать согласно с ним» (с. 22). Иными словами, авторитет здесь не отменяет нашей автономии, исходя из которой мы принимаем его или отказываем другому в авторитете. Напротив, авторитет религиозный и политический одинаково фундируются на вере, которая противоположна убеждению. В случае последнего мы принимаем решение, мы убеждаемся или нет, сохраняя дистанцию — и являясь инстанцией, определяющей авторитет другого. В случае религиозного и политического авторитета мы подчиняемся ему, именно он будет определять, что истинно и что нет, как нам надлежит поступать и чего избегать и т.д. Соответственно принципиально различны носители авторитета: в случае личного или социального авторитета он привязан к личности (имярек) или персональному статусу (pater familias), им нельзя поделиться с другим. Напротив, политический и религиозный авторитет может быть делегирован, поскольку «его исходным носителем является не условный чиновник, депутат или священник, а государство [или Бог]» (с. 21).

Чиновник не может быть наделен властью и при этом не иметь авторитета, «поскольку власть, лишенная авторитета (или утратившая его самостоятельно в силу собственных действий), превращается в обыкновенное насилие, публичное или частное, — в зависимости от масштаба и целей применения. Государство же, утратившее авторитет, вырождается в тиранию или деспотию, т.е. режим, имеющий не политическую, а силовую природу» (с. 21, прим. 3).

Собственно, уже здесь, в самом начале текста, сформулирован — пока еще в неявном виде — тезис, утверждению и развертыванию которого посвящена вся работа: то, что отличает «политическую» власть от тирании, и есть авторитет. Тиран — это тот, у кого осталась/оказалась власть, но нет авторитета. Для современного языка понятия «власти» и «авторитета» в политической области оказываются очень близкими, иногда вплоть до неразличимости. И здесь обращение к истории понятий не только позволяет растождествить и очертить границы каждого из них в прошлом, но и предложить инструментарий для политического мышления уже в современных реалиях.

Выделив специфику политического авторитета, в дальнейшем к остальным видам авторитета автор обращается лишь для прояснения истории первого, поскольку они остаются на всем протяжении взаимодействующими между собой (так, функционирование понятия auctoritas в сфере частного права подпитывает время от времени возвращающееся разграничение в сфере публичного). Кратко очерчивая историю понятия «авторитета» в качестве политического, автор выделяет пять эпох.

1. Первоначальное, преимущественно юридическое значение. Здесь речь идет об auctoritas, присущей лицу. Собрание лиц, такое как Сенат, обладает auctoritas не само по себе, не как институция, а через auctoritas тех, кто его составляет, — potestas. «Власть» здесь выступает как способность принуждения, auctoritas опирается на знание, опыт — то, что делает принуждение оправданным, некто получает potestas в силу того, что обладает auctoritas (причем предполагается, что обладает и лично, и по социальному статусу — в идеале обе составляющие должны совпасть).

2. В эпоху принципа и следующую за ней эпоху домината auctoritas переходит от лица к институции (в фигуре Октавиана Августа соединяясь с огромным личным авторитетом) — auctoritas принадлежит теперь Сенату, а не сенаторам, императору, а не конкретному лицу, и, соответственно, теперь может быть делегирован. Стремительно концентрирующаяся в руках императора, вся полнота auctoritas приводит к тому, что все остальные институты теперь оказываются получающими свой «авторитет от императора. Таким образом, из неделимого и неделегируемого личного качества auctoritas превратилась в ресурс самоутверждения политической власти империи, в своеобразную разновидность potestas» (с. 45–46).

3. Средневековое христианство, усвоив понятие auctoritas из римского мира, одновременно радикально переосмыслило его. Прежде всего, теперь обладателем всей полноты auctoritas, равно как и всей полноты potestas, явился Господь, все прочие получали власть и авторитет уже от Него. Понятие auctoritas было перенято христианской доктриной уже в своей поздней интерпретации: «Для адептов новой религии авторитет в его политическом значении представлял собой не личную репутацию человека, но, скорее, разновидность власти, ее высшую форму. Принадлежала она, что естественно, не личностям, но институтам, должностям, социальным позициям (Церкви, императорской короне и т.д.)» (с. 54). Уже папа Геласий в V веке формулирует «доктрину двух мечей», согласно которой папе принадлежит auctoritas, в то время как императору — potestas (что ведет к логическому выводу не только о первенстве власти духовной над светской, но и что решения второй должны быть санкционированы, одобрены первой — в противном случае они останутся простым фактом, действием силы). В конце этой истории с понятием auctoritas происходит любопытная и закономерная перемена: уже с самого начала став скорее разновидностью власти, в устах Бонифация VIII оно теперь используется для характеристики светских правителей, как менее значительное, по сравнению с potestas, на обладание которой претендует он (в рамках высшей власти, после Бога, разумеется).

4. Временное оживление понятия auctoritas происходит в период становления модерного государства — в работах Ф. де Витория, Т. Гоббса и Б. Спинозы, когда Витория формулирует доктрину, принципиально схожую с последующим разграничением Максом Вебером легальности и легитимности, утверждая, вслед за Святым Писанием, что всякая власть (potestas) от Бога и народ не может передать своему королю того, чем он не обладает, но может дать ему auctoritas. Здесь принципиальная новация, поскольку авторитет мыслится, в отличие от римского воззрения, принадлежащим не правителю и не институтам, которые могут делегировать его, но Respublic’е, которая санкционирует, признает власть, — отсюда же можно видеть возможность возникающего в дальнейшем перевода понятия в моральный план. У Гоббса авторитет оказывается неотчуждаемым: он срастается с государственной властью, демонстрируя логику нисходящих степеней авторитета от верховной власти к нижестоящим и обратно, где через любого служащего государства, чиновника или офицера просвечивает верховная власть и высший авторитет, сообщающий реальность всему остальному («если Бога нет, то какой же я после того капитан?»).

В той мере, в какой формировалось модерное нейтральное государство, оно стремилось исключить возможность всякого иного политического авторитета, помимо своего собственного, — в идеале создать ситуацию, когда политическим авторитетом обладает только существующая власть, и тем самым сделать первое понятие избыточным, автоматически включенным в понятие «государственной власти». Внутреннее становилось областью деполитизации — и все политическое выносилось вовне, в область международных отношений. Соответственно, в той мере, в какой исчезала возможность для аналогии с полисным гражданством, исчезало и пространство для политического понятия «авторитета», оно все больше переходило в область морального: авторитет «из практики легитимирования власти, из права гражданина на осознанное политическое действие… превратился в мало и плохо формализуемое моральное влияние» (с. 97):

«[…] в философии Канта и Гегеля авторитет оказывается вынесенным непосредственно из сферы политического в сопредельную ему сферу морального. Сфера политического, в свою очередь, узурпируется государством и, таким образом, практически умирает (ведь для ее существования необходимо присутствие как минимум двух акторов […], независимо от того, в какой парадигме — аристотелианской, арендтовской или шмиттианской — мы будем трактовать политику)» (с. 95).

5. Однако в XX веке понятие «авторитета» вновь оказывается востребовано в политической философии — начиная с Макса Вебера, предложившего известную типологию форм авторитета (традиционный, харизматический, легальный) и вплоть до Дж. Агамбена, определяющего понятие auctoritas как биополитическое (свойства Октавина Августа, дуче, фюрера и т.д.), противопоставляя его правовому понятию potestas — противопоставляя вполне свободно по отношению к собственно латинским понятиям, но считая такое переосмысление результативным для анализа политического сейчас.

Понятие «авторитета», как справедливо отмечает Марей (с. 31), оказывается востребованным во времена политических кризисов, в ситуации же политической рутины становится избыточным, тяготеющим быть поглощенным «политической властью», т.е. тогда, когда само собой разумеющимся является вопрос о том, кто и на каком основании наделен властью, когда последняя институционализирована и власть — это «президент», «император», «министр» или «полицейский».

Ситуация кризиса делает институциональную рамку проблематичной: статус политический вновь возвращается к личному или социальному статусу — персональному авторитету или авторитету социального положения (например, «почтенных помещиков», «знати» — кабинет Веллингтона, пытавшийся остановить парламентскую реформу 1832 года, состоял из титулованных аристократов, на авторитет их титулов больше, чем на авторитет лиц, возлагали надежду противники реформы). Аналогичным образом тирана тираном делает не отсутствие формального статуса — его положение может иметь все легальные обоснования, но не иметь легитимности, равно как и напротив: при слабости или неопределенности формальных статусов они могут обретать силу через авторитет лица — слабость власти восполняется силой авторитета, которая способна либо восстановить силу власти, институциональные рамки, либо осуществлять господство поверх слабости.

Отметим, что тиран — тот, кто не имеет политического авторитета, при этом располагает другими ресурсами — например, над своими подручными он может господствовать, опираясь на личный авторитет, но последний так и остается личным. Иными словами, «тиран» не способен стать «персонификацией», «воплощением» государства, он не отсылает к чему-то высшему помимо себя (или, что одно и то же, такая отсылка не принимается другими, подвластные ему не верят ему). Таким образом, история понятия «авторитета» предстает как история политического в моменты его кризисов — в тот момент, когда признание проблематично, когда правила не действуют и их приходится собирать/утверждать заново, отсылая к авторитету, т.е. тому, что делает власть политической.