Инна Булкина
«Смутной жизни тень…»
Забытый поэт: между филологией и поэзией
2 965 
В литературной истории есть несколько персонажей, чья ранняя смерть оборвала реальные связи, отменила те или иные возможности и направления развития, но при этом мифологическим образом сплотила дружеский круг: утратив будущее, осиротевшие товарищи обрели некий законченный образ прошлого. Безвременный уход юного поэта (назовем этот сюжет «эффектом Ленского») делает его фигуру объемной, придает ей трагический масштаб: все невоплощенные замыслы и несбывшиеся надежды обретают новое качество. Как все сложилось бы, проживи поэт обычную некороткую жизнь, — бог весть. Пушкин в шестой главе романа перечисляет несколько взаимоисключающих возможностей «посмертной» судьбы Ленского: она могла быть героической, поэтически высокой и славной, могла стать журнально суетной и могла стать «обыкновенным уделом», — смерть оборвала все возможности, оставив сам факт невоплощенности, несвершенного назначения.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь:
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Посмертный культ юноши-поэта — сюжет, безусловно, романтический, и мы знаем, что именно таков был культ Дмитрия Веневитинова, поэта и философа, внезапно умершего от пневмонии на 22-м году жизни. Таков был культ Новалиса. И таков был посмертный культ киевского поэта Владимира Отроковского.
Он родился в семье сельского священника в 1892 году, окончил Немировскую гимназию и затем коллегию Павла Галагана (она была своего рода киевским Лицеем в начале ХХ века). Его однокашниками были Павел Филиппович и Михаил Драй (казацкая фамилия Драй — от «драть» — звучала по-немецки, и когда началась Первая мировая, Михаил Драй стал Драй-Хмарой). Все трое были поэтами, печатались в «Лукоморье», в 1910-м поступили в университет на историко-филологический и стали семинаристами Владимира Перетца. Был еще четвертый — Борис Ларин, единственный из «мушкетеров» не поэт и единственный, кто «пережил» террор и «академические чистки», — он стал выдающимся филологом, языковедом, и он до последних лет жизни переписывался со вдовой и дочерью Отроковского. Большая часть стихотворений и дневник Отроковского, которые хранятся в киевском Институте рукописей, переписаны рукой Бориса Ларина.
Сегодня трудно сказать, чем был и чем мог бы стать для киевской гуманитарной культуры историко-филологический семинарий Перетца. Большинство его участников, оставшихся в Киеве, погибли в 1930-х, а сам академик был выслан уже из Ленинграда и умер в ссылке. Очевидно, что аналогом был пушкинский семинарий Семена Венгерова: список семинаристов обоих семинаров — и петроградского, и киевского — составят историю славистики ХХ века. Оба семинара происходили примерно в одно время: первые десятилетия века, оба имели своих летописцев, разница, безусловно, в характере руководителей, но даже в большей степени — в характере города. Парадоксально, но именно из венгеровского семинара вышли будущие формалисты (Юрий Тынянов, прежде всего). Между тем ничто в методе Семена Афанасьевича Венгерова не предвещало ОПОЯЗовских идей, он в самой малой степени был провозвестником формы как таковой. Владимир Николаевич Перетц всерьез занимался именно методом, и по определению одного из самых талантливых своих учеников он «был первым, кто на своих лекциях по методологии литературы с кафедры Киевского университета провозгласил: не что, а как. Не содержание, а форма». Собственно, В. Домонтович (Виктор Петров) в «Болотной Лукрозе» едва ли не дословно цитирует Виктора Жирмунского: «…вопрос о пересмотре методов изучения литературы чаще всего приводил к решениям, что поэзия должна изучаться как искусство <…>. В этом отношении существенные вехи были поставлены уже в 1914 г. акад. В.Н. Перетцем в его “Лекциях по методологии истории русской литературы”» [1]. Но семинарий Венгерова был строго тематическим, а культурная и научная жизнь Петербурга-Петрограда исключительно разнообразна. Тогда как интересы Перетца, помимо «пушкиньянства», распространялись на литературу древнерусскую и староукраинскую, на архитектуру барокко, на поэтику и методологию, его семинаристы, подобно тенишевцам, отправлялись в архитектурные и архивные экскурсии, среди его слушателей были философы, лингвисты и поэты. Кажется, не было в Киеве начала ХХ века сколько-нибудь значимого культурного персонажа, который не был причастен к «Вольному научному обществу» Перетца, не назывался «перцианцем» или другом «перцианца».
Я уже писала здесь однажды о пересекавшихся у Перетца Сигизмунде Кржижановском и Якове Голосовкере. Сегодня речь пойдет о поэтах и филологах: именно так, они были сначала филологами, а потом поэтами, и все тот же Виктор Петров выстроил на этом концепцию «нового украинского модерна». Первые украинские модернисты были автодидактами (самоучками), но уже следующее поколение — неоклассики (а Петров писал именно о них) — были университетскими учеными и превратили поэзию в науку. Тут стоит поставить запятую или некий упреждающий знак: так полагал Петров, потому что сам был ученым и пришел в литературу из филологии. Зеров, которому посвящена «Болотная Лукроза» и который был филологом-классиком, ученым, тем не менее, не был. Но трое из пятерки «неоклассиков» — Филиппович, Драй-Хмара и Юрий Клен (Освальд Бургардт) — «перцианцы» и «пушкиньянцы», профессорские стипендиаты, оставленные при университете. Стихи они начинали писать по-русски (Бургардт по-русски и по-немецки). После 1917-го все они на первой романтической волне украинизации стали украинскими поэтами. Кроме Отроковского. Он — нет. Возможно, не успел. Павел Филиппович в поминальной статье (на 10-ю годовщину смерти) рассказал, как они с Отроковским в 1917-м договорились отныне писать стихи по-украински и издать по украинскому сборнику. Филиппович с этого момента стал украинским поэтом Филиповичем (в украинской фамилии нет удвоения), а Отроковский написал лишь одну строфу.
Вообще, все они были «опоздавшими символистами»: по возрасту должны были отталкиваться (во всех смыслах) от «младших», но в силу провинциальных обстоятельств подражали «старшим». Все они присягали Анненскому, который несколько лет в начале 1890-х директорствовал в коллегии Галагана, и культ его, по всей видимости, передавался по наследству через учителя словесности Илью Кожина. Отроковский подрабатывал уроками в гимназии Жекулиной на Большой Подвальной, и Надя Хазина (Надежда Мандельштам) потом вспоминала, как «мой учитель латыни и приятель Володя Отроковский уговорил меня, пятнадцатилетнюю девочку, отказаться от Блока, потому что существует Анненский». Тем не менее, довольно долго все упоминания об Отроковском в литературе о Серебряном веке исчерпывались формулой «киевский корреспондент Блока». В самом деле, по обычаю молодых провинциальных поэтов во время университетской командировки в столицу 4 марта 1913-го он нанес визит Блоку, и тот записал в дневнике: «Вечером пришел милый студент из Киева Вл. Мих. Отроковский». Затем последовала переписка, Отроковский послал стихи и попросил «отзыва, совета, упрека»: «В нелюдимом творчестве каждое Ваше слово будет мне Ариадниной нитью…» И Блок отвечал в том духе, что стихи очень молодые и очень подражательные, что через какое-то время «Вы будете писать совсем иначе, …если Вам суждено писать именно стихи, а не уйти, например, в науку», что «Вы сами пока мне понравились больше стихов» и предостерег от печатания: «Оно всегда может повлиять дурно» [2].
Блок угадал: Отроковский очевидно обещал стать серьезным филологом, и в меньшей степени — оригинальным поэтом. Список его студенческих работ впечатляет. «Работа, которой он занимался в студенческие годы в семинаре проф. Вл. Перетца, — текстологическое исследование, анализ текста и согласование редакций нескольких литературных памятников XVI–XVII веков — принесла ему золотую медаль. Работа эта достигала небывалого доселе объема — до трех тысяч страниц», — вспоминал Петров. Работа эта («Тарасий Земка. Южнорусский литературный деятель XVII века») вышла уже после смерти Отроковского, в 1921-м, отдельным томом Сборника ОРЯС Российской академии наук (Том XCVI, № 2) с предисловием акад. Вл. Перетца. Незавершенной осталась работа «Гораций и Тредьяковский». Стихов, по завету Блока, при жизни он почти не печатал. Большая часть опубликованного — посмертная некрология. Он умер 26 апреля 1918 года от «испанки». Петров настаивал на том, что смерть наступила от перенапряжения сил: «За золотую медаль, за право остаться при Университете он заплатил ценою жизни…»
«Хоронили его в ясный весенний день, — вспоминал затем другой “перцианец”, Александр Назаревский. — Над нами сияло чистое небо. Теплый ласковый ветер тихо колебал полотнища церковных хоругвий. Все было залито солнечным теплом и светом. А душу щемила тяжкая тоска, по щекам катились невольно слезы, до сознания отрывками доходили слова взволнованной речи Н.К. Гудзия, который от всех нас прощался с так рано ушедшим из нашей среды товарищем».
Написанный Борисом Лариным некролог в киевских «Курантах» звучит блоковской цитатой: «Избранные избирают его. Науке — дар его королевский. Без наследников. Был одинокий. Идущий впереди. Некому было с ним Радость-Страданье нести». И если говорить о выборе между поэзией и наукой, Отроковский писал Блоку: «Я люблю стихи нежной и глубокой любовью, но “разве клясться надо / В старинной верности навек…”. Мне кажется (верить трудно, знать — невозможно), что стихи — это единственный крест в моем без-божном мире, в моей бедной жизни. А от единственного — разве можно отступиться» [3].
В популярных биографических статьях об Отроковском чаще всего цитируют стихи, высеченные на его кладбищенском памятнике:
Нежней не могут быть слова,
печальней звать не могут звуки,
чем свет весны и синева
над тихим кораблем разлуки.
Мы приведем другие стихи, переписанные рукой Ларина, из папки 1916 года [4]:
О, тайная ревность бездомных,
Жива ты, муки тая.
Вдоль улиц пыльных и темных
Так бродит любовь моя.
Не вся ли душа в изломах
И каждый тронут огнем?
На этих камнях знакомых
Мы жизнь встречали вдвоем.
Примечания
Комментарии