Homo sovieticus национального разлива

Исследование концепций «советский человек», «новый советский человек» и homo sovieticus стало трендом в постсоветской гуманитаристике. Эрик Найман поднял тему о зарождении нового междисциплинарного направления — «история советской субъективности» (Naiman, 2001). Комплексно изучается трансформация образа в зависимости от исторических этапов развития самого СССР и работы советской пропаганды, а также отличия проживавших в СССР от жителей других стран (Shiller, Boycko, Korobov, Winter, Schelling, 1992). Например, Илья Герасимов в статье «Перед приходом тьмы. (Пере)ковка нового советского человека в 1920-х годах: свидетельства участников» говорит о «безопасных» советских людях, тех, кто оказался за решеткой (в ГУЛАГе), и адаптации граждан СССР к «перековке» властями. Слава Герович в статье “‘New Soviet Man’ inside Machine” («“Новый советский человек” внутри машины») отталкивается от образа нового советского человека как «своего парня», покорителя вершин, чьим прообразом стал Юрий Гагарин. Кардинально противоположным стал homo sovieticus. Это словосочетание впервые было употреблено в книге Сергея Булгакова «Пир богов» и заимствовано писателем, социологом и философом Александром Зиновьевым для книги «Homo sovieticus» (1986), в которой, отталкиваясь от пропагандировавшегося советскими властями образа советского человека (добрый, открытый трудяга), иронично описал негативное порождение советского коллективизма: человека, лишенного индивидуальности, чье мнение, интеллектуальный выбор и эмоции зависимы от мнения коллектива; человека, неспособного к самостоятельному решению, основными составляющими жизни которого являются работа, власть, самодостоинство. Кршистоф Тышка в статье “Homo Sovieticus Two Decades Later” («Homo Sovieticus две декады спустя») пишет о том, что определение homo sovieticus зачастую стало употребляться для описания общества переходного времени от коммунизма к демократии и рыночной экономике. Это общество включает в себя не только бывшие советские республики, но и постсоциалистические страны, такие как Польша, а homo sovieticus — не коммунист, а клиент коммунизма (Tyszka, 509).

Один из ракурсов, связанный с советским человеком, остался не совсем освещенным, а именно: есть ли разница между homo sovieticus’ом, сформировавшимся, например, в республиках Прибалтики или Закавказья, и homo sovieticus’ом, сформировавшимся в России? Если есть, то какие отличия можно было бы назвать? Возможность ответить на этот вопрос предоставили писатели советского поколения, чьи произведения, связанные с этой темой, появились в постсоветский период. В первые постсоветские годы вышли в свет произведения, в которых авторы пытались найти новый язык для переосмысления исторического прошлого и образа своего народа в советский период. Для сравнения мне хотелось бы обратиться к версиям homo sovieticus’ов Андрея Битова и Отара Чиладзе. Последний классик русской литературы, как называют Битова, создавая концепцию «русского имперского человека» (Чхаидзе, 2014) в «Империи в четырех измерениях», отталкивается от образа русского интеллигента 1960–1970-х годов. В четвертом измерении, в романе «Оглашенные» (1995), прослеживается авторская ирония по поводу определения советского человека из РСФСР как «русского имперского человека», так как единственное, на что тот способен, — это захватить впечатления. Существует и другая сторона. Это продолжение «маленького человека», известного по русской классике (Акакий Акакиевич Башмачкин, Самсон Вырин, Макар Девушкин), в советском, который подвержен множеству социофобий. Михаил Эпштейн определяет социофобию как «страх заводить дружеские, любовные, семейные, какие бы то ни было человеческие отношения. В старину такой комплекс людобоязни именовался мизантропией. (…) Социофобия включает ряд дополнительных фобий: энохлофобию — страх толпы, агорафобию — страх открытых или многолюдных пространств, гетерофобию — страх существ противоположного пола» (Эпштейн, 2005). По Битову, для советского человека социофобиями являются параноидальный страх КГБ, мания преследования, позже страх заболеть СПИДом, что оказалось страшнее страха КГБ. Роль советского человека / «маленького имперского человека» (Чхаидзе, 2014) свелась к образу всеми брошенного пьющего интеллигента, ненужного ни жене, ни детям, ни друзьям, ни призванию: «Подумаешь, что есть у человека? Жена, дети, друзья, призвание — так ничего этого нет, а вот только и есть что гражданин следователь, про которого я-то совсем ничего не знаю, а он про меня… самый заинтересованный во мне гражданин! Вот он один, да еще котеночек приблудненький — вот что у меня осталось! Что это со мной? Похмелье или пушку таки навели?» (Битов, 308–309). Пространство интеллигентного человека в советские времена сузилось до «аквариума» с двумя старыми рыбами (рассказчик и сосед по дому). Мир вокруг был захвачен чудищем по имени БРЯКРЫГРАККОМИСТДАС: «Нас уже нет, а он, сожравший уже половину Аптекарского острова, он — есть и есть, БРЯКРЫГРАККОМИСТДАС». Имя чудища — аббревиатура (излюбленный прием сокращения в советские времена), отсыл к 70-летней истории.

В нашумевшем романе «Годори» Отара Чиладзе, одного из самых известных грузинских писателей XX века, чудищем предстала не только советская система, но и сам советский человек, которого я определила как homo soveticus provinсialis, а сам автор назвал его гомункулусом. Лев Аннинский в своей статье «Капсулированный дух» написал о чиладзевском литературном герое следующее: «российско-советский человек, чудовищное извращение, своего рода гомункулус, искусственно созданный марксистскими алхимиками и вылупившийся из яичка идеологии, существо недолгое, одноразовое, пожирающее не только мир, но и самое себя» (Аннинский, 2004, 5–10). Корни грузинского homo soveticus provinсialis’а уходят во времена прихода Российской империи в Грузию. По логике романа Чиладзе, насилие стало причиной зарождения названного чудовища. Автор представляет читателю историю одной крестьянской грузинской семьи — пастуха и его жены. Грузинский народ доимперского периода был похож на недопонимающего придурковатого немого «пастуха», а Грузия — на грузинскую крестьянку, жену пастуха, подвергшуюся насилию со стороны русского урядника. Плодом насилия и стал родоначальник страшного рода Кашели — Ражден. Это «был первенец нового времени, избранник», которому не угрожала никакая опасность. С каждым поколением к образу «Кашели» добавлялись новые аморальные поступки и черты. Эту «породу», зародившуюся в провинции после прихода империи и «расцветшую» в советский период, ничто не могло уничтожить. Из текста романа видно, что советская власть стала самой благополучной почвой для проявления низменных человеческих качеств. Ражден Кашели — мошенник, бродяга, насильник, фигурировавший в деле об убийстве «отца нации» Ильи Чавчавадзе, поддержал приход большевиков в Грузию и превратился в образцового советского грузинского революционера, стал воплощением жестокости и бескомпромиссности. Следующим этапом проникновения «монстра» в страну явился союз Раждена и казачки Клавы. Тема русско-грузинского «брака» — иносказание закрепления присутствия России в Грузии. Эта гремучая смесь стояла чуть ли не во главе 11-й армии, оккупировавшей в 1921 году тогда уже независимую от России Грузинскую Демократическую Республику, просуществовавшую три года. Отар Чиладзе связывает с этим союзом тему предательства и перерождения тех грузин, которые поддержали советский строй и участвовали в оккупации. Кроме сексуальной извращенности, склонности к мошенничеству, присущей Раждену, одной из характеристик homo soveticus provinсialis’а была жажда убивать. Эта черта наблюдалась как у родоначальника, так и у его сына, Антона Кашели, ставшего «образцовым» чекистом, «петухом Сатаны», который даже в детстве не боялся гор трупов — наоборот, они вызывали его интерес. Чиладзе передает свое видение homo soveticus provinсialis’а как «машины» смерти. Это страшное существо получало удовольствие от убийств.

Постреволюционные десятилетия, 1920–1930-е годы, как период стремления Антона «облагородиться» путем втягивания в «кашельство» оставшейся аристократии сопровождались убийствами сопротивлявшихся. Чудовище homo soveticus provinсialis поразило все прослойки грузинского общества, даже духовенство. В знак подтверждения своей мысли, писатель вводит сцену венчания Антона и Кетуси. Под дулом пистолета их венчал дважды расстриженный поп, представлявшийся простым трудящимся. Следующий период деградации грузинского общества, воплощенного в образе рода Кашели, или homo soveticus provinсialis’а, связан с началом периода застоя, а затем с постсоветским периодом. Прежние аморальные черты переродившихся грузин становятся ненужными, потому что к тому времени все, что подлежало разрушению, было разрушено, и тот, кого должны были расстрелять, был расстрелян. По мнению писателя, «годы застоя» — «время никудышное, бессмысленное». И тогда у «чудовища» появляются новые черты. Типичным представителем периода застоя становится хапуга и рвач: «Если ты мужчина, урви, укради. Хапни. Не крадешь — значит, не мужчина». «Плод» Антона и Кетуси, названный в честь деда Ражденом, явился воплощением грузина периода застоя. По мнению автора, моральных ценностей у него, как и у его предков, не было. Он — типичный грузин 1960–1970-х, который благодаря рвачеству и способности лавировать «состоялся» при советской власти. Перестав убивать, он переродился в пресмыкающееся, умеющее приспосабливаться, ищущее выгоду существо. Советская власть, как мы видим из текста Чиладзе, была средой, взрастившей чудище, которое после ее краха старалось выжить любыми путями. И путем самосохранения могло быть очернение тех, кто был еще не запачкан преступлениями предыдущих поколений. Последним этапом деградации после уничтожения аристократии, духовенства для Чиладзе оказывается поздне- и постсоветский периоды, когда под угрозу попали семейные ценности, занимавшие особое место в устоях грузинской семьи. Тогда появляется история соблазнения невестки свекром. Кашели решил, что грешная любовь к нему и жены, Фефе, и невестки, Лизико, укрепят «кашельство» — породят грех и страх.

P.S. Введя определение homo soveticus provinсialis, я хотела бы пригласить к разговору о других homo soveticus’ах, сформировавшихся на перифериях СССР. В случае интерпретации грузинского homo soveticus’а становится ясно, что травма насилия проявилась в стремлении уничтожать себе подобных. Как уже было сказано, советская власть, по Чиладзе, стала благодатной почвой для проявления самых низменных человеческих качеств. В случае русской интерпретации homo soveticus’а, по Битову, оказывается, что в когда-то покорявшем всех вокруг «имперском народе» начинают преобладать черты «маленького человека» и он превращается в существо, полное социофобий, абсолютно противоположное существу «периферийному». Вектор власти советского периода, понимавшийся как доминанта центра, предстает подавляющим именно для народа центра и, наоборот, приумножает агрессию, а также порождает особые черты выживания у народа покоренного.

Литература

Битов А. Империя в четырех измерениях. Измерение IV. СПб., 2009.

Герасимов И. Перед приходом тьмы. (Пере)ковка нового советского человека в 1920-х годах: свидетельства участников // Ab Imperio. 2002. № 3. С. 297–320.

Чиладзе О. Годори // Дружба народов. 2004. № 3. С. 6–96.

Чиладзе О. Годори // Дружба народов. 2004. № 4. С. 80–117.

Эпштейн М. Маленький человек в футляре: синдром Башмачкина-Беликова // Вопросы литературы. 2005. № 6. С. 193–203.

Gerovitch S. “New Soviet Man” inside Machine: Human Engineering, Spacecraft Design, and the Construction of Communism // OSIRIS. January 2007. Vol. 22. No. 1. P. 135–157.

Naiman E. On Soviet Subjects and the Scholars who Make Them // Russian Review. July 2001. Vol. 60. Iss. 3. P. 307–315.

Shiller R. J., Boycko M., Korobov V., Winter S.G., Schelling Th. Hunting for Homo Sovieticus: Situational versus Attitudinal Factors in Economic Behavior // Brookings Papers on Economic Activity. 1992. Vol. 1992. No. 1. P. 127–194.

Tyszka K. Homo Sovieticus Two Decades Later // Polish Sociological Review. 2009. No. 4 (168). P. 507–522.