История с методологией, или Конец истории

Неретина С. История с методологией, или Конец истории // Аутсайдер. Человек вопроса. Век XX и мир. 1996. № 1. С. 120–161.

Неретина Светлана Сергеевна — медиевист, доктор философских наук, ведущий научный сотрудник Института философии РАН.

Автор книг «Слово и текст в средневековой культуре. История: Миф, время, загадка» (М., 1994); «Слово и текст в средневековой культуре: Концептуализм Абеляра» (М., 1994); «Пьер Абеляр. Теология. Трактаты» — перевод, вступительная статья, составление (М., 1995); «Верующий разум. К истории средневековой философии» (Архангельск, 1995); «Книга бытия и солический закон» (Архангельск, 1995) и др.

Знакома с Гефтером с 1967 года.

Все, все, что гибелью грозит…
Пир во время чумы

Взгляд ретроспективный: мы заранее были обречены.

Не мысли, не идеи, не поиски, а та их организационная форма по имени Сектор методологии истории. Да и формы давления, применявшиеся к историкам 60–70-х годов в отличие от 20–50-х, предполагали скорее моральное и профессиональное уничижение типа запрета на публикации, закрытия целых областей знания, чем физическое уничтожение. Хотя в особо важных случаях инакомыслящих ожидали тюрьма, ссылка или эмиграция.

Сложившаяся к концу 30-х и благополучно просуществовавшая до конца 50-х годов государственно-патриотическая концепция истории, опиравшаяся на теорию формаций и исторический материализм, была пропитана квазимарксистской идеологией, позволявшей искажать и изымать из обращения источники, подгонять факты под схемы, якобы заданные объективным процессом поступательного развития истории. Философия истории была прочно забыта. Не только Г.В.Ф. Гегель и И. Кант, но и неокантианство (Г. Риккерт прежде всего) или М. Вебер были изъяты из обращения. Промелькнуло, чтобы исчезнуть, в сугубо отрицательном контексте имя О. Шпенглера у Н.И. Бухарина, а о К. Ясперсе, скажем, и вовсе не знали. От историков требовалось особое мужество, дабы признать своими учителями кого-либо из «буржуазных» ученых. Д.М. Петрушевский, нарочито называвший себя сторонником школ А. Допша и М. Вебера, предпочел до смерти (последовавшей в 1940 г.) молчать, чем давать клятвы новым вождям, хотя до революции был в числе «легальных марксистов».

Самокастрация мысли практиковалась, впрочем, и много после 50-х, но уже в сильно «разъеденном» виде.

Потребность в переосмыслении понятия истории возникла в начале 60-х годов, в момент ослабления идеологической узды, когда в руки исследователей попала масса спецхрановского материала по отечественной и всеобщей истории, зарубежной литературы, явившая неподвластность исторического процесса утвержденным закономерностям. Переоткрытие многообразий форм жизни вело к необходимости их методологического освоения, для которого рамки формационной теории и кондового истмата стали узки.

Подобных взглядов на исторический процесс придерживались далеко не все историки («новую волну» представляли М.Я. Гефтер, А.И. Некрич, А.Я. Гуревич, А.Л. Монгайт и некоторые другие). Потому, хотя и среди «новых» превалировал пока марксистско-ленинский подход к истории, этого оказалось недостаточно для оправдания идеологическими верхами самого факта появления структур, занятых именно проблемами методологии. Одну из таких групп представлял возникший в 1964 г. в рамках Института истории АН СССР сектор методологии истории, который после дробления Института в 1968 г. (в частности, в связи с «делом Некрича» /1/) вошел в состав Отдела общих проблем всемирно-исторического процесса Института всеобщей истории. Сектор этот сыграл роль катализатора многих историко-научных направлений, появившихся в то время. И все же он заранее был обречен.

ПРИЧИНЫ ОБРЕЧЕННОСТИ

Современный методолог (любой области знания, истории в том числе) прекрасно осведомлен о том, что такое методология: это принципы, логические формы, структуры и техника исследований, способствующие познанию сущности предмета и интерпретации фактических данных. Применительно к истории все это должно быть помножено на убеждение, что история — не компендиум сведений, а особая форма мышления (см. об этом книги М. Блока, Р.Дж. Коллингвуда и др.). Однако вплоть до последних лет во всех советских энциклопедиях и справочниках общей методологией научных исследований назывался диалектический и исторический материализм, который объявлялся орудием не только теоретического познания, но и революционного преобразования действительности.

Но само словосочетание «общая методология» предполагало методологии частные — и одно это было важным, важнейшим признанием. На двадцатилетней дистанции (1960–1980 годы), той самой, что когда-то была объявлена застойной, совершился резкий мыслительный рывок — вовсе не в частичном признании новых методов познания, а — напротив — в том, что «общая методология» прекратила свое существование и для многих ученых превратилась в своего рода завесу, под прикрытием которой развивалось нечто «частное»: культурология, социология, системный анализ.

В конце 50-х — начале 60-х об этом можно было лишь мечтать. Надо было пробить идеологическую стену, что требовало от зачинателей интеллектуального и человеческого мужества. Потому не удивительно, что Михаил Яковлевич Гефтер, один из тех, кто в то время решился вывести историческую науку поистине из «египетского» плена, после выступления в Президиуме АН СССР, где речь шла о перспективах разработки методологии истории, получил две записки идентичного содержания. Первая: «Исторический материализм, если Вы помните, называется также «материалистическое понимание истории». Можно ли после этого говорить об особой науке — методологии истории? И. Минц». И приписка: «А в целом — хорошо!» Вторая была пространнее: «Дорогой Михаил Яковлевич! В Вашем очень интересном выступлении есть одно место, с которым нельзя согласиться: это различение исторического материализма (=материалистического понимания истории) и методологии истории, как 2-х отдельных наук или отраслей знания. Методология истории и Истмат — это одна наука. Но Историческая наука имеет целый ряд особых, специфических методологических проблем. Это относится к конкретизации Истмата применительно к истории. Ф. Константинов» /2/.

Обе записки — почти дружеское предостережение: быть осторожнее со святая святых. Во второй к тому же явная подсказка изменить формулировку: речь-де идет не об особой методологии, а всего лишь о конкретизации истмата. Сам факт покушения на истмат предполагал неизбежные в недалеком будущем санкции.

Далее. Сектор был одним из опытов консолидации интеллигенции нового типа. Если к началу ХХ в. интеллигенция в России сформировалась как сила идеологическая, скрепленная идеями социального характера, то в 60-е годы она объединялась на этико-правовых основаниях как культурная сила. «Новая интеллигенция» ставила своей задачей конкретный анализ общественно-политической ситуации при плюрализме точек зрения, при условии создания гражданского общества и включенности во всемирно-историческую динамику.

Кроме того, зрела попытка пересмотреть бытовавшее в ту пору понятие гуманизма. После победы Октября в повседневную практику внедрялся гуманизм социалистический с идеей создания нового человека, образом которого был не трудящийся человек вообще, а пролетарий. Это происходило на фоне классовой ненависти ко всему непролетарскому, нетерпимости, подпитанной репрессиями. Сотворение нового человека грозило обернуться и явилось культивацией геноцида. Потому проблемы, связанные с тем, что получило название культа личности и волюнтаризма, ставились в центр исторического исследования с целью возвращения к общечеловеческим ценностям.

В микросоциуме сектора обсуждались проблемы и не превалировала ни одна руководящая идея. Эпиграфом к его работе могла быть восточная пословица: «Чтобы разгадать мир, надо глядеть на него разными глазами» — именно эта «разноглазость» впоследствие стала одним из пунктов обвинений в адрес работы сектора. «Если представлено несколько точек зрения, — писал оппонент, чл.-корр. АН СССР А.М. Самсонов, — то надо было проявить свое отношение к … спорным и … ошибочным трактовкам» /3/. Была умелая нейтральная координация усилий разных направлений, разных позиций, разных людей. В итоге достигалось как раз то, чего не хватало и недостает в масштабе государства: простор мысли.

Иначе — альтернативность. Собственно проблема альтернативности или, как мы тогда говорили, разновариантности исторического процесса и была центральной. Одолеть ее, то есть ввести в состав, в саму плоть исследования можно было только с помощью анализа накопленного обширного материала, идей и гипотез, расширявших, а то и менявших представления об историческом процессе. Но самый анализ предполагал в таком случае отказ от схем и догм истмата, с каковым отождествили вышепоименованные академики И.И. Минц и Ф.В. Константинов методологию истории.