Между Европой 2010-х и Латинской Америкой 1970-х?

— Насколько верно утверждение, что Россия разделяет общемировую тенденцию, фиксируемую в последнее время, например, Клаусом Оффе: если в 1990-е общим слоганом было «Назад к Европе!», то теперь — «Прочь от Европы»? Или позиция России сложнее: есть элементы притяжения и отталкивания до сих пор? Существует ли в России представление о ЕС, которое можно считать реалистичным?

— Сначала нужно определиться, что в данном случае имеется в виду под словом «Европа». Европейский союз? Концепция политически единой Европы? Тогда все верно. Евроскептицизм сегодня в тренде. Великобритания уходит, правые популисты получают лучшие результаты на выборах за свою историю.

Такое развитие событий огорчает, но объективно понятно и объяснимо. Распад СССР и системы противостояния двух военно-политических блоков заставил довольно большое число стран формировать новую идентичность и искать новое место в мире. Это касается не только тех обществ и сообществ, которые вошли в период масштабной трансформации (бывшие соцстраны), но и победителей Холодной войны. Особенно это заметно как раз в Европе. С одной стороны, открытый мир либеральной демократии (данный в ощущениях конкретными общеевропейскими политическими структурами) должен был быть открытым для всех ее новых адептов, с другой — для стран Центральной и Восточной Европы и даже дальше, до азиатских границ СССР, вхождение в Европу естественным образом не могло не видеться как практическая цель политической и экономической либеральной трансформации. Символическим отголоском этого идеализма является членство в ОБСЕ не только Туркмении и Таджикистана, но и даже Монголии.

Затем неизбежно и довольно стремительно стало нарастать понимание своих желаний и возможностей всеми участниками процесса. Сегодня взаимное разочарование уже нельзя скрыть. Разочарование естественно приводит к отталкиванию.

Выявились, в сущности, банальные вещи. Традиционные общества не превращаются ни за 10 лет, ни за 20 в постиндустриальные, а авторитарные — в демократические. Правящие элиты склонны разрешать конфликты в соответствии с привычными установками, а не по учебникам демократии, и тем более не способны удержаться от соблазна коррупции. Отторжение идеологического диктата и принудительного коллективизма не влечет за собой автоматического принятия либеральных ценностей, в которых разнообразие ценится больше единства, а солидарность не менее важна, чем личный интерес. Разочарование особенно усиливается, если сопровождается коллапсом всех привычных социальных институтов и стремительным ростом неравенства.

Общества «старых» членов ЕС, в свою очередь, оказались весьма подвержены фобиям, перекладывая вину за проблемы глобализации непосредственно на «польского сантехника».

Выстраивание отдельных отношений с Россией и странами ГУАМ было огромной ошибкой ЕС и не могло не привести к конфликту. Либо Россия либерализируется и тоже движется в ЕС — тогда зачем разделять, либо отказывается от прозападного выбора — и тогда конфликт был неизбежен. И он произошел.

Но все это касается только ЕС. В более широком смысле Россия была и остается Европой. Евразийство — такая же игра, как британское противопоставление себя Континенту. Все российские консервативные идеи — родом из Европы. Только в Западной Европе они сегодня маргинальны, а в России процветают. Впрочем, Россия тут не абсолютно уникальна, думаю, для француза политические притязания Польской католической церкви тоже выглядят дико.

Даже несмотря на остроту и трагичность украинского конфликта, события больше напоминают распри между деревнями одной долины. А к югу и юго-востоку от России лежат «другие миры». Европа является в России символом комфорта и правильно устроенной бытовой жизни. Современная российская молодежь выросла на «Гарри Поттере». А арабскую или китайскую литературу мы не знаем вовсе. Сколько параграфов отведено в школьном учебнике истории Западной Европе и сколько Китаю, арабскому миру?

— Интересуются ли россияне Европой и альтернативами европейского развития или картину Европы видят довольно монолитной?

— Идеологически и политически Европа, судя по всему, представляется россиянам скорее единой. Во всяком случае, такая картина уж точно есть в глазах социологов, которые проводят опросы. Дискуссии в Сахаровском центре, посвященные ЕС, всегда собирают больше публики, чем разговор о конкретных странах, если это не Германия, Великобритания или Франция.

— Является ли «консервативная» или «традиционная» Европа, «христианская Европа» фактором самоосмысления России и ее элит?

— Философское наследие европейского консерватизма безусловно влияет и прямо, и косвенно. Дугин и ему подобные деятели немало способствовали наводнению российского интеллектуального пространства текстами и понятиями европейских правых философов. Локально бывают и «странные сближения», например, либеральных российских христиан с консервативными польскими католиками. Но, возможно, «философский диалог» перестает играть заметную роль. В эпоху медийных кампаний гораздо заметнее копирование методов американских крайних консерваторов, чем европейских консервативных мыслителей.

— Насколько концепты «будущего Европы» и «будущего России» взаимосвязаны в русском политическом сознании?

— Безусловно, взаимосвязаны. Одни надеются, что Россия в будущем станет такой же, как другие европейские страны. Другие, что, наоборот, сделает все иначе. Но для всех — это точка отсчета.

— Может ли российская элита помыслить революционную Европу наподобие Европы XIX века? Или она видит Европу вышедшей из пеленок «революционаризма» навсегда?

— Думаю, что, несмотря на все разговоры о кризисе ЕС и даже его реальные трудности, он представляется островом стабильности, предсказуемости и упорядоченности. Элита в европейских странах бывает и знает это не понаслышке. Это плохо совмещается с революционным потенциалом.

— Значим ли в действительности для России вопрос о «европейском наследии», описанный на языке ЕС?

— Конечно, значим. Это вызов для России. Вызов, подкрепленный весом (не силой и влиянием, как таковым) Европейского союза. Каждый отвечает на него по-своему. Условные либералы по большей части пытаются использовать его как норматив, не менее условные консерваторы — яростно критикуют. Консервативная альтернатива сводится к копированию консервативного дискурса прошлых десятилетий и столетий, а в качестве приправы — идеи современных новых правых.

— Каковы сомнения российской элиты (если вы их в состоянии фиксировать) относительно европейского лидерства — с американской «гегемонией» все несколько яснее.

— ЕС не лидер в прямом смысле слова. Он центр притяжения, производитель смыслов и технологий. Для сознания российской элиты это очень странная ситуация. Они видят огромную, неплохо отлаженную и работающую машину, которая почему-то не имеет форму пирамиды. Для сознания российской элиты — сугубо иерархического — такая конструкция не может быть устойчивой. ЕС как бы существует вопреки законам русской политической механики. Поэтому каждый сбой воспринимается как надежда на восстановление «нормального» порядка вещей. Но сбой чинят, и огромная мощная машина движется дальше, не собираясь разваливаться. И все, кто меньше, оказываются в ее тени, хотя сам ЕС, казалось бы, не демонстрирует лидерские качества. Отсюда двойственное и неопределенное отношение российской элиты к ЕС.

— Разделяет ли российская элита европейский и американский экспорт демократии как политические реалии разного порядка?

— Нет экспорта демократии. Есть продвижение ценностей и поддержка активистов. У США и ЕС (включая отдельные страны) несколько различается стилистика, но не суть. У американцев сильнее мессианский и революционный пафос, экономических отношений с ними на 10 порядков меньше, поэтому они раздражают Кремль сильнее.

— Какого содействия со стороны Европы, кроме экономического, ожидала бы Россия в настоящем и будущем?

— Какая Россия? Кремль? Уйдите из постсоветского пространства. И не мешайте нам делать все, что мы считаем нужным. Правозащитники? Прекратите покупать российский газ, пробалтывая для проформы озабоченность ситуацией с правами человека. Увяжите бескомпромиссно экономическое сотрудничество с ситуацией с правами человека. Причем не только применительно к России, но и к Саудовской Аравии и Китаю. Нет никаких объективных российских интересов и, соответственно, объективно идеальной российской политики ЕС.

— Считает ли российская элита, что вклад РФ в мировое развитие позволяет считать Россию будущим равным партнером в какой-то сфере общего развития?

— Конечно считает. Только путает вклад в развитие с числом советских солдат, погибших во Второй мировой войне. И дело не в том, что другого вклада Россия не внесла, а в том, что наша элита не умеет этим гордиться.

— Видит ли Кремль параллели в развитии массового сознания у нас и в Европе?

— Поскольку использует в пропаганде за рубеж те же методы — размывание границ конвенциональной экспертизы с помощью конспирологов и маргиналов, распространение дезинформации и деформирование информационного пространства через псевдонезависимых блогеров и ботов — по-видимому, какие-то сходства усматриваются.

— Является ли европейская демократия, по мнению Кремля, девиацией по отношению к «традиционному» европейскому развитию?

— В идеологическом смысле не существует никакого единого Кремля. Конкретные официальные и неофициальные спикеры демонстрируют различные взгляды и подходы. Тем не менее в целом концепция демократии как суверенитета народа и утверждения полномочий власти через прямое голосование — никогда не подвергалась сомнению. Родина этой концепции — Европа. Ни теократия (по иранскому образцу), ни монархия (например, как реставрация самодержавия) — абсолютно не актуальны, а идеи — маргинальны.

Однако демократию как процесс и механизмы согласования интересов разнообразных групп и акторов, глубоко укорененную в Западной Европе, российская правящая элита, по сути, отвергает. Только вертикальная иерархия, исключающая публичную конкуренцию, в которой у власти всегда свобода действия, а у всех остальных в лучшем случае — свобода слова в виде возможности подать петицию. К формированию этой системы сводятся все политические меры, осуществленные Путиным: от реформы института глав субъектов Федерации, до политики в отношении третьего сектора (некоммерческих организаций).

— Может ли Кремль создать модель конкуренции с Западом на основе соперничества за конструирование образа новой Европы? Как в этом образе будут учитываться различия между странами Восточной и Центральной Европы?

— Тактическая модель уже создана и относительно эффективно работает. Поддержка любых сил (от региональных сепаратистов до национал-популистов), которые способствуют европейской дезинтеграции, продвижение любых идей (даже самой безумной конспирологии), которые подрывают европейские универсальные ценности и влияние традиционных авторитетных экспертных структур (СМИ, академическая среда и т.п.).

Никакой фундаментальной альтернативы Кремль создать не может, да и, кажется, не стремится. И правильно делает. России за 25 лет не удалось ни одной удачной концепции интеграции. Зато удалось создать множество региональных конфликтов. В этой ситуации, сколько интеллектуально не упражняйся — никого не увлечешь. Хотя и интеллектуальная слабость очевидна — российские консерваторы и традиционалисты хорошо умеют живописать «подлинные сущности», как они им грезятся, но не способны сформулировать подходы к решению насущных социальных проблем и глобальных вызовов. Даже противостояние Глазьева–Кудрина, выбор между двумя западными экономическими концепциями либеральной и кейнсианской. Никаких новаций.

— Может ли стать таким образом модель «Русской Европы», сохранившей многие ценности теряющей себя Европы? Если «да», то какие? Может ли модель «Русской Европы» стать моделью национального развития для самой России?

— Нет и не может быть русской, французской и т.д. Европы. Европа — это живое пространство. У разных европейских обществ различные траектории. Безусловно, есть ядро — не потому, что они — правильная Европа, а просто по факту большей интеграции, культурного и экономического веса. Есть общества более дистанцированные. Россия — привычно на значительном расстоянии, но в постоянном активном взаимодействии, диалоге. Великобритания решила увеличить дистанцию. Польша и Венгрия демонстрируют, что не хотят подходить ближе. Нормально. Живой процесс.

Фраза «сохранившей многие ценности теряющей себя Европы» предполагает, что когда-то была правильная статичная Европа, а теперь она повредилась. Как далеко оглядываемся назад? В XIX век? В Средневековье? И какие из этих ценностей сохранила Россия? Свободы средневековых городов? Независимость феодального рыцарства? По приверженности «традиционным ценностям», согласно Всемирному исследованию ценностей, россияне в этом вопросе «уступают» большинству других европейских стран, включая Финляндию, Нидерланды и Францию. ЕС стремится отвечать на фундаментальные вопросы: как предотвращать военные конфликты, как сделать социальное устройство справедливым, как поддерживать экономическое развитие. Безусловно, не всегда успешно. Но российские консерваторы (и власть в том числе) предлагают в качестве альтернативы просто законсервировать обломки традиционного общества. Демагогией такого рода можно временно увлечь людей, фрустрированных переменами, к которым им трудно адаптироваться. В сколь-нибудь длительной перспективе это означает деградацию. Так современная Россия под разговоры о сохранении традиционных ценностей все больше превращается в подобие Латинской Америки 1970-х.

— И как она будет взаимодействовать, например, с идеей «общеевропейского дома» Горбачева? Какие ценности современный Кремль способен провозгласить если не «общечеловеческими», то «общеевропейскими» без ущерба для себя?

— Единственная идея, которую Кремль способен отстаивать как универсальную с подлинной убедительностью, это ценностная автономия. Вся политика Кремля, сущность режима состоит не в универсализации, а в создании ситуаций исключения. Не инклюзивность, а максимальная эксклюзивность политики. Политика «разделяй и властвуй» может и будет получаться настолько хорошо, насколько другие страны и общества это позволят. Всякий же универсализм противоречит сущности режима и будет звучать из уст его спикеров искусственно и непривлекательно.

Горбачевская идея «общего дома» — отражение надежд и иллюзий конца 1980-х. При некотором лукавстве — попытке представить советский социализм равноценной парадигмой развития в процессе конвергенции — она была реальной концепцией интеграции. Сегодня возвращение к ней невозможно: новые границы, другой характер конфликтов.