В поисках «реальности»

От редакции: Последние ответы на анкету Gefter.ru.

— Насколько верно утверждение, что Россия разделяет общемировую тенденцию, фиксируемую в последнее время, например, Клаусом Оффе: если в 1990-е общим слоганом было «Назад к Европе!», то теперь — «Прочь от Европы»? Или позиция России сложнее: до сих пор есть элементы притяжения и отталкивания?

— Нужно сразу оговориться, что Европа — это понятие воображаемой географии, которое может (в зависимости от эпохи и контекста) означать разные вещи: например, культурный ареал, цивилизацию или политическое пространство. Говоря о Европе, Клаус Оффе, очевидно, подразумевает Евросоюз. И это совершенно оправданно: после 1989 года под Европой мы, в первую очередь, имеем в виду проект европейской интеграции и вовлеченные в него страны.

Действительно, вследствие череды кризисов начала XXI века (конституционный, финансовый, экономический, миграционный кризис) Евросоюз утратил прежний позитивный и, во многом, идеализированный образ. В отличие от 1990-х годов, сегодня доминирующая «картинка» ЕС больше напоминает обузу, нелегитимную надстройку над государствами-членами, чем воплощение исторического прогресса и политической воли европейских граждан. На этом капитализируют свое влияние всевозможные евроскептики и национал-популисты, выступающие против «диктата Брюсселя». Показательно, что в государствах Центральной Европы и балтийских республиках вступление в ЕС (в 2004 году) воспринималось как завершение перехода из социалистического лагеря в либерально-рыночный мир, а сегодня руководство этих же стран не стесняется сравнивать Евросоюз с СССР.

Вместе с тем линейная схема представляется крайне упрощенной. В действительности, все страны — и внутри ЕС, и за его пределами — испытывают импульсы притяжения и отталкивания. Так, даже самые рьяные критики Брюсселя внутри Евросоюза, скажем, нынешние Венгрия и Польша, отнюдь не изъявляют желания последовать примеру Великобритании. Пример Брекзита, заставшего врасплох даже ту часть британского истеблишмента, которая рьяно за него агитировала, остудит горячие головы, особенно на восточных окраинах ЕС.

Та же логика действует и в отношении России. С одной стороны, Европа — это вековой значимый Другой, по отношению к которому формируется русская/российская идентичность. Вот и в постсоветский период политическое воображаемое России определяется отношением к Европе как к Евросоюзу: как концепция построения «Европы от Лиссабона до Владивостока», так и пришедший ей на смену проект российского «государства-цивилизации» и Евразийского союза как альтернативы ЕС являются «евроцентричными» по своей сути. С другой стороны, Европа в прошлом и в настоящем является основным экономическим партнером России и, что еще важнее, практически безальтернативным источником институциональных заимствований и технологических инноваций.

Наконец, имеет ли смысл говорить о некой общемировой антиевропейской тенденции? Думаю, что нет. Страны Европы, несмотря на все трудности европейской интеграции и неприятные внешние вызовы (такие как многосторонний конфликт на Ближнем Востоке, украинский кризис и самоустранение США из европейской политики), остаются культурным образцом и наиболее притягательным местом для богатой и комфортной жизни. В том числе и в глазах российских элит, скупающих недвижимость и вывозящих в Европу детей, но продолжающих «кормить» население России ужастиками про жизнь европейцев. Европейские страны по-прежнему находятся в мировом авангарде по показателям человеческого развития, демократии и уважения к праву, а потому взоры униженных и оскорбленных всего мира и впредь будут обращаться, в первую очередь, именно к Европе.

— Существует ли в России представление о ЕС, которое можно считать реалистичным? Интересуются ли россияне Европой и альтернативами европейского развития или картину Европы видят довольно монолитной?

— Ни российские элиты, ни тем более российское общество не демонстрируют реалистического представления о Евросоюзе.

Российское руководство, безусловно, в курсе внутриевропейских противоречий и в последние годы пытается активно на них играть. Надо сказать, без особых успехов, несмотря на распространенный миф о мощи российского влияния вплоть до определения результатов национальных выборов в той или иной стране. Политический класс России не может понять, как вообще возможно функционирование столь громоздкой машины, как ЕС, построенной не по логике единоначалия, а на основе принципа равенства и достижения общего согласия.

В глазах большинства россиян, никогда не бывавших ни в одной стране ЕС, образ Европы является довольно монолитным. Интересно и то, что поляки и балтийские народы в современной России воспринимаются хоть и как самые большие «русофобы», но в остальном такие же европейцы, как французы или немцы.

— Является ли «консервативная» или «традиционная» Европа, «христианская Европа» фактором самоосмысления России и ее элит?

— Конечно, является. Но этот вопрос опять-таки касается области политического воображаемого. С недавних пор официальная политика российского руководства состоит в продвижении образа России как «настоящей» Европы, где христианская мораль, «духовные скрепы» и так называемые традиционные ценности по-прежнему определяют повседневную жизнь людей и возводятся в ранг высших политических принципов. И все это на контрастном фоне декадентской «Гейропы», где церкви пустуют, государство навязывает политкорректность и однополые браки, а семьи разрушаются. Проблема в том, что это лишь топорные карикатуры. Кстати, не только на европейскую, но и на российскую действительность.

С одной стороны, термины типа «духовные скрепы» или «традиционные ценности» крайне обтекаемые, а потому лишены какого-либо конкретного содержания. Это пустые понятия, удобные для идеологических упражнений. С другой стороны, рассуждения российских консерваторов, близких к власти или подряженных ею, о «восстании» и «тирании» меньшинств в Европе, о «западной идеократии» и т.д. напоминают лишь оригинальную копию мысли таких палеоконсерваторов, как Пол Готфрид или Ален де Бенуа.

На самом же деле, Россия — одно из наиболее детрадиционализированных обществ в Европе и даже в мире. Родовые и церковные связи на бóльшей части территории страны были в значительной степени утрачены вследствие насильственного проекта советской эмансипации. В относительных значениях, в современной России совершается не меньше разводов и делается гораздо больше абортов, чем в самых либеральных и секулярных странах Европы. По данным социологов, православными называют себя около 70% россиян, но треть из них вообще не верит в Бога, а практикующими являются не более 5%. В этом отношении российская ситуация совершенно не сравнима с католическими Польшей или Италией, но зато вполне сопоставима с современной Францией, где 65% населения считают себя католиками, хотя при этом доля тех, кто посещает воскресные службы, равна 4,5%.

— Насколько концепты «будущего Европы» и «будущего России» взаимосвязаны в русском политическом сознании?

— Трудно ответить на этот вопрос, поскольку сегодня как в российском, так и в европейском сознании очевиден дефицит образов будущего. И в России, и в странах Европы будущее вообще не просматривается. По словам французского историка Франсуа Артога, после, условно говоря, падения Берлинской стены мы вступили в эпоху «презентизма». Образ будущего исчезает вместе с идеей безальтернативного и линейного прогресса цивилизации, а горизонт прошлого сужается до масштабов коммемораций и сохранения исторического наследия. На авансцене — хаос настоящего, порождающий неудовлетворенность и апокалиптические предчувствия. Эти предчувствия выражаются по-разному. Например, в России они принимают форму страхов по поводу распада страны, а в Европе — представлений о том, что будущие поколения будут жить хуже предыдущих.

В российском случае утрата проектного мышления усугубляется политическим контекстом: наступило «безвременье» третьего срока Путина, который некоторые наблюдатели сравнивают с «мрачным семилетием» конца царствования Николая I. Многие ли могут сегодня представить, что будет с Россией через 10–15 лет? Правда, и в Евросоюзе за этот же короткий срок, по всей видимости, произойдут существенные перемены.

— Может ли российская элита помыслить революционную Европу наподобие Европы XIX века? Или она видит Европу вышедшей из пеленок «революционаризма» навсегда?

— Не может. Во-первых, как я уже сказал, мышление в исторических масштабах вообще не свойственно нашему времени. Наполеон или Гарибальди, безусловно, обладали чувством исторической миссии. Гитлер или Сталин вынашивали великие геополитические планы и действительно стремились вершить Историю. А современные политики, не только западные, но и российские, включая президента Путина, которому часто приписывают мессианское видение истории, по преимуществу лишь реагируют на текущие изменения расстановки сил на мировой и региональной арене.

Во-вторых, российская политическая элита сама как огня боится революций. Я думаю, что она мыслит о них в исключительно прагматическом и «оборонительном» ключе: как бы не допустить в России развития событий по украинскому или грузинскому сценарию или повторения того, что было в Египте, Тунисе или (не дай Бог) в Сирии. Тут уж не до размышлений о революционной Европе (кстати говоря, практически в любой стране ЕС потенциал революции близок к нулю).

— Значим ли в действительности для России вопрос о «европейском наследии», описанный на языке ЕС?

— Не значим в том смысле, что вопрос о наследии прошлого ставится и решается в России и Евросоюзе по-разному.

Европейское наследие мыслится по формуле официального девиза ЕС: In varietate concordia, «Единство в многообразии». Концепция европейской идентичности и политика памяти ЕС изначально не могут опереться на единую культуру, один язык и какую-то обобщенную (или навязанную) интерпретацию истории. Так, не существует согласия о том, что сыграло ключевую роль в становлении современной Европы: христианство и его мораль или же ценности гуманизма и светская традиция Просвещения. Тема плюрализма культур, традиций и языков европейцев — один из ключевых элементов дискурса европейских элит. В ЕС официально признаны 24 языка. Наконец, нет единства внутри Евросоюза и относительно политики памяти. Если в Западной Европе центральными сюжетами дебатов на исторические темы являются переосмысление имперского прошлого, преодоление колониального наследия и Холокост, то в странах Центральной Европы и Балтии это опыт жизни при социализме, под оккупационным режимом. Таким образом, в роли жертв истории выступают сами эти общества. В силу совокупности указанных обстоятельств, общеевропейская идентичность заранее проигрывает в конкуренции национальным формам сознания в отдельных странах Европы.

В России все совершенно иначе. Единственным государственным языком является русский. Это родной язык для подавляющего большинства россиян, и его почитают как некий «культурный код», лежащий в основе единства страны. Официально провозглашаемая в России забота о языках меньшинств связана отнюдь не с верностью доктрине мультикультурализма, а с необходимостью считаться с советским наследием — институциональным статусом миноритарных языков и этнических групп. Кстати, другая часть этого наследия — наличие русскоязычных меньшинств в странах бывшего СССР — позволяет использовать русское слово в геополитических целях. Высокая русская культура XIX века объединяет людей; это предмет для гордости за страну и бренд «на продажу» за ее пределами. Наконец, опять-таки в отличие от европейского дискурса о наследии, историческая политика российских властей нацелена на стандартизацию памяти о прошлом (в особенности, в этнических республиках) и во многом построена на отрицании или, по крайней мере, замалчивании колониального прошлого России и выпячивании роли государства за счет невнимания к социальной истории.

— Каковы сомнения российской элиты (если вы их в состоянии фиксировать) относительно европейского лидерства? С американской «гегемонией» все несколько яснее.

— Российское руководство не верит в европейское лидерство. Так же, как в него не верят американцы.

Вопрос недостатка лидерства — это действительно ключевая проблема Евросоюза, особенно в нынешнем контексте глубоких разногласий между США и континентом, в том числе по линии НАТО. Евросоюзу не хватает геополитической мощи перед лицом мировых вызовов: большого конфликта на Ближнем Востоке, неизбежного подъема Африки, растущих амбиций Китая, глобальных миграций и европейской демографической проблемы.

В своей книге 2006 года «Европа как империя» профессор Оксфорда Ян Зеленка сравнил Евросоюз со Священной Римской империей. С данным тезисом можно спорить, но очевидно то, что попытки создать единое европейское государство-федерацию в обозримом будущем обречены на провал. По сути, весной 2016 года это признал глава Европейского совета Дональд Туск. А это значит, что европейцам нужно думать над тем, как выработать устойчивый механизм, который не отрицает национальные идентичности и интересы, но при этом позволяет аккумулировать их для проведения эффективной внешней и военной политики.

— Разделяет ли российская элита европейский и американский экспорт демократии как политические реалии разного порядка?

— Думаю, что не разделяет. В Кремле, по всей видимости, рассматривают бомбардировки Белграда, войну в Ираке, «дестабилизацию» Ливии, революции на постсоветском пространстве и на Ближнем Востоке как происки коллективного Запада. Конечно, первую скрипку, по мнению российского руководства, играют США, тогда как европейцы выступают на подхвате, лишь изредка проявляя инициативу (как это сделана Франция в ливийской операции).

Проблема тут с самим термином «экспорт демократии». Неслучайно им особенно любит орудовать Кремль и крайне левые западные интеллектуалы. Реальность намного сложнее. Должны мы, к примеру, считать, что основной целью вторжения США в Ирак и Афганистан, происходившего в контексте войны с мировым терроризмом (как бы его ни понимали в Пентагоне) после терактов 11 сентября, было установление демократических правительств в этих странах? С другой стороны, почему к «экспорту демократии» обычно относят случаи свержения антизападных автократов, но не, скажем, ту институциональную и идеологическую поддержку, которую оказал ЕЭС-ЕС Греции, Испании и Португалии в 1970–80-е, а странам бывшего соцлагеря — в 1990-е и 2000-е годы?

Так или иначе, «экспорт демократии», даже при попытке использовать данный термин в академических целях, — это всего лишь метафора. Невозможно «привить» демократию в том или ином обществе только за счет внешних усилий, тем более военным путем. Демократия заработает только тогда, когда элиты начнут неукоснительно соблюдать демократические правила игры, а граждане будут рассматривать свое политическое и общественное участие как вклад в достижение общего блага.

— Какого содействия со стороны Европы, кроме экономического, ожидала бы Россия в настоящем и будущем?

— Российский правящий класс ждет главного — отмены санкций. Санкции невыносимы для путинского окружения, поскольку они бьют не только по его самолюбию, но и по привычному для него образу жизни с поместьями в Лондоне, виллами на Лазурном берегу и детьми в Швейцарии.

Остатки российской политической оппозиции, культурная и интеллектуальная элита ждут, чтобы Европа делала прямо противоположное — расширяла санкции и продолжала давить на Путина. Вообще, мне кажется, трудно представить демократизацию России без посредничества со стороны Евросоюза, а значит, в перспективе, без примирения с ним.

— Считает ли российская элита, что вклад РФ в мировое развитие позволяет считать Россию будущим равным партнером в какой-то сфере общего развития?

— Российский правящий слой всячески стремится подчеркивать вклад России в поддержание глобальной стабильности, в защиту принципов международного права и борьбу с терроризмом (на Кавказе или в Сирии). Но реальные действия российского руководства всякий раз заставляют усомниться в весомости его аргументов.

Я думаю, что основная проблема здесь заключается в том, что российская сторона, по большому счету, равенства не хочет. И это не только позиция президента Путина, она проявилась в амбициях российского политического класса практически сразу после распада СССР в форме идеи восстановления статуса «великой державы». Эта идея будоражит умы в России и по сей день.

С другой стороны, равенство предполагает некую общую платформу — ценностную и институциональную. Те зачатки общей для России и ЕС платформы, которые выстраивались в 1990-е и 2000-е годы, были полностью разрушены. После Крыма и Донбасса российское руководство «потеряло лицо» и всякое доверие в Европе (даже если и не в среде политиков-прагматиков или политических радикалов, то в общественном мнении). И теперь с Путиным и его окружением имеют дело только потому, что нельзя игнорировать правительство страны с ядерным оружием, население которой составляет треть от числа граждан объединенной Европы.

Так или иначе, в будущем партнерство на паритетной основе возможно в отдельных областях, ведь даже при указанных ограничениях Россия и Евросоюз прежде успешно взаимодействовали (и притом с большой пользой для обеих сторон) в экономической, образовательной, культурной, технологической сферах. В конце концов, Россия — европейская страна по своей культуре и истории. И именно так ее воспринимают в мире, включая Китай или Иран, которые уж точно не рассматривают Россию в числе «своих».

— Видит ли Кремль параллели в развитии массового сознания у нас и в Европе?

— Трудно сказать, по двум причинам. Во-первых, Кремль, несмотря на постоянный «мониторинг» массовых настроений, сам активно стремится их формировать всеми доступными средствами. Даже если в российских верхах считают, что европейские лидеры действуют совершенно аналогично, то это, как минимум, не совсем так. Хотя бы в силу того, что в странах Европы сильнó гражданское общество, а потому достижение того или иного решения и, тем более, ценностного консенсуса связано с активным участием многочисленных автономных агентов.

Во-вторых, даже если можно наблюдать некоторые общие сдвиги, как, например, процессы индивидуализации и космополитизации сознания в крупнейших городах Европы и России, российские власти не мыслят эти тенденции в сравнительном или, тем более, историософском ключе. Они озабочены решением конкретных задач. В данном случае, задачи сдерживания развития гражданского сознания и низовой активности жителей мегаполисов.

— Насколько сопоставимы существующие концепции Европы либерального и консервативного флангов российской политики? И по каким критериям их сравнивать?

— Их нужно сравнивать по тому центральному положению, которое в них занимает образ Европы. Для либералов Европа — это идеал развития буквально во всем, Россия должна стремиться достичь идеала, став его частью. Для консерваторов Европа — ужас-ужас, от европейцев нужно отгораживаться и по возможности вставлять им палки в колеса, одновременно воспевая российскую «уникальную цивилизацию». По большому счету, это воспроизводство старого спора западников и славянофилов, только с более узким временны́м горизонтом и уже безо всякого налета беллетризма, равно как и без серьезной интеллектуальной подготовки.

Европа — это по-прежнему главный для России источник ресентимента. Либо в силу недоступности желаемого, либо по формуле «мы сами с усами».

— Является ли европейская демократия, по мнению Кремля, девиацией по отношению к «традиционному» европейскому развитию?

— Нет никакой европейской демократии. В двух смыслах. Во-первых, демократические системы европейских стран имеют собственные традиции и различаются между собой. Иными словами, есть демократия немецкая, французская, британская, итальянская, шведская, но не европейская. Во-вторых, с демократией на уровне Евросоюза большие проблемы, и это совершенно неслучайно: ЕС изначально задумывался, строился и продолжает функционировать как элитарный проект.

Так или иначе, по мнению Кремля (и не только его), демократия вообще — это если не девиация в развитии, то нечто абстрактное, формальное, а потому и необязательное к исполнению. С этой точки зрения, принцип народовластия, будь то в странах Европы или в самой России, хорошо смотрится в Конституции, но нереализуем на практике, поскольку в действительности всегда правит меньшинство. Другое дело, что это правящее меньшинство можно сменить на следующих выборах, а полномочия власти ограничены законом и общественным мнениям — но это уже про настоящую, а не «суверенную» демократию.

— Может ли Кремль создать модель конкуренции с Западом на основе соперничества за конструирование образа новой Европы? Как в этом образе будут учитываться различия между странами Восточной и Центральной Европы?

— Нет, не может. Сконструированный образ России как хранительницы ценностей «настоящей», консервативной Европы — это фикция или, в лучшем случае, стремление выдать желаемое за действительное. Никто в странах Евросоюза не воспринимает это всерьез в качестве альтернативного видения Европы как цивилизации и еще меньше в качестве проекта политической интеграции. И уж тем более эта российская модель не может быть воспринята обществами на востоке объединенной Европы.

Но если с моделью конкуренции Кремля ничего не вышло и едва ли может выйти, то ему все же удалось разработать некоторую модель влияния, адаптируемую к тому или иному региональному контексту. Где-то это слегка прикрытый подкуп (как это было с Януковичем в Украине), где-то финансовое влияние (в случае с отдельными статусными людьми в Западной Европе, в Венгрии или Чехии). В последние годы это также увеличение российского присутствия в европейском медийном пространстве посредством полупропагандистских СМИ, а также уже не скрываемое сотрудничество Кремля с левыми и правыми радикалами в разных странах ЕС.

— Может ли таким образом сформироваться модель «Русской Европы», сохранившей многие ценности теряющей себя Европы? Если да, то какие?

— Мне непонятно, что такое «теряющая себя» Европа. Если под этим понимается «моральная распущенность», символом которой для российских палеоконсерваторов является терпимость к сексуальным меньшинствам, то «теряющими себя» придется также признать, например, Бразилию или ЮАР, где законом были признаны однополые браки. Изменение ценностной парадигмы в направлении от патриархализма к индивидуализму, от традиционализма к секулярному рационализму, в том числе в сфере семейных и сексуальных отношений, связано не с идеологической накачкой, как многие думают в России, а с глубокими социетальными и демографическими трансформациями. К ужасу российского неотрадиционализма, Россия неминуемо идет по тому же самому пути.

Если же имеется в виду разлад внутри Евросоюза, то, на мой взгляд, наблюдатели должны отказаться от катастрофического видения происходящего. Объединенная Европа — это живое социальное пространство, у которого нет никакого предопределенного сценария развития. И это хорошо, потому что будущее Европы зависит, в конечном итоге, от самих европейцев.

Что же касается ценностей. Напомню, что официальными ценностями ЕС провозглашены ценности демократии, права, уважения к человеку и терпимости, то есть ценности универсальные, не сводимые к конкретной исторической или культурной традиции. Современной России тут нечего предложить европейцам.

— Может ли модель «Русской Европы» стать моделью национального развития для самой России?

— Я не очень верю в модель «Русской Европы», которая даже в своем либеральном изводе предполагает деление на «русских европейцев», «русских азиатов» или кого-то еще. Модель национального развития России, альтернативная нынешней, должна называться не проектом «Русской Европы», а концепцией создания гражданской демократии в тесном и позитивном взаимодействии с Европой. Европа не сыграет ключевую роль в реализации этой модели, но зато может и должна быть ориентиром и помощником для России. В свою очередь, России будет необходимо наладить отношения с Западной и, что не менее важно, Восточной Европой.

— И как она будет взаимодействовать, например, с идеей «общеевропейского дома» Горбачева? Какие ценности современный Кремль способен провозгласить если не «общечеловеческими», то «общеевропейскими» без ущерба для себя?

— Идея «общеевропейского дома» — прошедший этап, которой и не мог реализоваться, поскольку олицетворял собой эйфорию от завершения Холодной войны и иллюзию «конца истории». В любом случае, набор общечеловеческих и общеевропейских ценностей остается все тем же, ничего другого с тех пор не было предложено. Я уже их назвал: человеческое достоинство и свобода, демократия, право, терпимость. Все эти ценности признаются Кремлем на бумаге и в риторике, но на практике они представляют прямую угрозу для современных российских правителей.