Речь во Всеволодо-Вильве

Сад Пастернака — это мысль не о блаженстве, не о желании, не о временах года. Как философ Пастернак критикует желания, которые не так близки человеку, как близка его действительная суть, как первое переживание. Сад Пастернака замкнут историей и разомкнут спасением.

Сад Бориса Пастернака, от раннего «Как бронзовой золой жаровень…» до «Гефсиманского сада» — это сад, переходящий в глухую ночь. Полночь зреет и в «Плачущем саде» (1917), с уточнением про август, который, хоть и залит ливнем, только один отмеряет календарь существования и становится невидимой обителью. Сад горит в лучах закатного солнца как жаровень, дорога к Гефсиманскому саду освещается Млечным путем, но сам сад оказывается единственным домом, «постройкой свайной», «местом для житья» в обступившей тьме.

Дом-сад сам перед собой удерживает собственную тьму «и держит небо пред собой», перед краем «уничтоженья и небытия»: иначе говоря, в саду небо особо близко, и вещи под небом оказываются таинственны, «как явленная тайна», принимают участие в таинстве. Символически насыщенные образы, как «лунная межа», оказываются закрыты привычными вещами, как тем самым обветшало-серым тополем.

Важна подробность «Гефсиманского сада», которой нет в трех синоптических Евангелиях, что ученики остались за стеной. В повести Евангелий не говорится о том, кто остался за стеной: апостолы остались поодаль, Петр, Иаков и Иоанн — на расстоянии брошенного камня. Стена появляется как метафора будущей агонии, стеснения души, которое не все могут вынести. Остаться за стеной — остаться в живых, зайти за стену — заявить возможность воскресения. Это уже не средостение между жизнью и смертью — скорее, между желанием и несомненной истиной.

Именно так, как образ агонии на закате, стена брандмауэра появляется в завещании Пастернака — стихотворении «В больнице», где она видна уже из футляра болезни, как стена девственного леса в кокошнике невесты и с сапфировыми шишками (сапфир — хранитель девства) была видна в «Иваке» из футляра тумана. Закат осветил весь город, но именно там, где лучше всего город защищен от пожара, пламя заката и оказывается «искрой пожарной». Как озарен в «Августе» «край стены за книжной полкою» — здесь уже жгучий рассвет виден во сне, и льются уже не слезы мнимой боли, но слезы действительного умиления. В обоих случаях стена появляется как часть «типологической экзегезы», перехода от прообраза к образу, как исторические события Ветхого Завета оказывались лишь тенями духовных событий Нового Завета, которые тем самым были реальнее. Закат над городом, воспоминание, пробуждение, иные впечатления — лишь знамения для истинной реальности озаряющей памяти.

Образы замкнутого пространства Пастернака, «несгораемый ящик» вокзала или «перегонный куб» революционной истории — это образы не просто воспроизводимых и проверяемых действий, что мы можем сами убедиться в правде вокзала и в совершенной здесь истории, дух которой выступил из собственной тайны. Память и оказывается чуткостью вещей, и это лучший ответ на тезис символизма, подхваченный Иннокентием Анненским вслед за французским поэтом, что «молчание — душа вещей». Мир Пастернака вовсе не шумно-избыточный, как некоторые думают, он просто чуток на каждом дыхании, на каждом вдохе, «и вздохов, и слез в промежутке». Где цветут «липы… в затылок», там сад чувствует — как говорят «чувствовать затылком» — и знает все промежутки дорожек, с которыми и сравниваются самые чуткие стихи, о которых можно только мечтать.

Плачущий сад оказывается предметом внимания дождя и поднимается в наших глаза как единственное внимание природы, как единственная ее внимательная тайна, бросая ветку в окно и скатываясь по кровле, — чтобы привлечь внимание уже не нас самих, но «души живой». От нашего бытового вопроса, есть ли в саду или доме живая душа, от встречи в саду хозяина дома до христианского спасения — вот путь Бориса Пастернака.

Знаменитое маяковское, из поэмы «Хорошо»:

Я вижу —
         где сор сегодня гниет,
где только земля простая —
на сажень вижу,
         из-под нее
коммуны
         дома
                  прорастают.

Это ответ пастернаковскому «Плачущему саду»:

Но давится внятно от тягости
Отеков — земля ноздревая,
И слышно: далеко, как в августе,
Полуночь в полях назревает.

В шумной поэме Маяковского сохранены все идеи Пастернака: земля как скопище всего, что на нее попадает и ее мучит, набухание земли, происходящее от скопившихся отеков или сора, стремление земли к освобождению, как раз когда она «давится», духовидчество и умение видеть далеко на расстоянии, умение датировать события в области духовидчества. Но только смысл стал противоположным: где Пастернак слышит, как сад стал особо чуток к стихии, там Маяковский, наоборот, показывает, что чуток лишь он сам.

Борис Пастернак собрал нас всех здесь как обитателей сада не потому, что мы собрались жить в саду, но потому что мы настолько чутки к саду, что мы знаем и как встретить сад, и как встретиться в саду. Лучше всего мы встречаем сад, читая Пастернака, лучше всего встречаемся в саду, продолжая его поэтическую мысль. Мы те, к кому обратился сад, мы те, к кому обратилось и солнце, те, кто может построить не только стены, но и разбить, выстроить сад.