Шестидесятники: итоги бездумного пути

В основе статьи — авторизованная стенограмма выступления Юрия Афанасьева 15 марта 2011 года в Горбачев-фонде на конференции «Поколение Горбачева: шестидесятники в жизни страны».

Юрий Афанасьев — доктор исторических наук, профессор. Основатель Российского государственного гуманитарного университета. Активный участник либерально-демократической оппозиции в СССР и России.

I

Волею судеб, стечением обстоятельств, набором и масштабом самих фактов и событий шестидесятники как поколение были буквально придавлены к необходимости стать самокритичными, готовыми к самоидентификации себя как некоей субкультуры. Но вместе с тем они теми же фактами и событиями, их характером и масштабом, казалось бы, буквально как к стенке оказались припертыми к необходимости критически осмыслить не только свою судьбу, но и саму эту культуру, которую они представляли. То есть задуматься не только над тем, почему они сами именно такие в смысле их мировидения и миропонимания. Но и о том, как и почему именно таким в плане его постижения стал весь ХХ век и для них самих, и для России как для определенного типа культуры, для Советского Союза как для страны. Иными словами, проблему по теме конференции, на мой взгляд, можно было бы сформулировать в форме вопроса примерно так: оказались ли способными шестидесятники к осмыслению, к постижению России в ХХ веке?

В такой постановке вопроса самое главное, что мне хотелось бы сказать, сводится к следующему.

Шестидесятники в целом, как некое явление нашей культуры, некая поколенческая целостность продемонстрировали неспособность не то чтобы ответить на подобные вопросы о самих себе и окружающем их мире. Особенно наглядно такая их неспособность проявилась даже не в 60-х годах, а несколько позже, в 80-х, когда из уст Горбачева прозвучало это слово — «перестройка».

Перестройка чего? Перестройка во что?

Именно тогда они обнажили свою неготовность даже к тому, чтобы увидеть эти вопросы как самой судьбой обращенное к ним самое сокровенное жизненное вопрошание, как эпохальный зов сердца и разума.

Такой душераздирающий упрек (я имею в виду только свою душу, конечно) не следует воспринимать как обвинение в адрес шестидесятников. Надо увидеть в нем горькую констатацию нашей общей беды (в том числе и моей личной беды тоже). Для того чтобы это объяснить, следует сказать несколько слов о том, что я имею в виду под «стечением обстоятельств, набором и масштабом самих фактов и событий».

Это не просто сам по себе тот событийный ряд, который обычно при объяснении феномена шестидесятников выстраивается из таких известных не только нам, но и всему миру событий — имен собственных, делающих ХХ век. К ним относятся: «революция 1917 года», «Гражданская война», «построение социализма и ГУЛАГ», «жертвы сталинских репрессий», «Вторая мировая война», «ХХ съезд КПСС и разоблачение культа Сталина» и т.п.

Я имею в виду не сами по себе данные события, а способность определенного поколения постигать и раскрывать их смыслы. Если они, эти события — вехи, знаки, символы в нашей истории, то что представляет собой то означаемое, которое этими знаками и символами — как именами собственными — олицетворяется?

Смыслы, как правило, постигаются в ходе научного познания на основе логики и фактов, с применением всех доступных науке на каждый данный момент подходов, методов и способов научного анализа и синтеза. Но возможно и образное постижение тех же смыслов средствами художественной литературы, поэзии, живописи, кино. При одном, однако, непременном условии: в обоих способах постижения смыслов — научном и художественном — целью самого постижения может быть только постижение истины. Подобное непременное условие может показаться совсем уж банальным, но, полагаю, только лишь на первый взгляд. Шестидесятники, по крайней мере, именно на нем-то и споткнулись. В итоге, ни тот, ни другой способы постижения для них — как для некоей поколенческой целостности — оказались недоступными.

II

Теперь о самих смыслах данных событий. Я приведу лишь отдельные примеры. Приведу их не для того вовсе, чтобы сказать каждым из них, что только вот в этом, только в том, на что я сейчас укажу, и заключен единственно возможный смысл такого-то события, что это и есть его истина в последней инстанции. Ничего подобного. Постижение истины — деяние сугубо индивидуальное, интимное даже, можно сказать. Оно не тиражируется и не подлежит распространению как одно-единственное для всех и каждого. Я сошлюсь на них для того, чтобы было ясно, что значит, точнее, как я сейчас понимаю постижение смысла в отношении такого, например, события, как «революция 1917 года» и ее естественного продолжения — «построения социализма». Тем самым я поясню, на какого рода зов сердца и разума тогда, в 60–80-х годах, оказались неспособными откликнуться шестидесятники.

Для меня эта революция — не верхушечный переворот и не заговор чуждых России большевиков — кучки «немецких наймитов» во главе с Лениным.

При определенных ограничениях по месту и времени (например, если взять только Петроград в ночь с 24 на 25 октября, а все остальное отбросить) и доведенном до крайней примитивности ее объяснении (внешняя вражеская сила, «жидо-масонский заговор», заимствованный у Запада марксизм) можно, конечно, усмотреть и такой поверхностный, случайный, привнесенный, якобы, извне смысл в этом событии. Что, надо сказать, свойственно и до сих пор очень многим историкам и не только им одним.

Таким образом, сама революция и последующее за ней построение социализма лишаются их собственного социального содержания, оно обнуляется, его место замещается повествованием о великих свершениях.

Для меня же смысл данного события в том, что у этой революции солидные отечественные, почвенные основания, а у большевизма — глубокие русские корни. Это была по-настоящему массовая народная революция. Ее массовость была обусловлена консервативным — даже правильнее сказать, реакционным ответом подавляющего большинства крестьянства на начинавшуюся тогда модернизацию российского социума. На такой массовости, оседлав ее, как пена на гребне морской волны, взмыли наверх и захватили власть большевики. Стихийность и антигосударственность масс в революции соотносились с организованностью и целеустремленностью большевиков буквально по Гегелю — как единство и борьба противоположностей. В революцию погрузилась, опрокинулась вся Россия. Погрузилась и опрокинулась в нее, а вместе с ней — надо подчеркнуть — и в глубокую, допетровскую еще русскую архаику. В революции принимали активное участие, в том числе с оружием в руках, десятки миллионов. Она начиналась, как это ни парадоксально прозвучит, победой большинства участвующего в ней народа, сопровождалась даже установлением на какое-то время его диктатуры, а продолжается поражением, трагедией победившего большинства и установлением тирании, диктатуры меньшинства — партии большевиков. Время окончательного утверждения диктатуры большевиков известно — именно начало 30-х годов. А вот дата завершения трагедии победившего поначалу в революции большинства и до сих пор остается открытой. В этом смысле — революция продолжается. Потому что смысл революции в архаичном еще, расколотом по многочисленным антагонизмам российском обществе проявился в еще большей его атономизации и в превращении ее, такой атономизации, уже в ходе «построения социализма» в перманентную и нарастающую враждебность всех против всех — в борьбу на самоуничтожение. И в данном смысле она тоже продолжается.

Но и все сказанное — не предел постижения истины относительно глубины этой проблемы: «Россия — Революция — Социализм — ХХ век».

Только прямые людские потери России и Советского Союза после 1917 года — погибшие в войнах, ГУЛАГе и депортациях — превышают 60 млн человек. Косвенные демографические потери (нерожденные, до срока умершие) не поддаются учету. И даже не только сами по себе названные цифры, холодящие кровь и потрясающие воображение, и даже не только ужасные формы общих потерь составляли эпохальное вопрошание, совокупный зов сердца и разума, обращенный к шестидесятникам.

Смысл проблемы — в отношении к умерщвленным тех, кто остался в живых в ходе тех же событий или родился уже после них. В самом сжатом виде это отношение можно выразить так: не увидели, не осознали, не ужаснулись.