Александр Репников
М.О. Меньшиков: «Социализм есть христианство, освободившееся от мистики…»
«Бунт трудовой посредственности против трудового таланта»: Россия в объятиях социалистической идеи
6 517 
Активное возвращение в научный оборот имени и трудов русского публициста М.О. Меньшикова началось в 1993 году, когда М.Б. Поспеловым были опубликованы дневниковые записи публициста за 1918 год [1]. В 1997 году под грифом ИНИОН РАН мизерным тиражом вышла первая научная монография о Меньшикове, написанная П.И. Шлеминым [2]. Но то ли из-за небольшого тиража, то ли из-за пристрастно-негативного отклика А.Л. Янова, но работа П.И. Шлемина осталась практически незамеченной научной общественностью. Прошло 20 лет. О Меньшикове был написан и успешно защищен ряд диссертаций, а его работы неоднократно переиздавались.
Накал эмоций вокруг имени публициста не способствует взвешенности в оценках. Апологеты пишут про «пророческие выводы», «энциклопедические знания» и «мощь интеллекта» Меньшикова. Для критиков он «известный реакционер и черносотенец, агрессивный антисемит», который «достоин в России только презрения», поскольку «отстаивает и защищает идеологию оправдания беззастенчивой эксплуатации» и даже (!) выступает как апологет «воровства и варварства» [3]. Меньшиков раздражает «левых» и «правых», верующих и атеистов. Его сложно втиснуть в рамки и намертво «приклеить» на него «этикетку». В наследии Меньшикова можно найти цитаты на любой вкус, но ведь только изучение взглядов в их развитии помогает понять мировоззрение того или иного публициста, если мы действительно хотим его изучать, а не заниматься наклеиванием этикеток.
Консерватор и русский националист М.О. Меньшиков и сам в определенный период жизни был не чужд революционным идеям, когда учился в Кронштадтском мореходном техническом училище. В 1875 году он распространял среди воспитанников училища запрещенные издания, а в 1876-м принимал участие в местном кружке. Впоследствии он вспоминал: «От многих, вероятно, шла в нашем училище революционная зараза, которою я был захвачен одно время до страсти. Не уйди я в Средиземное море на 1½ года, — возможно, что свихнулся бы в революционное подполье». 2 апреля 1881 года в Петербурге Меньшиков был подвергнут безрезультатному обыску и арестован по подозрению в политической неблагонадежности, т.к. несколько раз приходил в канцелярию градоначальника смотреть на неизвестного государственного преступника и при опросе оскорбил полицейского офицера. По распоряжению Департамента полиции от 5 января 1882 года за Меньшиковым, находившимся на свободе, было установлено негласное наблюдение. В 1907 году он признавался: «Почти юношей я желал революции полного успеха».
Критически восприняв революционные события 1905–1907 годов, Меньшиков, в отличие от большинства правых, винил в них не только радикалов, но и правительственную бюрократию. Он полагал, что революция усугубилась неудачами войны с Японией: «В брожении рабочих и образованных классов я чувствую мучительную судорогу от тех ударов, которые нас обесславили на Востоке. Если сразу засвербели внутренние наши язвы, если вспыхнуло столь всеобщее недоверие к бумажным идолам, если вспомнилось бесчисленное горькое, что до того благодушно терпелось, то все это благодаря лишь несчастной войне и главным образом гибели Порт-Артура… Из рода в род одно поколение школьников за другим во всем свете будут запоминать великое сражение под Мукденом, заучивать, отвечать на экзаменах. Слава победителей и унижение побежденных побегут далеко вглубь будущего… Великое имя нашей Родины будет трепаться так и этак, покрывая невеликие имена отступавших и уклоняющихся».
Меньшиков пытался понять причины популярности революционных идей в российском обществе, связывая это явление с общей деградацией, в том числе с физическим вырождением. В связи с этим он обращал внимание на необходимость заботы о здоровье нации и борьбы с алкоголем: «Революционная психология масс удивительно совпадает с тем “разложением души”, что составляет так называемое “алкогольное одичание”. Понаблюдайте бунтующих рабочих и крестьян… нельзя не видеть колоссальной роли пьянства в разрушительном процессе, что идет в России. Ведь это то же восстание против цивилизации, то же неудержимое стремление “грабить, чтобы напиться” как ближайший импульс к погрому. Никогда Россия не была так нища и несчастна, как теперь, никогда она более не приближалась — что касается глубин народных — к состоянию варварства…»
Меньшиков подчеркивал психологические и психопатологические корни революции и насилия, обращая внимание на сочетание в действиях революционеров суицидальности и героизма «с ревностью христианских мучениц». Он полагал, что в Европе, «укрепившись в самой конструкции государств» в конце XVIII века, революция не исчезла, а перешла в скрытое состояние. Был выдвинут новый «деятель в истории» — демократия. «У нас многие не подозревают, до какой степени горячее участие принимает в русской смуте западный социализм». Меньшиков связывал революцию и с тем, что впоследствии было обозначено термином «глобализация», предрекая затяжной период мировых изменений: «Долго ли продлиться нашествие на Россию этой чертовщины? Я думаю, очень долго. Не одна Россия, весь мир охватывается той же болезнью: расстройством власти — всякой власти, и прежде всего моральной. Исчезает сцепление в человечестве, химическое сродство. Элементы не хотят уже составлять системы, они хотят быть сами по себе… Когда земная поверхность покроется перемешанным населением, когда постепенно сольются (как отчасти в Индии) всевозможные расы, верования, языки, то общая смесь, может быть, выработает когда-нибудь крайне пестрое “единое стадо”. Но мне сильно сдается, что такое стадо будет уже не человеческим обществом, а опять звериным». Спровоцированная неудачной Русско-японской войной и общим политическим кризисом революция в России была конвульсией «озлобленного, чересчур уж оскорбленного своей историей, притом темного и расстроенного народа», но революция «делалась не лучшими людьми, а лишь кое-какими, увлекавшими за собою подонки народные».
Меньшиков писал про наличие в революционных рядах значительного числа городских и сельских люмпенов («хулиганов»), людей с отсутствием культуры, «вандалов и гуннов» современности. «Бешенство разрушения начинает овладевать массами… дикая природа ополчается на культурную, рассасывает ее в себе, глушит. По какому-то первобытному закону равновесия средний уровень неодолимо тащит все выдавшееся к своей норме». Движущей силой революции, по Меньшикову, «у нас, как и всюду в свете… явилась интеллигенция — разночинный, междусословный класс, у которого историческое миросозерцание было заменено философским, притом дурного сорта».
По мнению Меньшикова, революция превратилась в войну, причем не только войну правительства с революционерами, но и войну цивилизации с варварством. «Хотя пушечным мясом московского бунта, как и иных, разыгравшихся в разных местах, служат русские простаки: рабочие, школьники, солдаты, — но действительными возбудителями и вожаками гражданской войны являются несомненно наши инородцы. Вовсе это не “великая русская революция”, а великая инородческая смута. Строго говоря, это вовсе даже не революция, а под личиной ее форменная война, объявленная Россией коалицией ее внутренних соседей… Идет разгром тысячелетнего царства, причем сам народ-невежда, народ-дурак, одураченный и безумный, растаскивает по команде пришельцев свое державное владение».
Публицист неоднократно подчеркивал, что питательной средой для революции является невежество. «Весь ужас нашей эпохи в том, что именно невежество начинает делать историю. Невежество переходит из вековой летаргии в действие, невежество поднимается на культуру со стихийной силой, остановить которую окажется, может быть, не легче, чем в эпоху переселения народов. Напрасно думают, что влиятелен только разум. В своей области столь же — и еще в большей степени — влиятельно безумие».
В ряде статей Меньшиков поддержал парламентаризм, стремясь отсечь левый и правый радикализм. «Реакционеры не хотят дать России настоящего парламента, который действительно был бы машиною реформ. Революционеры, по-мужицки, презирают эту хитрую машину. Им кажется, что голыми руками, нахрапом и нахальством всего легче перевернуть гигантское государство; нужды нет, что при этом оно треснет и расколется. Было бы лишь перевернуто… Если же победит бунт… то он внесет в страну самую лютую из тираний — тиранию черни. Начнется разгром нашей слабой культуры. Начнется окончательный развал империи и, может быть, гибель нации». Вместо революционного и реакционного пути нужно обновление, путем труда для всего общества; развития культуры, свободы и уважения к человеку и обществу.
Летом 1909 года Меньшиков заканчивал статью «Хозяева и работники» словами: «Социализм, вероятно, придется испробовать, как многое дурное, чтобы убедиться, до чего он не отвечает природе общества. Социализм следует рассматривать не как восстание труда против капитала, а как бунт трудовой посредственности против трудового таланта».
В свете вышеизложенного, хотелось бы уделить внимание позиции Меньшикова в 1917 году. Его работы того периода в свете дальнейших событий и гибели их автора приобретают характер своеобразного «послания» не только к современникам, но и к нам. Характерно, что до нас никто не брался републиковать эти статьи, а неомонархисты, переиздавая работы Меньшикова, обходили их молчанием.
Кратко обозначим тенденцию, которая, как нам кажется, имеет отношение и к анализу взглядов русских дореволюционных националистов (в т.ч. Меньшикова). Понятно стремление советской пропагандистской машины к поиску во взглядах и произведениях выдающихся деятелей отечественной культуры антисамодержавных и антицерковных (или антирелигиозных) оценок. Можно найти соответствующие цитаты у А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Л.Н. Толстого и т.д. Приводить примеры, полагаю, не нужно. В последние годы наблюдается противоположная тенденция. Например, публикуется серия книг: «Н.М. Рубцов и православие», «М.Ю. Лермонтов и православие», «С.А. Есенин и православие» и т.д. Конечно, православная составляющая присутствует в работах поэтов и писателей, но, вычленяя только ее (как ранее вычленяли «революционную» составляющую) некоторые исследователи упрощают трагизм эпохи.
Что касается русских националистов (М.О. Меньшиков, П.И. Ковалевский, И.А. Сикорский, В.В. Шульгин и др.), то их отношение к религии было скорее утилитарным. Националистами высказывалось мнение, что вероисповедание «не есть еще признак национальности» и религия не оказывает первостепенного влияния на национальный характер. А вот мировоззрение лидеров «черносотенцев» опиралось на православие (о степени их личной религиозности мы здесь рассуждать не будем, оставим это другим авторам). «Настоящим русским мог считаться только православный, и только монархист», — утверждает М.Н. Лукьянов, приводя слова из статьи Н.Н. Жеденова в «Русском знамени» от 2 апреля 1913 года: «Тот, кто не православен, тот не русский человек: он уже выродок. Тот, кто не предан царю, также не русский» [4].
Публицистика Меньшикова 1917 года оказалась вне поля зрения исследователей еще и потому, что неудобна для конструирования идеализированного образа «православного мыслителя». Он и ранее критически оценивал общее состояние православной церкви: «Тысячу лет держался сосуд Церкви. И вот от страшных толчков времени он треснул. Драгоценная влага иссякает с поразительной быстротой на глазах наших. Я пишу об этом с глубокой скорбью, как человек, когда-то веровавший, помнящий чудеса веры. Но я не знаю, не могу себе представить, что же будет дальше». Он признавался, что «если бы я вообще был способен молиться в храме (для этого нужна вера и нужен верующий народ, которого нет), то всего религиознее я чувствовал бы себя именно в готических храмах».
Появившаяся в начале 1917 года в «Новом времени» статья Меньшикова «Церковь и печать» затрагивала вопрос о народной жизни [5]. Тему влияния Церкви на народную нравственность продолжила его статья «Не любят правды», которая только спустя сто лет была републикована нами [6]. В ней автор писал о православном духовенстве: «Если народ наш нравственно плох, то кто же виноват в этом, как не его так называемые духовные пастыри? …Каково было духовенство за эти тысячу лет, таким сложился и народ наш». Духовенство «само виновато в дурных общественных нравах, отравляющих между прочим и печать». Меньшиков безжалостен в оценках: «Никаких особенных заслуг у духовенства я не вижу, а “влияние” его на народ вижу… в общем тысячелетнем итоге очень неважное влияние». Не отрицая, что «изредка всегда встречались и встречаются добрые, почтенные и религиозные батюшки», и особо отмечая деятельность Иоанна Кронштадтского, Меньшиков полагает, что тот «был таким священником, каким должны бы быть все… не осталось после его ни одного ученика и преемника его роли среди духовенства… Хотелось бы около имени о. Иоанна могучего религиозного подъема и облагорожения самых нравов народных, но этого-то как раз и не заметно». Его оппонент из среды духовенства, которому Меньшиков возражает в статье, приводит аргумент: «Кто осмелился сказать, что народ наш перестал посещать церкви?… Разве по праздничным дням не переполняются храмы богомольцами до тесноты?.. Разве перестал народ выполнять таинства св. Церкви?» Меньшиков парирует, что переполненные храмы, выполнение обрядов, молебны, «возжение свечей» и прочие внешние признаки абсолютно не говорят о крепости внутренней веры в народе. Гораздо бóльшие толпы наполняют рестораны, кабаки, кинематографы и т.п. заведения. Публицист отмечает, что его оппонент, «как и великое множество людей его сословия, хочет громкими словами затушевать довольно жалкую церковную действительность». Меньшиков предупреждал, что религиозность в народе ослабла и нужно принимать меры: «Возжение свечей — вещь недорогая и ничего не говорящая в связи с моей темой. Я говорил о плохой нравственности народной как результате плохого проповедания слова Божия. Нельзя же сводить великое дело Откровения к возжению свечей и пению молебнов. Христос пришел спасти народы от нравственной и в связи с ней — физической гибели, а вовсе не для выполнения той или иной обрядности, разные виды которой имеются и у язычников». Оппоненты Меньшикова твердили о безусловном доверии народа к священникам, но публицист возражал, указывая, что «народ остерегается ближайших представителей Церкви и государственности. Они поставлены охранять народ, но часто изнуряют своими поборами». В лучшем случае деревенский мужик идет «посоветоваться с попом» как «с грамотным человеком». Последнее предложение статьи Меньшикова таково: «Духовенству есть что замалчивать и скрывать, начиная с своего исторического, не выполненного им долга перед народом».
В начале февраля 1917 года в статье «Корень смуты» [7] Меньшиков, отталкиваясь от информации о торжественном обеде в честь Д.Г. Янчевецкого, размышлял о политическом непрофессионализме «органов государственного и общественного управления», обрушиваясь с критикой на коррупцию и бюрократию: «Всмотритесь пристально в наши муниципальные или государственные порядки. Чрезвычайно редким исключением является готовность канцелярий тотчас же разрешать какой-нибудь хотя бы самый несложный вопрос. О чем бы вы ни обратились к казенному или общественному учреждению, вы почти всегда слышите стереотипный ответ: “Подайте бумагу”. Она будет рассмотрена, и через такое-то количество дней (недель, месяцев, лет, иногда десятков лет) вы получите резолюцию». Есть, правда, выход: «“Подмазать”, где следует “сунуть барашка в бумажке”, и, глядишь, точно парализованный какою-то хворью судебный или административный организм пробуждался к жизни. Неготовность сменялась готовностью, трения исчезали, и затяжной вопрос проталкивался, наконец, до той или иной резолюции». Публицист утверждал, что «у нас нет хорошо организованного государственного надзора и системы реальной ответственности, проведенной снизу доверху». Для эффективной работы чиновничьего аппарата «мало одного “доброго желания” — необходим еще благодетельный страх ответственности для тех высокородных и превосходительных, на которых, как ледяные заторы на быках Николаевского моста, нагромождаются бумажные заторы канцелярских дел». В период войны «народ и общество нельзя упрекнуть в отсутствии жертв и отваги… О, если бы с тою же отчетливостью работали высшие государственные и общественные стихии!.. Незаконченность нашего строя разрешается неготовностью его к работе, — вот корень идущей смуты».
В статье «Кооперация властей» [8] публицист обратился к возобновлению сессии Государственной думы и выступлению министра земледелия А.А. Риттиха. В целом деятельность Думы была оценена Меньшиковым положительно («это — сам народ в его ежедневной жизни»). Не обошелся он и без колкости, выразив сомнение в том, что от Думы можно «ждать напряженной, настойчивой воли, необходимой для устранения больших исторических препятствий и затруднений». Прогноз на будущее был неутешителен: «Сколько бы ни взывали к патриотизму парламентариев или министров — глубокий раздор между ними, к сожалению, неустраним… теперь идет у нас не только правительственный, но и парламентский кризис…»
В статье, посвященной юбилею И.Д. Сытина, публицист сравнивает его и «удивительного американца» Г. Форда [9]. Меньшиков задается вопросом о возможном негативном влиянии общедоступных книг, ведь если книга «глубоко-вредная», то «чем она доступнее, тем ужаснее ее значение». Публицист размышляет и о том, что впоследствии получит название массовой культуры: «Аккумулятор знания, если это знание ложно, — книга из органа просвещения делается таким же деятельным органом невежества, и даже в большей степени… здоровье не заразительно, болезнь же часто заражает и иногда с губительною быстротою охватывает народные массы. Если заблуждение, суеверие, предрассудок, ложь суть болезни духа, то отсюда ясно, какую страшную роль могут сыграть дурные книги, если они соблазнительны… Народу нужны не вообще книги, а хорошие книги». Книгоиздателям же приходится «приспосабливаться к скудости народной, к вкусам зачаточным, верованиям первобытным» и «кормить народ той пищей, к какой он привык, какая ему доступна по вкусам и по карману». Сытина и Форда, по Меньшикову, объединяет то, что они не просто преследуют выгоду, но и пытаются изменить к лучшему сознание людей из низов.
Важной для понимания позиции Меньшикова после Февральской революции является статья «Жалеть ли прошлого?», которая была впервые републикована нами в 2014 году [10]. В статье отмечалась неопределенность ситуации, когда Россия «не монархия и не республика». Такое положение будет существовать до тех пор, пока не начнет работу Учредительное собрание, выбор которого должен остановиться на лучшей форме правления. До этого момента Россия должна считаться «народоправством», т.к. ей управляют представители народа. Указывая на связь между войной, переустройством мира и Америкой, выступившей на «оборону рода человеческого» против «скрытого деспотизма» (т.е. монархий. — А.Р.), Меньшиков отмечал, что крушение монархии в России было предопределено в 1914 году, и «для русского цезаризма война эта в неожиданном ее развитии все равно обещала гибель. Может быть, это и служило одною из главных причин, парализовавших нашу подготовку к войне и энергию ее ведения. Пушечные удары под Верденом и Соммой звучали как похоронный колокол вообще всякому цезаризму на земле, в том числе и русскому, и турецкому, хотя они почти невольно были вовлечены в поединок двух мировых принципов — британского и германского… стоит ли нам жалеть прошлое, если смертный приговор ему был подписан уже в самом замысле трагедии, которую переживает мир? И не один, а два приговора, ибо, в самом деле, не мог же несчастный народ русский простить… того позора, к которому мы были подведены параличом власти… Жалеть ли прошлого, столь опозоренного, расслабленного, психически-гнилого, заражавшего свежую жизнь народную только своим смрадом и ядом?.. Весь свет поражен внезапностью русского переворота и взволнован радостью, взволнована радостью и вся Россия». Самодержавная Россия «задерживала политический и с ним общий прогресс человечества», а ее «грозная сила» мешала завершить «во всем человечестве» политическую реформацию, начатую Соединенными Штатами в 1776 и Францией в 1879 годах. Меньшиков предсказывал: «Нет ни малейшего сомнения, что теперешнее падение монархии в России окажется смертельным ударом для австрийского и германского цезаризма», а значит, в ближайшее время с мировой карты исчезнут крупнейшие монархии и республиканский принцип восторжествует. Нужно ждать воли Учредительного собрания, и поскольку «не у нас одних идет процесс перестройки», присмотреться к иностранному опыту, пытаясь использовать полученную свободу во благо, поскольку «старый порядок рухнул от неуважения к свободе, то же неуважение подрывает и всякий порядок, который наследует эту язву. Побольше свободы, побольше равенства отношений, побольше братства, и тогда мы выйдем на широкий простор истории…»
Симптоматично, что по соседству со статьей Меньшикова в газете был опубликован пафосный «Новый народный гимн» неизвестного автора:
Радость, великая радость горит
В сердце воскресшем народа!
Клич наш победный весь мир облетит:
Братство, любовь и свобода… [11]
19 марта в газете появился последний материал Михаила Осиповича из цикла «Письма к ближним», состоявший из двух частей — «Голос Библии» и «Шапка Мономаха» [12]. Ссылаясь на слова епископа Андрея Уфимского (Ухтомского) в поддержку революции, Меньшиков обращался к Первой книге царств Ветхого Завета: «Евреи подменили небесного царя земным. Что же вышло? Возросший в республике древний Израиль одряхлел в эпоху Царств» и «история царей израильских столь же безобразная, как всяких земных царей». Но «цари почти не виноваты были в их нечестии. Слишком уж сама природа власти, развивающейся в самодержавие и самодурство, чревата наклонностью преступать всякий закон». Отмечая короткий срок жизни русских царей и императоров, Меньшиков оговаривается: «Я далек, конечно, от мысли считать всех наших самодержцев чудовищами порока или безумия. Такие бывали, но гораздо хуже, что подавляющее большинство из монархов были слишком невыдающиеся, слишком заурядные люди. И вот в руки этих-то слабых и неумных людей, очутившихся в вихре лести и измены, попадала историческая судьба великого народа… Сосредоточив на себе народное могущество, монархи решительно не знали, что с ним делать, они или колобродили, или отдавались бездействию. Отделывались крохотными, легонькими задачками и систематически задерживали великую, наиболее необходимую перестройку своих народов. Важнейшие реформы начинались и никогда не оканчивались или оказывались безобразно смятыми. И придворные советчики, и бесчисленные чиновники делали вид, что они работают до страсти, но работа их сводилась к бесконечному пустословию. Трагедия монархии состояла в том, что, отобрав у народа его волю, его душу, — монархия сама не могла обнаружить ни воли, ни души, сколько-нибудь соответствующей огромной и стихийной жизни. Энергия народная веками глохла в задерживающем центре своей власти. Творчеству были оборваны корни. Гению были связаны крылья. Великий народ обречен был на медленное вырождение, подобно азиатским соседям, от атрофии своих высших духовных сил — сознания и воли». Задаваясь вопросом, почему Библия называет установление монархии «великим грехом», Меньшиков приходил к выводу, что «самодержавие монарха было претензией упразднить в народе душу и заменить ее произволом одного человека» и «возвращаясь к республике, народ возвращает себе долг и право привести в действие свой разум и волю… Свободные как сыны Божии, в республике мы приближаемся к высочайшим идеалам, способным пересоздать человеческий род в действительное царство света».
Весной 1917 года Меньшиков был уволен из «Нового времени» как «слишком правый». Он отверг предложение главы Временного правительства Г.Е. Львова о содействии выезду за границу. 8 июня 1917 года переселился с семьей в г. Валдай, где имел дачу. Лишенный возможности публиковаться, вел дневниковые записи, иногда принимавшие форму небольших статей. Например, написал цикл «проповедей» от лица вымышленного «сельского священника» [13]. 5 августа 1917 года в записи «Христианство не удалось» Меньшиков писал: «Социализм есть христианство, освободившееся от мистики… Хотите блаженства — достигайте его сами, пользуясь своим разумом и своей любовью. Бог через свое осуществление — мир — даст для этого могучую поддержку и могучие препятствия. От разума человеческого зависит пользоваться поддержкой и обходить препятствия. Начинайте же сами свое спасение! …Я глубоко уверен, что социализм есть та машина для счастливой общественности, которая уже изобретена, но еще не введена в употребление… Нынешняя мировая война есть всеобщее крушение, после которого должна начаться всеобщая перестройка. Окончательное крушение средневековой цивилизации…» [14] Он утверждал необходимость сильной власти, которая должна заставить всех подчиняться единому закону; предполагая это осуществимым, если бедняки всего мира объединятся и откажутся от войн друг против друга, которые ведутся «по команде богатых, управляющих народами классов».
7 ноября 1917 года в записи «Путь спасения» Меньшиков утверждал, что «социализм есть возвращение к общему рабству и посредством урегулированного рабства обеспечение максимума свободы. Человечество вообще склонно к рабству, — оно в истории — правило, свобода — исключение, и это исключение через несколько десятилетий после отмены крепостного права — уже наскучило массам. Свобода в смысле права самообуздания повела к повышению преступности… Народные массы воочию видят, что новый строй, так называемый буржуазный, менее удовлетворителен, нежели крепостной, — не потому, чтобы он был хуже крепостного, а потому, что он менее удовлетворяет повышенным требованиям освобожденного народа. В старину критерий жизни был низок, теперь — высок, и ответить на нынешний критерий гораздо труднее, чем прежде. Крепостной строй предполагал деление нации на отдельные миры, границы между которыми были так же непереходимы, как между флорой и фауной. Замкнутое в наследственно-неизбежных условиях, крестьянство считало его нормальным… Социализм есть эволюция религии. Чтобы не пожелать чужого, нужно, чтобы все было общее, чтобы отдать свое, нужно, чтобы оно было не свое. Такова реальная психика человеческого рода».
Не без оснований публицист Ю.М. Каграманов замечает: «Проживи Меньшиков дольше, он увидел бы, как возрождаются — пусть в шаржированном виде и в неприятном, даже отвратительном для него контексте — элементы лелеемой им арматуры: новое всеобщее закрепощение, и “железное строение” государства, и “князь” с “металлической” фамилией, в увлекательном благородстве духа ни в малой степени не замеченный» [15].
Зиму 1917–1918 годов Меньшиков провел с семьей в Валдае, где у него была дача. Страницы его дневника полны горьких записей: «Чтобы убить Россию по-дьявольски, т.е. с наименьшими средствами и с наибольшим соблюдением приличий, достаточно предоставить Россию самой себе. В самой России сложился губительный яд, сжигающий ее медленно, но верно: народная анархия, развязанность от культуры, религии и совести. Идет великое самоистребление народное…»
В дневниковых записях Меньшиков неоднократно обращался к анализу правления Николая II. Одну из причин революции Меньшиков видел в личности императора: «Боже, до чего прав я был, чувствуя задолго до войны глубокое возмущенное и презрительное чувство к Николаю II! Он погубил Россию, как губит огромный корабль невежественный или пьяный капитан, идущий в узком фарватере и передающий неверный курс на штурвал. Роковой человек! Одно к одному: несчастный народ, выдвинувший нечестивый и ленивый высший класс, должен был потерпеть наказание, получив одностильного с ними царя». После получения информации о расстреле Николая II записал: «Жаль несчастного царя — он пал жертвой двойной бездарности — и собственной, и своего народа… не мы, монархисты, изменники ему, а он нам. Можно ли быть верным взаимному обязательству, к[ото]рое разорвано одной стороной? …Тот, кто с таким малодушием отказался от власти, конечно, недостоин ее. Я действительно верил в русскую монархию, пока оставалась хоть слабая надежда на ее подъем. Но как верить в машину, сброшенную под откос и совершенно изломанную?.. Мы все республиканцы поневоле, как были монархистами поневоле. Мы нуждаемся в твердой власти, а каков ее будет титул — не все ли равно? К сожалению, все титулы у нас ложны, начиная с бумажных денег. Все подделка! …При жизни Николая II я не чувствовал к нему никакого уважения и нередко ощущал жгучую ненависть за его непостижимо глупые, вытекавшие из упрямства и мелкого самодурства решения… Это я ставил в вину царю как хозяину. Ничтожный был человек в смысле хозяина. Но все-таки жаль несчастного, глубоко несчастного человека: более трагической фигуры “Человека не на месте” я не знаю. Он был плох, но посмотрите, какой человеческой дрянью его окружил родной народ! От Победоносцева до Гришки Распутина все были внушители безумных, пустых идей. Все царю завязывали глаза, каждый своим платком, и не мудрено, что на виду живой действительности он дошел до края пропасти и рухнул в нее».
Меньшиков полагал, что большевики в итоге воссоздадут государственность: «Большевизму одно спасение — возвращаться со сконфуженной физиономией к старому порядку, убедившись, что вина последнего не в том, что он был старый порядок, а в том, что он был старый беспорядок. Будь он порядком, он был бы вечно юным, как все упорядоченное и законченное. Поучились бы у природы. Свои изношенные формы она не вычеркивает из жизни, а только обновляет, т.е. повторяет в первоначальных заданиях. Наши же пошехонцы хотели бы так: сломался паровоз — к черту железные дороги! Сломался аэроплан — к черту воздухоплавание! Испортилась динамо-машина — к черту электричество и т.д. А главное, если голова ближнего не в порядке — долой голову ближнего! …О Ленине сужу по 2-3 прочитанным его статьям. Человек, судя по ним, не лишенный таланта и большого характера. Крупный, во всяком случае, человек. Тиран типический, но м.б. большая ошибка судьбы, что он не сидел на престоле Николая II».
14 сентября 1918 года Меньшиков был арестован и 20 сентября расстрелян на берегу Валдайского озера по сфабрикованному обвинению. Сохранились его письма из тюрьмы и воспоминания, повествующие о подробностях ареста, заключения и гибели, свидетельствующие о том, что он не отрекся от своих убеждений и спокойно встретил смерть. В 1993 году Меньшикова реабилитировали. «Новгородская прокуратура удовлетворила долгие хлопоты потомка Меньшикова и согласилась с тем, что обвинения определенных революционных групп в 1918 году против знаменитого русского журналиста были сфабрикованы из ничего» [16].
***
Отвергая в 1917 году монархию, Меньшиков не отверг идеи русского национализма, в чем близок к В.В. Шульгину, который в период Первой мировой постепенно переходил в своих думских выступлениях на позиции национал-демократии. Итогом стало участие Шульгина в принятии двух отречений. Писатель и философ В.Н. Иванов отмечал, что «в февральские дни выступления своего в Пскове и на ст. Дно В.В. Шульгин… был обманут… уговаривая государя оставить престол», да и «вся русская буржуазия, — не сама ли себе она надела петлю на шею своими собственными руками, не сама ли подожгла свою собственную избу, подобно фанатичным раскольникам, когда она оказалась обуяна внушенной мечтой о “благе народном”? Она мечтала вытопить только печку. Но она сожгла целый дом!» [17]
И Шульгин, наносивший в Думе удары по правительству, и Меньшиков, критиковавший иерархов православной церкви, считали себя русскими националистами. Закономерен их переход от монархизма к цезаризму. Критиковавшие самодержавие и в некоторых случаях блокировавшиеся с либеральной оппозицией, они оказались неприкаянными после падения монархии. Их поиск вождя были своего рода поисками той сильной личности, которая заменила бы для них монарха.
Примечания
Комментарии