Если на чужбине я случайно не помру от своей латыни…

Лев Усыскин беседует о средневековой латинской словесности с ординарным профессором НИУ ВШЭ, медиевистом Олегом Воскобойниковым.

— Хочется поговорить о латинской литературе послеримского периода. Начать, думаю, стоит с истории латинского языка. На обширной территории Западной Римской империи большинство населения, видимо, считало латынь родным языком. Но проходит какое-то время, и оказывается, что по-латински говорит только местное начальство, интеллектуальная элита — а большинство говорит на каких-то других языках, в той или иной степени от латыни далеких. Отсюда первый вопрос: как это происходило в реальности и как это понималось самими современниками? Какой язык они считали родным?

— Латынь сохраняла статус главного языка европейской культуры вплоть до XIX века — а это значит, что она не переставала быть живым языком. Мертвой она стала, когда на ней перестали писать и говорить. Средневековье — эпоха живой латыни. Новые европейские языки сложились в синтезе родных, но изначально неразвитых наречий и языка очень развитого, литературного, но для новых народов неродного. Отсюда романские и не романские языки современной Европы. Так или иначе, все народы, поселившиеся на территории Римской империи и на ее границах в первом тысячелетии, входили в контакт с латынью и в той или иной степени перенимали ее литературные нормы.

— Представим себе поздний Рим. Те, что распахивали долины Дуная и Рейна, — для них латынь была родным языком? Или это все же городское меньшинство? В какой степени носители латинского языка преобладали?

— В поздней Римской империи хранители настоящей латыни — меньшинство, но меньшинство наиболее значимое культурно и политически.

— Это горожане?

— Не только. В переходные века — начиная с V века — это и христианские монастыри, отчасти взявшие на себя функции хранителей древностей.

— И эти люди искренне считали, что латынь — их родной язык. Оставаясь наедине с собой, они на этом языке думали?

— Полагаю, да.

— А когда и как стал происходить переход к национальным языкам? Скажем, при Капетингах французская верхушка уже не считала, что латынь — их родной язык?

— Верхушка чего?

— Французского общества. Государством в полной мере это, наверное, назвать нельзя.

— Смотря что считать верхушкой. Военная знать и рыцари при дворе не знают латыни, для них родной язык — вариант французского, который сейчас мы условно называем старофранцузским. А есть при том же дворе культурная элита — клир. Они мыслят одновременно по-французски и на латыни. Такова приблизительно ситуация развитого Средневековья, XII-XIII века. На старофранцузском в его нормандском варианте говорят при нормандском дворе в Англии. Но древнеанглийский подчинившейся Вильгельму местной знати тоже не сходит со сцены. А язык Церкви и культуры — по-прежнему латынь. Кельты Британских островов сохранили свои языки и диалекты до наших дней. На юге современной Франции, в Лангедоке, говорили на старопровансальском или окситанском, восходящем к латыни. Он обрел литературную зрелость в пику латыни и даже раньше, чем старофранцузский: в конце XI века.

— Есть такое определение живого языка: это язык, которому человека научила мама, первый язык, на котором начинает говорить ребенок. Когда такие латинские мамы перевелись?

— Это довольно сложно реконструировать: мамы нам, историкам, обычно в таких вопросах не отчитываются. От IX века дошел своеобразный учебник — «Наставления для сына», написанный некой Дуодой, знатной, образованной мирянкой. Он написан на латыни, но следует ли из этого, что она с сыном говорила на латыни? Сомневаюсь. Просто в IX веке у нее не было выбора: о серьезном писали на латыни. На языке франков пели песни, разговаривали, давали клятвы, но писали все же на латыни. Другое дело, что у латыни уже в античное время существовало несколько уровней. Мы можем называть их стилями: высокий, средний, низкий. Можем, переходя в Средневековье, говорить о латыни ученой, церковной, вероучительной, разговорной, «кухонной». Разговорная латынь, когда она встречается в средневековом тексте, вроде бы подсказывает нам, как люди мыслили на латыни, как живая разговорная среда вклинивалась в латинскую словесность. И одновременно мы можем прослеживать долгий процесс ухода латыни из повседневной жизни. В разных странах Европы он шел очень по-разному.

— Давайте еще такие хронологические реперы поставим: когда появились литературы на новых языках: окситанском, тосканском, старофранцузском и других?

— Из нелатинских литератур Запада самыми древними считаются кельтская и древнеанглийская литературы. Кое-что, вроде древнеанглийского «Беовульфа» и древнеирландского цикла о Кухулине, прекрасно переведено на русский. Это очень ранние памятники. У других германских народов в IX–X веках мы можем различить лишь начатки литературного творчества, зафиксированные на пергамене в следующих веках. На древневерхненемецком сохранился ряд текстов, например специфическая обработка евангельской истории под названием «Спаситель», Heliand. Это поэма времен Людовика Благочестивого (814–840), написанная, возможно, клириком, человеком латинской культуры, для уловления душ подвластных императору воинов, относительно недавно оставивших пучину германского язычества и периодически норовивших в эту пучину нырнуть снова.

Характерно, что средневековые литературы рождались не в прозе, а в поэзии. На территории Италии нелатинская литературная традиция сложилась относительно поздно, к началу XIII века, во времена Франциска Аcсизского и при его непосредственном участии, потому что он в стихах на умбрийском славил Бога. На Сицилии поэты создали школу при дворе Фридриха II Гогенштауфена. Но пальму первенства в романских литературах следует отдать Лангедоку, земле, сохранившей нетронутыми памятники и языковую память о великом римском прошлом. В XI веке Лангедок стал крупной политической силой, независимой от франкского Севера. Страна получила название по своему языку: лангедок значит «язык ок», т.е. где «да» звучало как «ок», в отличие от северного «ойль» (современное французское oui) и латинского sic. На юге родилась европейская лирика, лирика трубадуров. И родилась она во многом как вызов латыни и латинской же вере: все слыхали о катарах, вальденсах, альбигойской ереси. Хотя любовная лирика почти не касалась религиозных тем, она была литературным, мировоззренческим движением, чувствовавшим самостоятельность, автономию этой земли, этого народа — провансальцев — по отношению ко всему, что их окружает.

— А на севере Франции?

— На севере вслед за югом тоже возникла аналогичная поэзия труверов, на землях Империи — Миннезанг, в основном, на средневерхненемецком. Вообще, ни о каком единстве Франции, Германии или Италии в XII веке, когда рождаются эти великие европейские литературы, мы говорить не можем. Процессы политической консолидации отчасти отражаются в истории соответствующих литератур.

— И чтобы нам закончить с вопросом о новых европейских литературах. Вы пока упомянули один жанр — лирическую поэзию. А другие, более «тяжелые» жанры когда появились?

— Поэзия, разумеется, рождается раньше прозы — и это нормально, поскольку человек легче запоминает стихи, а не прозаический текст. Литература рождается не на папирусе или пергамене, а в речи. Пергамен стоил дорого, и на протяжении долгих веков его тратили только на самое ценное — то, что должно остаться потомкам в церковном архиве. Это прежде всего священные тексты, Писание. Надо представить себе, что в IX веке, в разгар каролингских реформ, рукописи Библии — большая редкость. Их уже сотни — но никак не тысячи. Переписывались для нужд Церкви и богослужебные книги. Когда появлялись средства, переписывали античную литературу, поэтому что-то было спасено от полного забвения именно при Каролингах. Но чтобы новая литература на новых, не освященных Писанием языках начала именно записываться — это, в общем, дело XII века. Только в XIII веке возникает нуждающаяся в своевременной фиксации проза на романских и германских языках. Более того, хорошо нам известное слово «роман» в XIII веке может обозначать любое повествование не на латыни. Это может быть жизнеописание, вероучительный текст, комментарий на Символ Веры. Соотношение поэзии и прозы на основных новых литературных языках в это время, как мне кажется, было один к одному. Проза, поэзия и даже эпос в Средние века имели морализаторскую, дидактическую окраску: создатели этих произведений, конечно, имели целью понравиться слушателям, развлечь их, получить в благодарность какой-то подарок или благосклонность монарха, его жены или дочери, но с текстами передавались и светские ценности, этические категории, которые постепенно начинают складываться в куртуазную культуру.

— Хорошо. С новыми языками покончили. Не могли бы вы сказать теперь пару слов о судьбе латыни в Византии. Взять какой-то стартовый момент, скажем при Юстиниане. Насколько латынь была распространена, куда потом делась и как именно это произошло?

— Все-таки стартовым моментом следует считать не Юстиниана, а Константина, на два века раньше. Уже присутствовавшей в греческих землях латыни Константин придал новый имперский, столичный статус. И это ключевой момент — императоры, цезари, тетрархи, правители частей империи общаются друг с другом на латыни, и латынь сохраняет статус государственного языка не только до Юстиниана, но и несколько позже. Неслучайно вся правоведческая работа при нем ведется на латыни и Кодекс Юстиниана написан полностью на латыни.

— Вот это любопытный момент: а дальше что стало с кодексом Юстиниана? Он так на латыни и воспринимался всю дорогу? Или его переводили на греческий?

— Переводили на греческий, потому что латынь из повседневной жизни Византии за следующее после Юстиниана столетие, в общем, исчезла. Уже при Юстиниане Константинополь, при всей космополитичности огромной, шумной столицы, — это грекоговорящий город. Все дела веры решались, как я себе представляю, греческими умами на греческом языке. При некотором участии сирийцев и коптов; но те, как известно, выбрали монофизитство: вслед за расколом в вере пришел и раскол соответствующих литератур.

— А существует вообще латинская словесность византийского происхождения?

— Насколько я знаю, нет.

— Вернемся в Западную Европу. Не могли бы вы дать краткий очерк жанров средневековой латинской литературы?

— Вынужден ответить вопросом на вопрос: что такое литература в Средние века? Граница литературного и нелитературного в словесности весьма условна. Мы с вами считаем литературой одно, а Средние века могли считать другое.

— Хорошо, давайте считать литературой все, что записывается буквами.

— Допустим. Можно ли считать литературой собрание обычаев какой-то страны, которые на Западе называли словом lex, а мы привыкли называть словом «правда»?

— Конечно. Их записывали именно на латыни?

— Ну да: Салическая правда, Вестготская правда и многие другие. Они записывались на латыни. В Англии законы записывались в первом тысячелетии на древнеанглийском языке. То же — чуть позже в Скандинавии, и это особая, «северная», ситуация со слабым влиянием латыни. В первые века второго тысячелетия обычаи и законы по-прежнему фиксируются на латыни, и лишь в позднее Средневековье появляются королевские ордонансы и законы на новых языках. Но я бы не стал все это относить к литературе, поскольку в этих текстах нет вымысла. Средневековая культура ко всякому вымыслу относилась с подозрением. Церковь как бы говорила прихожанам: вы можете конечно по праздникам петь всякую ерунду, но имейте в виду, что вся истина, вообще-то, в Библии! Подобный настрой не мог не отразиться на литературном творчестве: писателю приходилось камуфлировать сюжет под библейскую истину, отчитываться перед читателем, что, дескать, все настоящее — конечно, в Евангелии, а мы здесь так, слабым пером и ничтожным умишком, поучительную басенку расскажем… В XII веке Гальфрид Монмутский взялся изложить «наиправдивейшую» историю древних королей Британии, начав, естественно, с Трои. Его Мерлина и Артура высмеивали уже современники, однако желание придворных поразвлечься, послушать такое «фэнтези» было, по-видимому, достаточно сильным, о чем свидетельствуют двести средневековых списков — весьма солидная цифра. Возникает эпос и связанные с ним жанры. Но в латинской средневековой словесности ничего сопоставимого с «Беовульфом», «Песнью о Роланде» или «Нибелунгами» нет. Впрочем, мне лично неясна природа эпоса, его соотношение с другими жанрами, неясно, почему у одних «Нибелунги» и «Сид» есть, у других — нет. Мы же не скажем, что средневековый народ, создавший «Божественную комедию», не был способен на эпос? То же касается и средневековой латинской словесности: я не знаю, почему нет настоящего средневекового латинского эпоса, хотя есть эпические составляющие в латинской поэзии зрелого Средневековья.

— А какие были латинские жанры?

— Самой распространенной была вероучительная литература, «мегажанр» со своими поджанрами: проповедью, наставлением, утешением, агиографией. Скажем, спорят друг с другом душа и тело — это тоже дидактическое «прение», написанное высоким слогом, для высоколобого читателя, например, у Хильдеберта Лаварденского, крупного проповедника и поэта начала XII века. У автора дом сожгли, он расстроен, пытается сам себя утешить, телу негде прилечь, но душа-то остается сильной, и вот он свои думы вверяет, на наш взгляд, схоластическому дискурсу. Читать такое сейчас довольно сложно, и любителей подобной словесности во всех странах можно пересчитать по пальцам.

— Научная литература как другой «мегажанр»?

— Опять же, границы между научным и ненаучным, оккультным, как и сегодня, достаточно размыты. Мы, грубо говоря, понимаем, что Фоменко-математик — это наука, а Фоменко-историк — не наука.

— Я имел в виду научную литературу в том смысле, в котором любой Фоменко — это наука, поскольку он сам считает свои сочинения научными и пишет их в соответствующей стилистике. А уж их научная ценность — это другой вопрос. Текущая научная ценность сочинений Ломоносова — не выше.

— Надеюсь, Фоменко не подарит свое имя какому-нибудь университету, и «стилистика» его наитий на тему истории тоже не имеет никакого отношения к науке истории. В Средние века не существовало ни цензуры, ни ВАК. Иной решает, что пишет научный трактат, но современники его таковым признавать отказываются. Отсюда — всяческие паранаучные, оккультные тексты, написанные по-латыни с большим количеством ученых слов, все эти псевдоэпиграфы, приписываемые Соломону, Нимроду, Аристотелю, Альберту Великому, Роджеру Бэкону или запросто — Адаму. От XII–XVIII веков дошла тьма весьма забавных на наш нынешний взгляд текстов, которые кто-то тогда считал наукой, кто-то воротил нос, а кто-то — из ответственных работников — разводил костер. Однако пенитенциарное правосудие на этот счет развилось лишь в эпоху Возрождения, что неслучайно. Запретить какую-то книгу или мысль в Средние века было довольно трудно. Если книга востребована — она живет, ее переписывают и постепенно распространяют по миру.

— Метафизика?

— Что метафизика? Я бы предложил говорить о «мысли». Но не называть «наукой», иначе у нас и Фоменко может оказаться наукой просто потому, что там есть научные слова. Надо понимать, что мы, говоря о науке, вступаем на территорию оценочных суждений. Фому Аквинского мы сегодня считаем эталоном богословия и высоколобой философии, но для кого-то из современников он был либо неинтересен (например, для его же короля Людовика Святого, жившего в том же Париже, но никогда Фому не встречавшего), либо вообще автором еретических мыслей, поскольку слишком сильно любил «нехристя» Аристотеля. Схоластический трактат — это жанр, форма дискурса, стиль мышления, но литературным мы его не можем назвать, поскольку схоластика нелитературна по своим мировоззренческим задачам, она не рядит правду о мире и Боге в тогу из сказок, она отрицает фабулу. Но мы должны понимать, что одни и те же люди могли читать как схоластические трактаты, так и литературные сочинения. Более того, одни и те же люди могли создавать одно и другое. Характерные примеры — это, конечно, Данте, но не в меньшей степени авторы «Романа о розе», Гильом де Лоррис и Жан де Мен. Это люди XIII столетия, они пишут на старофранцузском, в стихах простого, всем понятного размера, но это люди латинской культуры, они переводят латинские категории на новый, достигший зрелости язык. То же самое делает и Данте: он учится и на латинских философских и вероучительных текстах, и на поэзии сицилийцев, провансальцев, тосканцев, он пишет на латыни свои схоластические трактаты «О народном красноречии» и «Монархию», но пишет на своем родном языке «Божественную комедию» и философский трактат «Пир». Такое сочетание в одном лице схоласта и поэта встречается в позднее Средневековье, но все равно мы не можем судить поэта за его «философию», а философа (скажем, того же Фому Аквинского) — за его поэзию.

— А тогда в узком смысле — в каких фабульных жанрах создавалась средневековая латинская литература?

— От поздней античности Средневековью достались прозиметры, тексты, сочетающие прозу и поэзию, — «Комментарий на Сон Сципиона» Макробия, «Бракосочетание Филологии и Меркурия» Марциана Капеллы, «Утешение философией» Боэция. Эти тексты обрели очень высокий литературный и философский авторитет благодаря тому, что в Каролингское время их копировали и комментировали. Они передали в упрощенном виде представление о мире, отчасти свойственное классической античности. На их основе в начале XII века начинается активный латиноязычный литературный процесс, квинтэссенцией которого стали тексты Шартрской школы. В школе при Шартрском соборе в это время крупные мыслители стали комментировать платоновский «Тимей», названных авторов, латинских классиков-сатириков и «Энеиду» Вергилия. Такие школьные упражнения по комментированию авторитетных текстов привили ученикам этой школы — необязательно клирикам — навык размышления над целым произведением, над отдельными словами, фразами. И при комментировании этих текстов они могли уходить довольно далеко. Это давало волю фантазии. С одной стороны, у тебя конкретная филологическая задача — разъяснение себе и ученикам смысла античного — подчеркнем: не библейского — текста. Кое в чем это напоминает нашу школьную схему: что хотел сказать автор и что мы из этого можем вынести? Но с другой стороны, каждая эпоха создает свой пантеон и из классиков тоже выносит что-то свое, будоража фантазию тех, кто вообще готов фантазировать. Скажем, мы с вами, наша «цивилизация» из «Энеиды» не выносит ровным счетом ничего. Ни сейчас, ни вчера, ни позавчера. Может, до 17-го года наши прадеды и прабабки-гимназистки что-то выносили из классов, но сейчас «Энеиду», конечно, можно приобрести или прочесть «в Сети», ведь и Вергилий попал в сети, но комментарий будет сведен к десяти страницам, и считать это «рецепцией» античной литературы нельзя. Немногим лучше обстоит дело и с «Евгением Онегиным»: только в очень приличных школах считают необходимым заставлять ребят читать комментарий Лотмана, совсем редко — Набокова. В XII–XIII веках ситуация с классикой и отношение к словесности в целом были абсолютно иными. Для человека того времени античная классика — это живой мир, даже притом что знают они его намного более фрагментарно, чем наша классическая филология. Они, например, не знали гениального Лукреция, очень мало кто знал Тацита или Тита Ливия. Читали Овидия, Горация, Вергилия, но редко Катулла, редко Проперция. Читали и чтили Цицерона, Плиния и Сенеку, но забыли Варрона и Квинтилиана. От Платона до Ренессанса знали только «Тимея», единицы, на Сицилии, — «Менона» и «Федона». На освоение Аристотеля, его перевод, ушло два столетия — двенадцатое и тринадцатое.

— На латинский?

— Да. На латинский с арабского. «Тимей» был переведен Халкидием еще в IV веке с греческого на латынь и откомментирован в христианском ключе. Гомера знали по вольным латинским переложениям. И вот, вдохновляясь крупными античными текстами, в XII веке отдельные авторы начинают создавать подражания эпосам на античные сюжеты, вроде «Илиады» Иосифа Эксетерского. В связи с тем, что преподавалось в Шартре, турский поэт Бернард Сильвестр сочинил одно из самых смелых литературных произведений своего времени «Космографию». Я недавно перевел ее на русский, и она выйдет в «Литературных памятниках» [1]. Это уникальное по степени литературной разработанности сочетание вполне искренней христианской веры с желанием открыть новый взгляд на мир, на человека средствами литературы. Формально перед нами почти театральное представление, в котором есть действующие лица: Божественный Разум, Природа, Фюзис, Урания, то есть муза астрономии. Персонажи плачут, надеются, боятся, молятся, а в конце концов создают человека. И вместе с этим здесь много описаний: красот Вселенной, звезд, планет, Земли с ее реками, горами, животными, человеческого тела. Все это делается не средствами дискурсивной мысли, а именно литературными средствами. Поэт и философ Бернард Сильвестр считает своим долгом использовать максимально богатый лексикон, изысканную латинскую риторику для того, чтобы убедить читателей и слушателей в том, что окружающий нас мир — прекрасен. То есть задача может быть дидактической, философской, а средства — сугубо литературные. Но подобная латинская литература довольно плохо известна у нас в стране и, как ни странно, в странах, где она создавалась, тоже. Даже если в Соединенных Штатах, где переводят много со всех языков, включая средневековую латынь, тиражи и использование этой литературы в преподавании настолько ничтожны, что несколько столетий латинской словесности оказываются вне поля зрения даже гуманитариев, не говоря уже о читающей публике.

— Существовали ли какие-то исторические жанры?

— Естественно. Если считать историю частью литературного процесса. Все Средневековье история, в целом, писалась по-латински, до XVIII века включительно, хотя первые памятники исторической мысли на новых языках относятся к началу XIII века и связаны с завоеванием Константинополя крестоносцами. Естественно, у каждой эпохи свои изобразительные средства — в том числе и в этих жанрах. Но хроники и анналы, основные виды исторического повествования, созданы в монастырях (даже если заказчиком мог выступать двор, епископ или кто-то еще) — и существуют на протяжении всего средневекового тысячелетия.

— А такой жанр, как травелоги, существовал на латыни?

— Да, конечно. Они не знали этого термина, он и для нас довольно новый и, на мой вкус, филологически неудачный. Использовался термин «итинерарий», т.е. маршрут, слово вполне средневековое, на Руси — «хождения». Это довольно распространенный жанр, связанный в первую очередь с паломничествами — как в Святую Землю, так и, например, в Сантьяго-де-Компостела. Один из самых красивых средневековых итинерариев был создан как раз в XII веке, в момент расцвета Компостелы, по значимости сопоставимого тогда с Римом и Иерусалимом. Рим становился таким объектом литературно-археологического повествования. Недавно мы с моей ученицей Натальей Тарасовой перевели, наверное, самый забавный текст такого рода о памятниках Рима, написанный англичанином около 1200 года или чуть позже. В нем описываются римские памятники сквозь призму истории Древнего Рима без оглядки на его статус христианской столицы. «Чудеса города Рима магистра Григория» — это замечательное явление. Впечатления о городе человека, который там прожил несколько месяцев, оставаясь самим собой, — в нем нет местечкового патриотизма римского жителя, но он их неплохо понимает. И вот он ходит смотреть римские памятники, расспрашивает, размышляет над судьбой Вечного города и всего мироздания. Примерно как Иосиф Бродский, когда, стоя под дождем, глядит на «Марка Аврелия» или пьет «из этого фонтана в ущелье Рима». Магистру Григорию, в его 1200 году, присуще такое же «чувство Рима», как Павлу Муратову или нобелевскому лауреату.

— А жанр малой прозы, новеллы и тому подобное — такое писали в Средние века на латыни?

— Вполне, для классического Средневековья свойственна культура так называемых exempla, то есть примеров из жизни, каких-то сценок, обретающих нравоучительный характер в рамках проповеди, наставления или большой истории. Это компромисс между культурой повседневности, прозой жизни, рутиной — и высокой литературой с высокими же нравственными задачами. Любой проповедник, чтобы добиться внимания публики, вставляет в свою проповедь истории из жизни. Поэтому exempla населяют латинскую словесность последних веков Средневековья во всех фактически жанрах, и они перерастают уже в новеллы — иногда небольшие, иногда довольно крупные. Мы знаем их по шедеврам масштаба «Декамерона» Боккаччо и по ренессансным фацетиям.

— Но «Декамерон» — это уже на тосканском языке?

— Да, на тосканском, хотя Боккаччо — человек латинской культуры.

— То есть средневековая новелла на романских языках выросла из латинской?

— Мне кажется, да, связь тут очевидна. Латинские новеллы известны, самый известный сборник — это «Деяния римлян» XIII века, где рассказываются всякие истории из жизни Древнего Рима, но этот Древний Рим превращается, естественно, в литературную условность, отражающую вкусы и привычки публики своего времени. Здесь нет попытки реконструировать Рим, каким он был «на самом деле».

— А кто автор?

— Автор вроде народ. Неизвестен, в общем…

— А лирическая поэзия на латыни создавалась?

— Да, вполне. И любовная, и христианская, молитвенная. У нас она известна по считанным образцам переводов времен Аверинцева и Гаспарова, изредка что-то переводится сейчас. В Петербурге работает Роман Шмараков — один из немногих филологов-классиков, который интересуется подобной прозой и поэзией. Но в целом это очень масштабный пласт поэзии, который мало изучен. Даже на Западе хороших специалистов по средневековой словесности мало — у нас таких фактически нет.

— А как эта поэзия обращалась в Средние века?

— В рукописях, естественно, но и устно. Вся Франция пела любовные стихи Абеляра, но на пергамен не записала. Думаю, таких случаев было много. Известный у нас пример — поэзия вагантов (в то время их называли голиардами). Это школяры, люди латинской культуры — но вовсе не обязательно люди церковные, их творчество проникнуто светскими, зачастую подчеркнуто антиклерикальными ценностями. Голиардическая традиция в XII веке расцветает и питает литературу вплоть до Нового времени, хотя каких-либо крупных имен не дает. Главные поэтические силы отдавались все же поэзии религиозной, молитвенной, зачастую богословствующей. Самый распространенный жанр средневековой латинской словесности — это житие святого. Потому что святые — это герои наших дней, те, на кого мы молимся, — о них и пишем. Поскольку молимся мы всегда одинаково и жития довольно похожи, этот жанр не в чести у переводчиков и, следовательно, у нашей с вами публики. Очень немногие в Средние века заслуживают того, чтобы о них при жизни или сразу после кончины писали отдельные биографии. Святой должен был не только при жизни, но и после ухода из мира доказать свою «профпригодность»: житие призвано было выполнить эту задачу наряду с посмертными чудесами, совершавшимися мощами. Читая житие, мы должны представить себе такой специфический сюжетный фон. Биография, в отличие от агиографии, развита плохо: никакого сравнения с расцветом этого жанра в эпоху Возрождения и позже. То же можно сказать и об автобиографии, хотя это очень важный жанр, способный, например, продемонстрировать отношения литературного «Я» с божеством, дает возможность публично исповедоваться. Поэтому за перо берется Августин на заре Средневековья и, отчасти подражая ему, Петр Абеляр в XII веке. Письмо как жанр — одновременно часть литературного процесса, а вроде и не часть. Мы с вами письма пишем, иногда думая, что они будут опубликованы (если мы, к примеру, Лев Толстой), а иногда — не думая. Средневековый человек писал письма, думая, что пишет не только адресату, но и, минимум, тем, кто вместе с ним будет слушать это письмо. Более того, зачастую в Средние века в письме пишут только главное, а остальное устно сообщает тот, кто письмо принес. Поэтому многое остается для нас за кадром. Но письма собирались в сборники и порой превращались в настоящие литературные сочинения: в этом Петрарка — прямой наследник гуманистов XII–XIII веков.

— Вопрос, который я задавал Всеволоду Зельченко, когда он рассказывал о римской литературе: каков объем корпуса средневековой латинской словесности? Как оценивается исходный объем и каков объем дошедшего до нас?

— Во много раз больше, чем античный корпус. Многое, даже высококачественное, еще не издано, лежит в рукописях. Но при этом античная словесность нам известна в основном по крупным, значительным памятникам, потому что мелкие, подражательные почти не переписывались и низовая античная литература, тогдашняя «желтая пресса» просто не могла до нас дойти. А от Средневековья, особенно позднего, дошли сотни текстов с литературными претензиями, но не демонстрирующих существенное дарование автора, художественные или интеллектуальные достоинства. Мы про этих авторов обычно почти ничего не знаем. В общем, в истории литературы у нас еще много белых пятен.

— Теперь, если можно, вернемся немного назад, к собственно латинскому языку. Как он в Средние века развивался? Менялся ли он? Имеются ли региональные особенности? Как пополнялся словарный запас?

— Словарь пополнялся, следуя за злобой дня, в разных странах по-разному. В этом плане мы можем говорить о латыни как о живом языке: средневековая латынь более живая, чем «возрожденная» латынь эпохи Возрождения. Флорентийские гуманисты сказали, что читать на привычной их современникам латыни невозможно, все испорчено безграмотными переписчиками, варваризмами, солецизмами. Латынь Цицерона стала лозунгом со времен Петрарки. В этом он, в детстве видавший Данте, уже человек новой эпохи. На самом деле эта варваризация бывала очень относительной в разные времена и в разных жанрах. В Средние века умели писать и на очень чистой латыни, если это требовалось. Житие могло пестрить риторическими фигурами, если ранг святого и вкусы будущего читателя, в глазах автора, этого заслуживали, но другое житие, рассказывая о тех же подвигах, оказывалось образцом «народной» простоты. Литературный язык имеет право на жизнь с учетом среды, в которой оказывается. Если, например, лангобард Х века пишет хронику на латыни, соблюдая правила весьма творчески — путая падежи, вставляя германизмы, — он пишет, рассчитывая на успех у своих читателей, которые поймут такую латынь. Но он пишет не на народном языке, а именно на языке определенной группы потенциальных читателей. Я перевел такой памятник, «Салернскую хронику» 970-х годов, и надеюсь ее вскоре издать. Это, конечно, не «протоитальянский», но и никак не классическая латынь. Возможно, неслучайно первые итальянские фразы, не латинские, а именно итальянские, зафиксированы именно там, в Южной Италии, в те самые 960–980-е годы. Это юридические формулы: люди дают клятву на своем языке, и это фиксируется в документе. При этом у народного языка даже названия собственного нет: никто его не зовет «лангобардским языком», но «народным», volgare. Литературы, повествования, достойного пергамена на таком неразвитом языке, конечно, не может быть. Зато латынь обретает под давлением той самой злобы жизни очевидный привкус живой народной речи. Благодаря этому «Салернская хроника» — еще и памятник истории языка, показывающий развитие латыни на юге Италии в конце Х века. С другой стороны, если вы возьмете «Жизнеописание Карла Великого» Эйнхарда, то ничего не узнаете о народной речи и даже о латыни времен Карла Великого. Вы узнаете, что придворная элита, получив задание создать жизнеописание только что умершего великого государя, подсказывает автору как бы дописать тринадцатого Цезаря к Светонию. И он написал нам тринадцатого цезаря. Если опубликовать его латинский оригинал в приложении к Светонию, вы увидите, что между 815 годом и 100 годом по части латыни разницы никакой.

— А происходило ли какое-то лексическое обогащение латыни, принимаемое затем по всему ареалу — от Италии до Скандинавии, — а не только в узких географических рамках? Все-таки за 1000 лет жизнь обогатилась новыми явлениями и образами, их как-то надо было вводить в язык, претендующий на способность описать всё и вся…

— Смотрите, на классической латыни «война», как известно, — bellum. Но уже в раннее Средневековье входит слово германского происхождения guerra, откуда англ. war, итал. и исп. guerra, франц. Guerre, нем. Wehr. Я думаю, что это слово было понятно на всех концах средневекового латинского мира, ведь средневековая война, в отличие от античной, пришла с германцами: что развязали, как говорится, то и навязали. Языку. Но несомненно имелись и региональные особенности. Так же как и современный глобиш инглиш: кому-то 100 слов достаточно, кому-то 1000, кому-то 2000 — но есть и другие уровни английского языка, которые понятны в Оксфорде, но уже непонятны в американской глубинке, тем паче — в Индии или в России.

— А, скажем, из арабского шли какие-то заимствования в средневековую латынь?

— Да, когда начались переводы в XI и особенно в XII веках — в Толедо, на Сицилии, в Святой Земле, — было немало заимствований из арабского, но в основном технических терминов, в астрологии, астрономии, магии, медицине, на Пиренеях еще и в юридической области, отчасти в повседневной жизни, благодаря активности мосарабов и мудехаров. Но это, опять же, локальный случай, пусть и важный для истории великой страны.

— А с грамматикой что-нибудь происходило?

— Латынь высокого Средневековья пользуется грамматикой латыни классической, с соблюдением всех падежей, склонений, морфологии, синтаксиса, риторических фигур. Тот, кто считал себя продолжателем Вергилия или Тацита, писал на их языке, но вставлял слова, обозначающие предметы, которых не было во времена Вергилия. Если феод (кельтское слово) — это феод, а не латифундия, то он и будет феодом. Если ты пишешь по-латински в Северной Франции, то ты знаешь, что земляной вал здесь называется словом «бульвар». Этого слова в классической латыни нет, но зачем что-то выдумывать, если все тебя поймут? Таких примеров много, и это могло не нравиться философу-гуманисту, который требовал на место guerra классическое bellum. И вместо феода он тоже что-то придумает — но он и живет во Флоренции, в другой социальной среде… Если строго говорить о грамматике и стилистике, нападки гуманистов от Петрарки до Эразма на средневековых грамматистов далеко не всегда обоснованы и представляют собой скорее памятники саморефлексии новой культуры, ищущей независимость от непосредственных предшественников. Им резонно хотелось быть красноречивей Цицерона.

— Понты.

— Ага. На самом деле первопечатная книжность уже дает понять, что средневековая схоластика была вполне понятна и востребована: их печатали столько же, сколько античных и ренессансных авторов.

— Ну, и заключительный вопрос. Что происходит сейчас с переводами, с изданием на русском средневековой латинской словесности. Что уже сделано и чего не хватает в первую очередь?

— В советское время, как ни странно, кое-что со средневековой латыни переводилось, хотя каждый такой перевод был событием. Такова «Поэзия вагантов», выпущенная в «Литпамятниках» в середине 70-х Михаилом Гаспаровым и его соратниками. Я бы вообще рекомендовал начинать знакомиться со средневековой словесностью с этого томика: это очень интересные, экспериментальные переводы, сопровождаемые неплохим комментарием. Он же с Грабарь-Пассек выпустил пару неплохих антологий из отрывков крупных прозаиков и поэтов. Но в целом эти переводы за несколько десятилетий все встанут на одну полку. Что, конечно, смехотворно для СССР с его гигантской литературной машиной. У нас нет и не было никогда ни одной серии средневековой латинской словесности, сопоставимой хотя бы с худлитовской «Античной библиотекой», впрочем, тоже весьма избирательной и претендующей лишь на поверхностное ознакомление с несколькими авторами, но никак не на масштабную рецепцию и понимание сути шедевров. Древняя литература требует очень трепетного к себе отношения, хорошего подробного комментария, на который наши издатели решались и решаются только в почтенной серии «Литпамятники», и то не всегда. К сожалению, подобная ситуация сохраняется по сей день. Труд переводчика, как известно, в финансовом плане неблагодарен, а в плане бессмертной славы, ради которой можно поступиться мамоной, — тоже дело весьма сомнительное. Потому крупных переводчиков, берущихся за средневековую словесность, вообще трудно назвать. Я упомянул Гаспарова, но для него Средневековье было частью большой истории европейского стиха. Он работал 24 часа в сутки, и поэтому у него хватило времени и на эти тексты. Но медиевистом этот замечательный ученый все же не был. Крупные советские и российские медиевисты тоже редко брались и берутся за переводы, понимая, что перевод — это сложный, специальный труд и требует соответствующей выучки и переделкинской тишины. Филологи-классики по сей день в основном на средневековую латинскую словесность смотрят свысока. У нас есть романисты и германисты, делающие неплохие переводы средневековой литературы, но по ведомству латинской средневековой литературы я не знаю ни одного крупного специалиста. И это совершенно ненормальная ситуация, даже если и в Западной Европе таких специалистов можно перечислить по пальцам двух рук. Ситуация грустная, но не безнадежная. Схоластику, например, хорошо — стилистически верно и терминологически корректно — переводят Татьяна Бородай и Алексей Апполонов. Мистическую литературу отлично понимает, переводит и комментирует Михаил Реутин, моя добрая лондонская приятельница Юлиана Дресвина очень неплохо справилась со своей тезкой Юлианой Нориджской. Наконец, отрадное явление последних дней — «Золотая легенда» Иакова Ворагинского в переводе И.И. Аникьева и И.В. Кувшинской!

Но даже в «Литпамятниках» некоторые переводы со средневековой латыни неудобочитаемы: такова советская «История бриттов» Гальфрида Монмутского в переводе А.С. Бобовича, понявшего свою задачу, видимо, слишком буквально. Масса оборотов, в латинском тексте стилистически оправданных, оказывается настоящим проклятием для русского читателя. В переводе буквоедство часто служит не самую лучшую службу. Мне кажется, что в переводе средневекового текста переводчик должен понимать, какие стилистические приемы латыни того времени каким стилистическим приемам нынешнего русского языка соответствуют. Полный кошмар в этом плане — серия переводов хроник X–XII веков, созданная энтузиастом Игорем Дьяконовым. Он самоотверженно переводит, но по большей части не понимает, что он переводит. В результате мы имеем уже несколько солидно-черных томов серии «Средневековые литературные памятники и источники», которыми вовсе невозможно пользоваться, несмотря на финансовую поддержку Федеральной программы «Культура России». Бывает, что школярские подстрочники вдруг чьей-то злой волей становятся книгами, потому что Средневековье в постсоветском пространстве — это, в общем, открытие, и флёр новизны манит горе-издателей. Всех десятилетиями учили, что оно — лишь темное преддверие всяческих славных революций, и соответствующая словесность была, мягко говоря, не в чести. Когда же эти представления рухнули, появились переводы — их уже десятки и десятки, и среди них есть интересные, но почему-то ничего сопоставимого с переводом «Божественной комедии» Лозинского не было, нет и не знаю, когда появится. И, возможно, все это связано с тем, что я не могу порекомендовать ни одного учебника по средневековой латинской литературе. На русском языке такой книги просто нет.

— А не на русском?

— Есть, но я тоже не сказал бы, что выбор велик. В Италии десять лет назад под редакцией покойного уже Клаудио Леонарди вышел учебник, в котором развитие литературы за десять веков, с V по XV, рассматривается поглавно, и каждая глава написана специалистом именно по этому веку. Но итальянский, очень близкий мне лично, понятен сегодня немногим, даже в медиевистике. Если б английский перевод… Даже на французском я ничего подобного не порекомендую. На немецком, французском есть отдельные монографии по отдельным проблемам — у нас нет и этого. Зато медиевисту, посвятившему себя словесности, согласитесь, есть чем заняться…

 

Примечание

1. Шартрская школа: Гильом Коншский. Философия; Теодорих Шартрский. Трактат о шести днях творения; Бернард Сильвестр. Космография; Комментарий на первые шесть книг «Энеиды»; Астролог; Алан Лильский. Плач Природы. / Изд. подг. О.С. Воскобойников, пер. и комм.: О.С. Воскобойников, Р.Л. Шмараков, П.В. Соколов, отв. ред. М.Ю. Реутин. М.: Наука, 2017. — Прим. ред.