Основные подходы к изучению истории отечественной медиевистики 1920–1940-х годов

Условно все работы, посвященные истории отечественной медиевистики, можно разделить на два взаимосвязанных блока — «историю идей» и «историю людей», другими словами, историю концепций и историю медиевистов. Эти работы могут быть различными по жанру, объему, качеству, методологической и идеологической позиции автора, однако каждая из них с уверенностью может быть отнесена к одному из блоков. Эта ситуация характерна не только для истории медиевистики. Она в полной мере присутствует в изучении истории любой научной дисциплины. Но на самом деле работы, написанные в рамках каждого блока в качестве некоего теоретического основания, опираются на универсальную концепцию, дающую общую характеристику или оценку дисциплины на том или ином конкретном этапе ее развития. Эта концепция репрезентируется, укрепляется и тиражируется разножанровыми работами обоих блоков. Анализу этих «базовых» концепций и их динамики применительно к истории советской медиевистики 1920–1940-х годов и посвящена наша статья.

Сам хронологический период, определяемый значимыми для науки «внешними» политическими событиями, от Октябрьской революции до Великой Отечественной войны, традиционно выделяется в историографии как время формирования нового типа науки — советской медиевистики.

Сам этот концепт («советская медиевистика») появился непосредственно в рассматриваемый период и функционировал по факту не столько как констатация, сколько как программа действий, лозунг и проект конструирования новой профессиональной идентичности «советского медиевиста» (как некий вариант «советского ученого» и «советского человека»).

При этом понятно, что в силу малочисленности профессионального сообщества медиевистов, политической «неактуальности» на тот момент истории Средних веков и того, что профессиональная история как дисциплина переживала не лучшие времена, работа по созданию и закреплению нового концепта не сопровождалась какой-либо массовой информационной кампанией, а шла посредством единичных текстов, публикуемых преимущественно в столицах (Москве и Ленинграде), традиционно являвшимися центрами медиевистических исследований. Но при этом следует обратить внимание на то, что это были не специальные медиевистические тексты, а официальные, издаваемые под патронажем власти «отчетные» издания.

Одним из создателей этого концепта стал Е.А. Косминский, выходивший в 1920-е годы на первые роли в отечественной медиевистике. Именно 40-летний ученик Д.М. Петрушевского, бывший на тот момент профессором МГУ, заведующим сектором истории Средних веков Института истории РАНИОН, профессором Института красной профессуры и имевший добротную репутацию «качественного специалиста», и создает первые тексты, в которых предпринимается попытка общей характеристики истории отечественной медиевистики первых лет советской власти. В статье «Средние века и новое время», опубликованной в сборнике «Общественные науки в СССР. 1917–1927», пожалуй, вводится впервые сам концепт «советская медиевистика». Понятно, что эпитет «новая» заимствуется из текстов, говоривших о новой советской науке официальных идеологов (М.Н. Покровского, А.В. Луначарского и т.д.), но применительно к медиевистике он нуждается в наполнении, которое и ждут от специалиста.

В целом концепция, намеченная в этой статье Косминского, получается достаточно простой, эволюционно прогрессистской. Медиевистика в двух своих основных центрах, московском и ленинградском, несмотря на трудности, вызванные войной, продолжает двигаться вперед, опираясь, с одной стороны, на дореволюционную традицию, с другой — на передовую марксистскую теорию. При этом само понятие марксистской теории оказывается достаточно условным — внимание к роли экономического фактора и классовой борьбе. К советским медиевистам Косминским относятся все медиевисты, работающие в настоящий момент на территории СССР, не зависимо от возраста и взглядов [1].

Фактически декларируемая установка на марксистскую теорию создавала ситуацию «пустого канона», по удачному выражению А.Н. Дмитриева, поскольку никакой четкой марксистской теории, применимой к анализу средневекового общества, не существовало. Самим советским медиевистам ее и предстояло создать. Хотя, впрочем, об этом статья Косминского умалчивает.

Эта же концепция, в несколько измененном виде, будет воспроизведена Косминским и через десять лет в новой юбилейной статье. Здесь добавляется только фраза о преодолении порочного влияния школы Покровского и восстановлении нормального режима научных исследований в первой половине 1930-х годов [2].

Казалось бы, абрис, имеющий более или менее четкие контуры, найден. Однако дальнейшая судьба этой концепции оказалась достаточно непростой. Особые споры вызовут высказанные Косминские идеи о преемственности советской и дореволюционной медиевистики и о марксистской теории средневекового общества.

Спор о преемственности вспыхнет уже в послевоенные годы в форме запоздалой реакции на выход в свет второго тома «Средних веков», посвященного памяти Д.М. Петрушевского. По мнению различных рецензентов, в первую очередь А.И. Данилова, авторы издания, в частности Е.А. Косминский как ответственный редактор, преувеличивают зависимость советской медиевистики от дореволюционной и тем самым «не понимают» принципиальную новизну первой [3]. Таким образом, перед нами тот же самый концепт «науки нового типа», но с другими акцентами. В 1950-е годы усилиями М.А. Алпатова и И.Н. Бороздина [4; 5] хождение получает идея «кризиса дореволюционной буржуазной историографии», который являлся отражением общего кризиса буржуазного общества и был преодолен «наукой нового типа», опиравшейся на принципиально новую, отличную от буржуазного позитивизма, марксистскую методологию. Отметим, что разделение на новую и старую медиевистику следует проводить на основании методологии (марксистско-ленинской или другой). И в этом случае получается, что далеко не все медиевисты, работающие в СССР, могут считаться «советскими» со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Бурные споры о марксистской теории средневекового общества шли с конца 1920-х годов (с дискуссии в ГАИМК об общественно-экономических формациях, хотя и ранее в учебниках по истории развития общественных форм и работах Н.Н. Розенталя делались полемические попытки предложить советский вариант истории средневекового общества) до начала 1950-х (дискуссии об «основном экономическом законе феодальной формации»), и к концу 1950-х годов установился некий корпоративный консенсус. Теория феодальной формации была более или менее ясна «в первом приближении». В рамках этой теории предполагалось, что Средние века — это особый универсальный период в истории человечества, когда существовала специфическая форма общественного устройства — феодальная формация. Она характеризуется специфическим способом производства, отношением собственности (в первую очередь на землю, «основное средство производства») и социальной структурой с наличием двух основных антагонистических классов — феодалов-эксплуататоров и эксплуатируемых крестьян. Феодализм предполагал монополию господствующего класса на землю, позволяющую извлекать феодальную ренту при помощи внеэкономического принуждения феодально зависимого крестьянства. Средневековая политическая структура и идеология оказываются производными от экономических (базисных) факторов [6].

Эта теория стала теоретической рамкой для конкретно-исторических исследований Средневековья, тиражировалась словарями, учебниками, лекционными курсами.

Перевод в историографическую плоскость предполагал, что именно эта теория, отличающая работы советских медиевистов-марксистов от их буржуазных коллег, и сложилась в 1920–1930-е годы.

С этими дополнениями (кризисом буржуазной историографии и новой наукой, базирующейся на теории феодальной формации) концепция Косминского и приобрела черты канонической. Она была воспроизведена в академических «Очерках по истории исторической науки в СССР», где разделы, посвященные истории медиевистики, писали М.А. Алпатов и М.Я. Лернер [7], в работах О.Л. Вайнштейна (траектория изменения взглядов которого схожа с той трансформацией, которой подверглись взгляды Косминского) и Е.В. Гутновой [8; 9]. Более того, она тиражировалась в различных установочных статья, редакторских предисловиях, проблемных историографических обзорах. Она присутствовала в качестве теоретического бэкграунда в работах по истории медиевистики (и не только отечественной). До конца 1980-х годов эта концепция была даже не доминирующей, она была единственной и казалась незыблемой. Она же присутствовала и в историографических работах, в том числе посвященных персоналиям. Могла варьироваться и пересматриваться концепция кризиса, по-разному оцениваться вклад или значение того или иного конкретного ученого, но сама концепция оставалась неизменной. И хотя большая часть подобных работ этого периода посвящена дореволюционному периоду, были и работы (проблемного или мемориального жанра, некрологи), где неизменно в рамках данной концепции затрагивался и межвоенный период.

Кстати, сам Е.А. Косминский, фактически устранившийся от лидерства в медиевистике после погромных кампаний конца 1940-х годов, в работах 1950-х годов по-прежнему подчеркивал преемственность с дореволюционной медиевистикой, но теперь уже не его работы определяли мейнстрим.

Для зарубежной историографии этого периода советская медиевистика 1920–1930-х годов редко становилась предметом особого внимания. Чаще всего ее рассматривали как составную часть исторической науки, насильственно превращенной советской властью в часть идеологического аппарата.

В этом плане особого внимания заслуживает изданная в 1955 году Институтом по изучению истории и культуры СССР в Мюнхене работа Ю. Валенского «Академик Е.А. Косминский и вопросы интерпретации истории Средних веков в советской школе». Выбрав в качестве объекта критики школьный учебник, написанный Е.А. Косминский, автор на самом деле принципиально критикует и советскую медиевистику, и теорию феодальной формации. Рассматривая автора учебника, Е.А. Косминского, в качестве лидера и «руководителя» советской медиевистики, Валенский на примере его биографии дает и общую характеристику развития советской медиевистики в 1920–1950-е годы. В ходе этого Валенский выделяет несколько этапов «приручения» советской властью медиевистики. Косминский, пишет он, прошел хорошую дореволюционную школу и владеет «методикой детального исследования и способностью к обобщениям» [10, с. 6]. Как состоявшийся специалист, уже в первые годы существования нового режима он привлек к себе внимание «советского академического руководства». «Но в первом пятилетии нового режима (1918–1922) идейное и методологическое перевооружение проф. Косминского еще не обнаружилось с достаточной ясностью как в силу неразработанности в то время самого ленинизма, так и вследствие продолжавшегося влияния на Косминского со стороны старой московской профессуры. <…> Позднее, в годы деятельности РАНИОН (1923–1930), проф. Косминский стоял на двойственной позиции: выступая в Институте истории этой ассоциации, директором которой был Д.М. Петрушевский, с докладами и печатными работами в строгом стиле академического исследования, он как университетский преподаватель успешно овладевал теперь уже более выяснившейся “марксистко-ленинской методологией” и осуждал с кафедры ту именно объективную работу историка, которую он сам вел в своем ученом кабинете и в прессе РАНИОН» [10, с. 6]. «Тяжелые годы, наступившие после разгрома РАНИОН и прекращения нормального университетского преподавания всеобщей истории, годы беспощадного преследования историков, общего террора и “беспощадного наступления социализма по всему фронту” (1930–1934) были решающими в научной и общественной деятельности проф. Косминского: он стал теперь одним из историков, наиболее близких к коммунистической партии, и весьма активным представителем “марксистско-ленинской”, строго официальной научной среды» [10, с. 7]. Теперь уже историку приходится отказаться от «методологической раздвоенности», но при этом фактически он был руководителем советской медиевистики, заведующим сектором Средних веков Института истории АН СССР, заведующим кафедрой истории Средних веков МГУ, редактором академического издания «Средние века», вузовского учебника и автором школьного учебника. И теперь, по логике Валенского, Косминский должен предпринимать усилия, демонстрировать лояльность власти, чтобы сохранить свое привилегированное положение. Именно это он и начинает делать с конца 1930-х годов. «Е.А. Косминский контролирует в сталинско-ждановском духе все научные работы, посвященные западноевропейскому Средневековью» [10, с. 8]. И под его руководством советская медиевистика становится частью идеологической машины государства, фактически теряя всякое научное значение. И далее Валенский обстоятельно демонстрирует научную несостоятельность теории феодальной формации.

Очевидно, что концепция Валенского так же, как и официальная советская концепция, является продуктом своего времени и очень сильно завязана на определенном историческом, идеологическом и интеллектуальном контексте. В этом плане критиковать их с позиций современной науки, конечно, непродуктивно. Иначе говоря, обе концепции устарели. Хотя, пожалуй, стоит обратить внимание на то, что обе концепции выделяют одни и те же моменты и проблемы (этапность, построение советской теории, взаимоотношение со старой медиевистикой), но по-разному их трактуют и оценивают.

Тем не менее, упреки советской медиевистике, схожие с оценками Валенского, высказал в 1990-е годы в своих статьях и воспоминаниях самый известный за пределами «цеха» на тот момент советский медиевист А.Я. Гуревич [11]. Именно с этого момента и начинается новый этап изучения истории советской медиевистики. Гуревич пишет о том, что, с одной стороны, далекая от политической актуальности медиевистика смогла в советских условиях сохранить высокий уровень научного профессионализма и стать лабораторией поиска новых методов исторического исследования, но, с другой стороны, она все-таки являлась частью системы исторической науки и постепенно профессионально деградировала в 1950–1960-е годы, теряя этот самый дореволюционный высокий уровень и международный контекст (Гуревич первый поднял по отношению к медиевистике проблему изоляционизма). Гуревич подробно разбирает несостоятельность теории феодальной общественно-экономической формации и дореволюционной по генезису общинной теории в качестве ее ядра, сохранившейся в полной мере в советской медиевистике. Нормальная научная работа в советской медиевистике была возможна лишь вопреки мейнстриму. Эту работу вел сам Гуревич и группа его единомышленников. Эта мысль позволила впоследствии Н.Е. Копосову говорить об альтернативной, «несоветской» советской медиевистике 1960–1970-х годов [12; 13]. Более того, А.Я. Гуревич «перешел на личности», назвав как героев, противостоявших идеологическому давлению власти, так и осуществлявших его «комиссаров от науки» (для него это А.И. Данилов и Н.А. Сидорова), и принимавших его и мимикрировавших коллаборационистов. Гуревич показал, какую роль сыграли в судьбе медиевистики идеологические кампании и специфический механизм «советской научной дискуссии». В последующих работах критический пафос Гуревича по отношению к советской медиевистике только усилился [14–16].

Публикации первых статей Гуревича, посвященных этой теме, вызвали эффект разорвавшейся бомбы. Тем более что вскоре были опубликованы мемуары еще одного известного советского медиевиста — Е.В. Гутновой [17]. Описывая примерно тот же самый период, Гутнова саму теорию феодальной формации оценивает как научно-продуктивную, а медиевистов — преимущественно как жертв давления политического режима, которые сумели ему противостоять и сохранить высокий уровень профессионализма. Различие взглядов мемуаристов вызвало так называемую войну мемуаров [15; 16; 18; 19].

В какой-то степени снять противоречия попытался в своей статье, посвященной А.Я. Гуревичу, П.Ю. Уваров, на тот момент заведующий сектором Средних веков и раннего Нового времени ИВИ РАН. Он предложил компромиссный вариант. Советским медиевистам, достаточно органично совместившим традиции русской школы медиевистики с марксизмом, было чем гордиться.

По мнению П.Ю. Уварова, советские медиевисты 1920–1940-х годов, с одной стороны, позиционируя себя в качестве особой профессиональной корпорации в рамках советской исторической науки, сохранили дореволюционные традиции и высокий уровень профессионализма. Они сумели воспитать целую плеяду учеников в достаточно тяжелых для этого условиях. Важнейшим условием этого успеха явились внутренние этические нормы корпорации, а результатом — появление работ высокого по меркам международной науки профессионального уровня и создание новой концепции истории Средних веков: «Ведь эту задачу можно было решать по-разному. Сказал, например, Сталин на съезде колхозников, что Римскую империю сокрушила революция рабов и колонов, и ученые сразу же эту революцию находили в текстах позднеримских авторов. Сторонники такого подхода, конечно, были и в стане медиевистов, но здесь ему с большей определенностью, чем в иных дисциплинах, противостояла школа, основанная на скрупулезном изучении источников (в лучших традициях позитивистской историографии), на неспешном добывании “объективных” фактов, чтобы на этом солидном фундаменте затем возводить крепкое здание марксистской теории. Это был путь Н.П. Грацианского, А.И. Неусыхина, Е.А. Косминского, С.Д. Сказкина и других — и именно они в памяти корпорации считались отцами-основателями советской медиевистики — в памяти остались их имена, а намеренно забытыми оказались другие ученые 1920–1950-х гг.» [6].

Но, с другой стороны, медиевистам в условиях советского общества и советского режима взаимоотношения науки и власти приходилось идти на компромиссы. «Гораздо менее приятной чертой советских медиевистов был страх. “Поколение учителей” успели так напугать еще в тридцатых годах, что боялись они всю оставшуюся жизнь, завещав этот страх ученикам. Страх медиевистов усугублялся еще и особенностями их этики. Они боялись не только за себя, но за учеников, за судьбу своих книг, за престиж корпорации в целом. Любому неприятно лишиться работы, но если ты уверен, что твой труд есть служение, то ты боишься потерять уже не только зарплату, но еще и свое призвание, “Beruf”, что невыносимо. Поэтому корпоративная этика изобретала причудливые фигуры компромиссов и самые разные способы мотивации своей уступчивости, рассказывать о которых можно долго и красочно» [6]. Хотя, впрочем, эта «специфика» профессиональной этики не перечеркивает, по мнению П.Ю. Уварова, и высокого уровня профессионализма советских медиевистов, и значения их исследований.

Концепция П.Ю. Уварова стала предметом критики (порой весьма убедительной) со стороны ряда авторов (Р.М. Фрумкиной, С.И. Лучицкой, Н.Е. Копосова, В. Рыжковского). При этом большинство критиков не предложили взамен критикуемой какую-то свою концепцию, фактически признавая продуктивность намеченного Уваровым поворота в сторону изучения «внутренних» процессов самой корпорации. Наиболее любопытной здесь представляется позиция В. Рыжковского, призвавшего «не идти на поводу у мемуаров» и рассматривать «дисциплинирование корпорации» как результат сложной многофакторной внутренней борьбы [20].

Параллельно с этими теоретическими дискуссиями с начала 1980-х годов появляются работы, посвященные изучению жизни и творчества отдельных советских медиевистов межвоенного периода. Здесь, безусловно, следует выделить работы Б.С. Кагановича, посвященные петроградской школе медиевистики [21; 22]. В 1990–2000-х годах количество этих работ резко увеличивается. Здесь можно назвать работы А.Н. Галямичева, Т.Н. и С.В. Кондратьевых, Г.П. Мягкова, А.В. Шаровой, Г.Е. Лебедевой, В.А. Якубского и др. [23–28]. Авторы этих работ довольно часто вводят в оборот неопубликованные архивные материалы и достаточно подробно останавливаются на рассмотрении конкретных перипетий истории советской медиевистики. Притом что они не претендуют на создание новой концепции истории советской медиевистики, их собственные теоретические основания варьируются в пространстве от концепции Гуревича (обличительной) до концепции Уварова (компромиссной) с определенными отклонениями в ту или другую сторону.

Работа проводилась при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда, соглашение № 12-31-01041/12.

 

Литература

1. Косминский Е.А. Средние века и новое время // Общественные науки в СССР. 1917–1927. М., 1928.

2. Косминский Е.А. Итоги изучения истории средних веков в СССР за двадцать лет // Известия АН СССР. Отд. общ. наук. М., 1937. № 5.

3. Данилов А.И. Эволюция идейно-методологических взглядов Д.М. Петрушевского и некоторые вопросы историографии истории средних веков // Средние века. Вып. 6. М., 1955. С. 297–323.

4. Алпатов М.А. Кризис русской медиевистики в начале ХХ века // Проблемы историографии. Воронеж, 1960. С. 23–27.

5. Бороздин И.Н. К вопросу об ученых разногласиях русских медиевистов 40–50-х гг. XIX века // Средние века. М., 1955. Вып. 6.

6. Уваров П.Ю. Портрет историка на фоне корпорации // Новое литературное обозрение. 2006. № 81. С. 194–208.

7. Очерки по истории исторической науки в СССР. М., 1966. Т. 4.

8. Вайнштейн О.Л. История советской медиевистики. 1917–1967. Л., 1968.

9. Гутнова Е.В. Историография истории средних веков. М., 1974.

10. Валенский Ю. Академик Е.А. Косминский и вопросы интерпретации истории Средних веков в советской школе. Мюнхен, 1955.

11. Гуревич А.Я. «Путь прямой, как Невский проспект», или Исповедь историка // Одиссей: Человек в истории. 1992. М., 1994.

12. Копосов Н.Е. Хватит убивать кошек. М., 2005.

13. Копосов Н.Е., Бессмертная О.Ю. Юрий Львович Бессмертный и «новая историческая наука» в России // Homo Historicus. К 80-летию со дня рождения Ю.Л. Бессмертного: в 2 кн. М., 2003. Кн. 1. С. 122–160.

14. Гуревич А.Я. История историка. М., 2004.

15. Гуревич А.Я. Историк среди руин. Попытка критического прочтения мемуаров Е.В. Гутновой // Средние века. Вып. 63. М., 2002. С. 362–393.

16. Гуревич А.Я. О присвоении прошлого. Открытое письмо Л.Т. Мильской // Средние века. Вып. 66. М., 2005. С. 408–414.

17. Гутнова Е.В. Пережитое. М., 2001.

18. Мильская Л.Т. Воспоминания Е.В. Гутновой и их достоверность // Средние века. Вып. 63. М., 2002. С. 394–401.

19. Мильская Л.Т. Заметки на полях (по поводу статьи А.Я. Гуревича «Историк среди руин») // Средние века. Вып. 65. М., 2004. С. 214–228.

20. Рыжковский В.В. Советская медиевистика and Beyond // Новое литературное обозрение. 2009. № 97.

21. Каганович Б.С. О.А. Добиаш-Рождественская и ее научное наследие // Французский ежегодник – 1982. М., 1984. С. 190–208.

22. Каганович Б.С. Русские медиевисты первой половины ХХ века. СПб., 2007.

23. Галямичев А.Н. Медиевистика в Саратовском университете: основные вехи истории // Средневековый город: межвуз. науч. сб. Саратов, 2007. Вып. 18. С. 3–22.

24. Кондратьев С.В., Кондратьева Т.Н. Наука «убеждать», или Споры советских медиевистов о французском абсолютизме и классовой борьбе (20-е — начало 50-х гг. ХХ века). Тюмень, 2003.

25. Мягков Г.П., Хамматов Ш.С. Н.П. Грацианский: путь в науку // Мир историка. Историографический сборник. Омск, 2007. Вып. 3. С. 259–289.

26. Шарова А.В. Историк средневековой Англии в советской России: компромиссы академика Е.А. Косминского // Одиссей: Человек в истории. М., 2003. С. 256–296.

27. Шарова А.В. Маленькие радости большого террора: первые годы Института истории АН СССР // Одиссей: Человек в истории. М., 2004.

28. Лебедева Г.Е., Якубский В.А. Cathedra Medii Aevi: Материалы к истории ленинградской медиевистики 1930–1950-х гг. СПб., 2008.

Источник: Вестник Омского университета. 2013. № 3. С. 57–62.