От «Русской земли» к «Российскому царству»

Кром М.М. Рождение государства: Московская Русь XV–XVI веков. – М.: Новое литературное обозрение, 2018. – 256 с.: ил. (Серия «Что такое Россия»)

Новая работа Крома вышла в научно-популярной серии издательства «Новое литературное обозрение», но, как сразу же заявляет автор, она преследует и иные, помимо популяризации, цели — представить в эскизном виде новую концепцию становления Московского государства, прочертить основные линии, требующие дальнейшей проработки и обсуждения. Кром начинает с проблематизации сделавшейся предельно привычной и оттого «прозрачной», незаметной для взгляда историографической традиции, разделяя два вопроса: (1) о возникновении государства и (2) о причинах возвышения Московского княжества, выступившего в роли «собирателя земель». Он подчеркивает, что становление государства в модерном смысле этого слова никоим образом не предполагает автоматически территориального укрупнения и образования больших сообществ: сравнение с аналогичными процессами в иных европейских регионах демонстрирует, что первое может протекать самостоятельно и, что более важно, между этими двумя процессами нет прямого логического соответствия. Так, Англия образует устойчивую территориальную общность еще до нормандского завоевания 1066 года, задолго до того, как возникнет государство, а в Германии в начале Нового времени формируется множество государств, приводя, напротив, к ослаблению политической составляющей средневекового германского сообщества.

Процессы формирования государств в пространстве северной и северо-восточной Руси протекают одновременно в Новгороде, Пскове, Твери и т.д. Исторически мы знаем, что в итоге все эти политические образования окажутся включены и весьма эффективно интегрированы в состав Московского государства, но указание на это обстоятельство значимо, поскольку позволяет увидеть общую логику, отстранившись от описания «уникального случая».

В качестве рабочего определения модерного государства Кром использует данное Джозефом Стрейером в 1970 году, выделяющее три характерных признака: «1) устойчивость в пространстве и во времени; 2) “формирование безличных, относительно постоянных политических институций”; 3) “перенос лояльности с семьи, местного сообщества или религиозной организации на государство и обретение государством морального авторитета для поддержки его институциональной структуры и теоретического верховенства его законов”» (с. 16). Концептуально работа определяется этими исходными положениями — выдвинутые в предисловии, они в дальнейшем сопоставляются с историческими данными, что позволяет в заключении, по результатам рассмотрения, утверждать, что в веберовской парадигме, частью которой являются признаки Стрейера, Московское царство к концу XVI века является государством в модерном смысле. Так, анализируя договоры с Великим княжеством Литовским, Кром показывает, что если в 1440-х «границы» в модерном смысле между двумя этими политическими образованиями еще не существует, то уже договор 1492 года оказывается именно территориальным разграничением. По тексту этого соглашения границу уже можно нанести на карту (в отличие от других границ Московского княжества и царства, которые еще очень долго будут оставаться неопределенными — в логике «влияния», убывания или возрастания власти).

Происходящие изменения отражает лексика: термин «князь», явно девальвированный в XIV веке, как и «великий князь», которым в XV веке пользуются и для того, чтобы обозначить старшинство в конкретном княжестве («например, Новосильское княжение считалось “великим” по отношению к входившим в него Воротынскому и Одоевскому уделам», с. 62), заменяется новым — «господарем». Монеты с такой легендой чеканятся уже в 1446 году, когда на московское великое княжение ненадолго сел Дмитрий Шемяка, — и продолжат чеканиться в следующем году, когда Василий Васильевич вернет себе престол. В официальные документы такое титулование войдет уже при Иване III, однако, что гораздо более значимо, в словоупотреблении митрополичьей канцелярии уже при Василии Васильевиче встречается «господарьство» в значении «синонима земель и великих княжений, т.е. самостоятельных политических единиц, приближаясь по смыслу к нашему термину “государство”» (с. 64), к концу XVI века заменяясь на привычную для нас лексическую форму «государя» и «государства».

Обращаясь к спорам о роли наследия Золотой Орды и Византии в становлении Московского государства, Кром решительно отвергает расхожие предрассудки, склонные видеть в Москве «преемника» Орды в плане политических институтов. Если где и можно видеть явное влияние, так это в сфере финансовой лексики — ни непосредственных заимствований в плане государственных институтов, ни значительного идейного влияния обнаружить не получается, более того, в последнем отношении Московское княжество, а затем и царство, строится на противопоставлении «царю ордынскому». С византийским влиянием все обстоит гораздо сложнее и любопытнее: так, венчание на царство Дмитрия Ивановича, внука Ивана III, ориентируется на византийский церемониал цезарей, т.е. младших соправителей и наследников базилевсов. Однако сам этот церемониал выходит из употребления в Византии более чем за пять столетий до этого — иными словами, перед нами не перенос практики, а следствие археологических влияний, воздействие книжного знания. Заметные черты влияния византийских образов и представлений сказываются в Москве только после того, как сама Византия перестала существовать, — и это преимущественно книжное влияние, к тому же своеобразно перетолкованное.

В истории становления Московского государства Кром обращает внимание на три кризисных периода — династической войны после смерти Василия Дмитриевича (1430–40-е), малолетства Ивана Грозного (1533–1547) и Смутного времени. Кризисы оказываются теми историческими «точками», в которые явным образом обнаруживаются и формируются новые смыслы, обновляются понятия и образы. Так, анализируя события династической войны 1430–40-х годов, Кром акцентирует, вопреки расхожей точке зрения, что для противостоящих сторон речь одинаково идет об обладании «господарством»: перед нами не конфликт «становящегося государства», центральной власти с «феодальной оппозицией», а столкновение по поводу того, кто именно и какая из групп будет преобладающей. В ситуации малолетства Ивана Грозного обнаруживаются одновременно и слабости существующего порядка — в частности, отсутствие юридического института регентства, и вместе с тем уже достаточно устоявшийся новый порядок отношений, в первую очередь сложившийся центральный аппарат управления, с малочисленной, но достаточно дееспособной ранней бюрократией, позволяющий преодолеть кризис, опираясь на отработанные процедуры, не требующие непременного личного действия со стороны государя, во многих случаях заменяемого фикцией, или для которых достаточным оказывается лишь ритуального, символического присутствия правителя.

Небольшая и очень насыщенная концептуально работа Крома направлена в первую очередь на «деэкзотизацию» истории становления московской государственности, помещение ее в общую рамку становления модерных европейских государств. Ценность данной работы в указанном аспекте — в том, что она напоминает или, для других читателей, знакомит с многообразием европейских процессов строительства модерного государства. Помимо названного нами в самом начале разведения двух процессов — территориальной консолидации («собирания земель») и создания модерного государства, Кром настойчиво напоминает, что образцом для сопоставления не обязаны служить лишь самые известные и памятные примеры — образования Французского государства или Английского. И уж тем более несходство отечественных событий и процессов с упомянутыми двумя «образцовыми примерами» не может само по себе служить основанием для заключения о некой принципиальной «инаковости»: более релевантным материалом может оказываться сопоставление с процессами, протекавшими, например, в XVI веке в Дании или Швеции.

Разумеется, фундаментальная общность не означает «тождества» — и в этом смысле работа Крома весьма сбалансированна: так, он обращает внимание, что в отличие, например, от испанского случая территориальная экспансия Московского княжества не приводила к долговременному сохранению за присоединенными политическими образованиями особых прав и привилегий. Тверское княжение, титул владельца которого на некоторое время, при Иване III, приобретает статус, аналогичный «принцу Уэльскому», т.е. наследника престола, в княжение Василия III утрачивает отделенное от московского собственное боярство и инкорпорируется в московские структуры управления. Аналогичное включение происходит и с другими русскими политическими образованиями, подпавшими под власть Москвы.

Вместе с тем Кром отмечает, что логика строительства государства «сверх» сочетается с использованием сил и ресурсов «снизу», через систему «губных старост», на которых возлагалась функция охраны правопорядка, через соборы, первые элементы которых можно разглядеть еще во времена династической смуты 1440-х годов. При этом оказывается ложной альтернатива представления этих выборных и соборов либо как «самоуправления» и «представительства», либо как «правительственных агентов» и совещаний правительства с последними: при изучении положения вещей в сравнительной перспективе становится ясно, что такое противопоставление — анахронизм. Центральная власть создает «губные избы» и соответствующих «старост» для того, чтобы обеспечивать порядок на местах, но последние получают не только обязанности, но и долю власти и влияния — для них это не только «повинность», но и преимущество. Члены соборов, в первую половину века их существования, не столько «выбираются», сколько «подбираются» с мест, но при этом их голоса звучат отнюдь не «зеркалом» центральной власти — они обладают авторитетом, и в том числе и поэтому в совещании с ними нуждаются. И подобно тому, как в аналогичных органах других европейских стран постепенно будет возрастать их «представительская» роль, так и московские соборы первой половины XVII века окажутся формируемыми так, чтобы достаточно полным образом предоставлять голоса всем основным из имеющих политическое влияние группам царства.

«Казус» Ивана Грозного позволяет Крому продемонстрировать на экстремальном примере, что на практике власть московского государя оказывается ограниченной мягкими формами контроля — начиная от церковных увещеваний вплоть до представления о необходимости советоваться с родовитыми и знающими людьми. Обращаясь к известным отзывам иностранных путешественников о Московской Руси, в частности, цитируя знаменитое высказывание Сигизмунда Герберштейна о Василии III [1], автор стремится восстановить исходный контекст — демонстрируя, например, что, говоря о превосходстве власти Василия III над «всеми монархами целого мира», Герберштейн имеет в виду исключительно «христианский мир». Более того, критическое высказывание Герберштейна, австрийского аристократа, за свою дипломатическую деятельность возведенного в бароны, во многом направлено «вовнутрь», защищая привилегии рыцарства. И, разумеется, это взгляд человека сословного общества на общество, в котором собственно сословная система еще только начинает формироваться, шокированного, «когда увидел, в какой зависимости от своего государя находились князья и бояре» (с. 115).

Разделение на опричнину и земщину по меньшей мере в одном отношении оказывается важным в истории становления московской государственности: выделение «опричнины» как своего рода «домена» одновременно фиксирует «земщину» со своим порядком управления, автономно вершащим большую часть дел и лишь в важнейших случаях долженствующим входить с вопросами на разрешение государя. Независимо от того, в какой мере такая схема, нарисованная Грозным, соответствует реальности, она важна как фиксация отделенности «господарства»/«государства» от «господаря»/«государя», ко временам Грозного уже имеющего достаточно многочисленную бюрократию, по крайней мере в несколько раз превышающую ту, которой располагал его дед.

Кризис Смутного времени отчетливо выявляет новый порядок вещей: теперь уже Василию Шуйскому приходится давать крестное целование, признавая ограничения своей власти (необходимость в чем становится осознанной многими после эксцессов царствования Грозного), равно как действия московского боярства и распад центрального управления вынуждают желать восстановления крепкой царской власти. Но еще важнее, что именно в это время «понятие “Русской земли” было окончательно вытеснено “Российским царством” (или “Московским государством”), с которым теперь отождествлялась Родина. […] Прошло сто с лишним лет с того времени, когда Иван III объяснял новгородцам, каким должно быть его “государьство” в их земле. Теперь Российское государство стало своим (“нашим”) для безымянного автора […] агитационного сочинения [“Новой повести о преславном Российском царстве”, 1611. — А.Т.] и его единомышленников. Именно тогда, в эпоху Смуты, родился государственный патриотизм и появились патриоты — “доброхотящие Российскому царству”, как их называет автор “Новой повести”» (с. 231, 232).

В научно-популярном плане отметим в заключение одну драгоценную особенность новой книги: она приучает и научает рассматривать прошлое именно в сравнительной перспективе — не как некое приближение или удаление от «должного состояния», например, «модерного государства», а понимание последнего как понятия, реализующегося в истории в многообразии конкретных феноменов. Сходства и различия с иными историческими синхронными политическими образованиями позволяют лучше понимать логику конкретного. Кром не только содержательно, но и интонационно снимает противопоставление «уникального» и «одного из»: история становления Московского государства оказывается уникальной, как все конкретное, и в то же время одним из случаев развития модерной государственности. И в этом позволительно видеть достойное приношение Веберу и веберовской традиции, с отсылки к которой Кром начинает свою книгу.

Примечание

↑ 1. «Властью, которую он имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов всего мира. Он довел до конца то, что начал его отец, именно: отнял у всех князей и прочей знати все крепости и замки. Даже своим родным братьям он не поручает крепостей, не доверяя им. Всех одинаково гнетет он жестоким рабством, так что если он прикажет кому-нибудь быть при дворе его, или идти на войну, или править какое-либо посольство, тот вынужден исполнять все это на свой счет».