Русский вопрос

От редакции: Мы публикуем главу «Русский вопрос» из книги Поэля Карпа «Двойной реванш», посвященной движению большевиков, захвату ими в 1917 году власти в России и результатам этого. Книга состоит из трех частей: «Русская революция», «Реванш Ленина-Сталина», «Реванш Ельцина-Путина». Реванш понимается как возвращение к традициям российского самодержавия.

От автора: Книга показывает, что большевизм, именовавший себя марксистским, на деле был воинствующим противником теории Маркса. Большевистское крыло русского социал-демократического движения сделало страну тоталитарной империей и не только не решило общественные проблемы, но задержало их решение. Речи о социализме вуалировали нежелание власти считаться с социальными проблемами людей. «Левые» призывы революции обернулись жестокой реакцией. К 80-м годам непомерное развитие в СССР военного производства и отсталость сельского хозяйства привели к непреодолимым экономическим трудностям и в 1991 году — к распаду СССР, объявленному отказом от прежнего государственного строя и от коммунистической идеологии.

Однако устоявшая Россия отнюдь не произвела коренных изменений советского режима. Государство на деле осталось монопольным собственником, производителем и продавцом и, вопреки декларациям, отнюдь не установило буржуазные экономические отношения. Оно лишь перестало лицемерно называть свой тоталитарный строй социалистическим. Одним из важнейших в судьбе России остался «русский вопрос».

Национальные проблемы России, хоть ни Варшавского пакта, ни СССР больше нет, мыслятся в прежних имперских традициях. А нынешняя РФ — не государство русского народа и плохо сознает его нужды. Варшавский пакт номинально признавал отдельные интересы входивших в него поляков или румын, СССР — интересы эстонцев или туркмен и РСФСР — татар или чеченцев, имевших свои республики, но никто не выражал отдельные интересы русских. Ни Варшавский пакт, где они составляли примерно треть, ни СССР — почти половину, ни РСФСР — четыре пятых жителей. У русских не было и нет отдельной государственной трибуны. Некоторые русские считали это правомерным и рассматривают империю целиком как национальное русское государство. В правящем классе, в органах власти и среди политологов такие преобладают. Видя Туркмению, Литву или Украину независимыми, они вопят: «Родина разорвана!» А скажи нечто подобное о независимости Индии, Новой Зеландии или Соединенных Штатов англичанин, или об Аргентине или Мексике испанец, им как великодержавным шовинистам придется уйти из политики. Колониальные державы Испания и Британия, Франция, Португалия, Голландия владели колониями, но существовали отдельно от них. А Россия — лишь в повседневном и неразрывном распоряжении метрополии колониями, и этот ее великодержавный шовинизм многими считается естественным.

Оттого и положение русского народа в «своей» империи изначально было особым. Половина его ради империи была обращена в крепостное состояние, в каком были не все инородцы и иноверцы русских колоний. Как ни плохо жилось английскому рабочему, империя помогала ему хотя бы тем, что росла промышленность, а с ней число рабочих мест и оплата труда. А русскому крепостному крестьянину от империи прока не было. Русская империя служила не всем, кто служил ей, а феодальным господам, помещикам, чиновникам, офицерам, но не крепостным. В ХХ веке западным империям пришлось отпустить колонии: чтобы их удержать, приходилось туда слать слишком уж много своих солдат. А Советский Союз легко слал солдат, — и в Грузию в 20-х, и в Афганистан в 80-х, — и нынешние правители России, удерживая еще немало чужой земли, готовы слать солдат и в ускользнувшие республики.

* * *

Напирают на то, что «Умом Россию не понять», что в нее «можно только верить», и хоть даже совет великого поэта не очень оптимистичен, власть требует веры не в разные возможности успевшего себя проявить русского народа, а в установки русского начальства. Но едва ли не единственная впрямь особенная черта русской истории — жестокость начальства к своему народу, во многом восходящая к многовековому крепостничеству. Испанцы и португальцы, англичане и шотландцы, французы и голландцы тоже захватывали чужие земли и обращали в рабство покоренных. Тоже были захватчиками, насильниками, грабителями, не добрей русских. Но собственные народы в рабство не обращали. В Европе XIX века единоверцев и единоплеменников не продавали, а продажа русскими барами русских крепостных «на вывод», отдельно от семьи, еще при Пушкине и Некрасове — не редкость. Крепостное право ломало и цивилизационную общность. У дворян возник второй общий язык — французский. А европейцы обходились общим для всех классов родным языком. Немцы звали его материнским, Mutterspraсhe. А русским символом национальной общности стал не столько язык, сколько захват земли, чуть не всей вообще, в котором видят национальную задачу и стараются ее решить.

До отмены в 1861 году крепостного права свободная половина русских не была единообразна: правящий слой, бояре и дворяне владели крепостными лично, а духовенство коллективно, как монастырским имуществом. Но были и предбуржуазные слои — посадские, городские ремесленники, крестьяне-однодворцы. И русские беглые крепостные издавна создавали на окраинах свободные казачьи общины, хоть и служившие потом крепостническому государству. Имела значение и ассимиляция финских коренных племен, и монгольских и тюркских, или германских и балтийских, хоть мало какой русский помнит эти свои корни дальше, чем за одно-два поколения. А социальный раскол, да еще без границ меж русскими и колониальными землями, ощутимо отдавался в национальном самоощущении.

И до 1917 года, и особенно после, шло массовое перемещение народов. Стоит вглядеться даже в мирные переезды. Переселение русских в союзные республики, за вычетом Белоруссии, Армении и Азербайджана, шло куда интенсивней, чем переселение их титульных народов в РСФСР, где в автономии тоже вселялось больше русских, чем тамошних жителей в русские области. Этот процесс, начавшийся в царские времена, когда и республик еще не было, после 1917 года активизировался. Встречные потоки различаются не то что в разы, а и в двадцать, и в тридцать раз. Это лишь отчасти можно объяснить выселениями и переселениями, заданиями партии или приговорами советских судов и троек. Немалую часть перемещений составляли вынужденно-добровольные переезды на строительство. Всякий, кто видел пустующие русские деревни, понимает, что уезжали не ради лучшей жизни, а чтобы выжить. Миллионы русских бежали со своих земель, и среди 25 миллионов, оставшихся при разводе вне Российской Федерации, они или их родители составляли большинство. Но бегство продолжалось и после развода, в Российской Федерации число русских после него сократилось почти на 10 миллионов, и не так от падения рождаемости, как от выезда множества русских уже и за границу, когда открылась такая возможность. Трудно найти лучшее свидетельство недовольства русского населения жизнью в своей стране. Если сравнить нашу страну с другими крупными, знавшими эмиграцию, с той же Англией, то там, во-первых, в Новое время такого разорения не было, а во-вторых, эмигранты оттуда создали самостоятельные хозяйства и государства, по уровню жизни не сильно уступившие родному, — Соединенные Штаты, Канаду, Австралию, Новую Зеландию. Крепостное право, массовое бегство русских из родных мест и коллективизация показывают, что тоталитаризм уродует жизнь не только покоренных народов, но и «первого среди равных».

Это делала не антирусская, а русская, но великодержавная власть русских по преимуществу правящих классов, дворянства и номенклатуры, издавна отождествивших в своих сердцах национальное с имперским, государственным, географическим. Царей и цариц XVIII и XIX веков, почти сплошь немцев, считали русскими за принятие православия, хотя православных греков или осетин за русских не считали. Уже тут видна великодержавность шовинизма. В его русле у нас формировалось неоднозначное понятие «националист».

Так зовут и шовиниста имперского толка, часто нациста, так зовут и борца за национальную самозащиту, за освобождение своего народа от колхозного крепостничества, за объединение разобщенного народа, противостоящего империи, попирающей его, как раба. Русский националист первого толка стремился лишить чеченцев самостоятельности, перебить и очистить от них Кавказ. Русский националист второго толка стремился не чеченцев усмирить, а спасти русских, брошенных на усмирение инородцев. Уже Толстой различал в «Хаджи-Мурате» тех и других. В разных странах и власти, и народу присущи такие разные национализмы. Простейшее его выражение — национальное государство, признающее за инородцами, живущими на своей традиционной территории, выбор меж внутренним равноправием и самостоятельностью, «вплоть до отделения».

В покоренной стране националист — это борец за независимость, за право народа самостоятельно решать социальные проблемы. Чаще это был либерал, демократ, как Гарибальди. А в стране, покоряющей другую, националист — это фашист, как Муссолини, покорявший эфиопов. Оба итальянцы, но различие очевидно. И в нашей многонациональной империи оно ждет уточняющих оговорок. Когда наша армия отступала, когда защищала Сталинград и победила у Прохоровки, естественно, рос защитный русский национализм, звавший к победе. Но освобождение востока Европы обернулось его захватом, и еще в 1939 году в советском вторжении в Польшу на паях с Гитлером проступал великодержавный русский национализм.

* * *

Годами твердили, что русские — первые среди равных, и все больше важных постов в государстве и партии занимали русские, составлявшие лишь половину населения СССР. Принадлежность к русскому народу, да еще без примесей, делалась все более важной привилегией. Если после революции в советской администрации было немало выходцев из угнетенных прежде наций, создавших независимые от СССР страны (поляков, латышей) или оставшихся меньшинствами в СССР (евреев, армян, грузин), то их от власти с начала 30-х оттесняли. А статус русских возвышали. Им легче было «прописаться» в любом месте страны. Русский язык не просто официально числили государственным, но, не зная его, практически было не выжить. После войны в автономиях РСФСР младших школьников с первого класса обучали не на родном языке, а на русском. Ныне коммунисты снова хотят вписать в паспорт «национальность», чтобы сразу видеть, кто этнически русский. Для них русские уже не первые меж равных, а «государствообразующий народ», словно в империю не вошли давно существовавшие государства. Другие видят Россию плавильным котлом и хотят переплавить — не эмигрантов, а жителей мест, завоеванных Россией, — в русских, но не вполне полноправных. Насильно наращивают русификацию как преимущество для всего русского и всех русских. А на деле не всего и не всех. Русификация облегчила привилегии русскому начальству и путь русским в начальство. Но не положение русских рядовых крепостных, то есть большинства. Добрая половина русских, прежде всего крепостные колхозники, осталась угнетенной частью населения, как при царе. Слово «русский» часто не обозначало крупнейший народ страны, а заменяло слово «советский». Даже возражения против чисто советской, не собственно русской, агрессии звали «русофобией».

Но неверно сводить национальную проблему в СССР к унижению и подчинению русским народом других — это лишь половина проблемы. Русских не только, подобно другим, стесняло общее бесправие. У них не было ни коллективного независимого голоса, ни традиционно русского многоголосия, еще слышного при царе. За них говорило начальство. А русское по национальности начальство и его воля — не то же, что русский народ и его воля.

Всякий более или менее крупный народ Российской империи пытался обратить революцию 1917 года в опору национального освобождения и национального государства. Кроме русских. Тут красные интернационалисты совпали с белыми шовинистами, даром что одни погибали за царя, другие за социализм. Но все за колониальную империю, царскую или социалистическую.

Время от времени в национализме винили едва ли не все народы СССР, но крайне редко русский. На поддержку нацистов отрядами украинцев и литовцев советское государство отвечало обвинением всех украинцев и всех литовцев в предательстве. Но самой крупной из служивших нацизму была русская армия Власова, а русскому народу обвинений в предательстве не бросали.

Но жил и росший из страданий русского народа национализм, жил тайно, лишь иногда пробиваясь. После Отечественной войны, когда советская империя простирала свои притязания на все материки, лояльный к власти М. Исаковский писал: «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна». В другом стихотворении, о вернувшемся с войны солдате, не забывшем умершую тем временем жену, он же заметил: «А на груди его светилась медаль за город Будапешт», явно не окупавшая жертву, которую солдат понес. Оба стихотворения партийная печать шельмовала. В русских душах было не счесть невысказанных горестей, не только в связи с войной, но и, например, с коллективизацией. Им в утешение и наращивали имперский национализм.

Такой русский национализм власть поощряла, — русский не столько по имени народа, сколько по имени империи — дышавшей не реальной жизнью русских людей, а величием и мощью власти, царской или советской. По мере того, как утопия мировой революции увядала и социализм в отдельно взятой стране стал национал-социализмом, утопический интернационализм 1917 года, особенно после коллективизации, все наглядней заменяли хвалой России, начиная с Александра Невского, его скромных побед над шведами и немцами, опуская усердную службу монгольским оккупантам. Советский режим стал русским империализмом. Но в идеологии сохраняли посулы всемирного освобождения рабочих, крестьян и всех трудящихся. И лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» прикрывал разрыв советской империи с Марксом, хотя общего с ним, кроме таких абстрактных лозунгов, уцелело немного.

Двойная судьба русского национализма понятна лишь видящим в нем сплетение ущемления других народов и ущемления собственного. Коммунисты, ощущая, что советский крепостной порядок, отвергнув капитализм, перешел к тоталитаризму, сами менялись: честные становились пассивней, корыстные — усердней. Социалистическая утопия обернулась тоталитарной практикой.

* * *

Чтобы понять Россию умом, надо различать власть и людей. Не только элементарная справедливость требует не бранить огульно стомиллионный народ за преступления самозваных начальников. Эти начальники сознательно валят свои преступления на всех русских, возбуждая в попираемых — чеченцах, грузинах, украинцах, литовцах, поляках и других — русофобию. Внушая при этом русскому народу, что без своей преступной власти он обречен.

А народ решает не навеки, а по обстоятельствам. Не одним русским приходится так решать, другое дело, что не все такие решения верны. Сформировавшаяся при феодализме Британская империя, заняв четверть мира, была даже больше Российской, составлявшей шестую часть. Но и Британия дошла до ситуации, когда держать колонии стало слишком дорого, они еще обогащали правителей, но тормозили развитие. Пришлось в 1776 году признать независимость Соединенных Штатов, в 1949-м — Ирландии (доминион с 1921 года), в 1950 году — Индии. Сегодня Британской империи нет, но Великобритания остается одной из самых развитых стран мира. А Россия поныне держится за колонии и даже после распада СССР развивает лишь военную промышленность и добычу сырья. Путин старается вернуть отпавшие республики, отхватить часть земель у Украины, да и в составе России полно колониальных земель. Воля Путина показывает, что Россия все еще феодальное государство, напоминая, что революция 1917 года не дала свободы ее народам, начиная с русского. Чтобы Россия не погибла, устройство ее жизни должно измениться. Об этом и говорят последние тридцать лет.

Выход РСФСР из СССР практически не изменил ложное положение русского народа. Чтобы ему освободиться, русскому национальному государству надо, хотя бы внутри Российской Федерации, избавиться от колоний, отпустить их. Способна ли Россия на это? В этом и состоит русский вопрос. Имперский шовинизм Советского Союза, наново закрепостив русский народ, лишил его элементарной свободы и ужал возможности его развития. Оно нереально без сотрудничества с остальным миром и внутренней свободы. Советский Союз потому и погорел, что был несвободен. Германия тоже пришла к свободе нелегко, трижды строила империю, завела тоталитарный нацистский режим, проиграла одну войну за другой, потеряла миллионы людей. Но, отрекшись от Третьего рейха, за полвека с небольшим стала первой державой Европы, какой военным путем стать не могла. Послевоенный немецкий опыт — важнейший для России пример.

Более четырех веков Русью владели цари и партийные секретари, но и русский, и колониальные народы жили трудно. В 1917 году жестокий кризис побудил Россию меняться. На месте империи могло вырасти совсем иное русское государство. Но Ленин одел империю в маскарадный наряд, а ныне, чтобы выжить, она достает совсем старые наряды. Свой трагический опыт она не осознала. Путин призвал издать закон об учреждении российской нации. Не русской, существующей более тысячи лет, а именно российской, объединяющей в себе все нации империи. Призвал к тому, чего добивалась царская и еще усердней советская власть до перестройки, — сделать многонациональный народ одной нацией, загнать все нации России в единую, подчинив их самой большой, русской. К сожалению, ничего, кроме русофобии, это вызвать не может. Но не забудем и о том, чем оборачивается стремление власти обратить русский народ в охранника своих завоеваний, свести его жизнь к удержанию в империи меньших народов. То есть отнять у людей их собственную жизнь и их собственные интересы. Судьбу русского народа часто решали ханы, бояре, помещики, секретари райкомов и реже всего он сам. А будь он свободен, его вклад в развитие человечества, промышленность и сельское хозяйство, в науку, культуру и искусство был бы значительнее и жил бы он легче.