Появление профиля

Михаил ГЕФТЕР умер 15 февраля в Москве, его схоронили на крохотном Армянском кладбище. Затем начали подбирать определения — «известный историк», «философ» и даже, кажется, «правозащитник».

Есть несколько простых способов отучить нацию доверять своим лучшим людям. Один из них — ритуал слабоумного восхищения под девизом «Надо же, сколько всего понаписал!». Обязательность восхищения рождает и непринужденность цинизма. Гефтер был ценителем собственных текстов. Он страшно любил писать, нуждался в этом и даже декламировал нараспев… но был ли Гефтер волен рассказать, чем он занят? При том, что громадное большинство написанного им не опубликовано, смысл его работы все-таки несоразмерен его текстам. В этом смысле Гефтер, конечно, не европейский философ, не литератор и уж конечно не «интеллектуал». Устный ум, сказал бы Вяземский.

После него и не осталось ничего бесспорного, только масса разноречивых историй свидетелей того или другого времени его жизни, ряд статей в прессе и интервью; многие видели Гефтера на телеэкране: хорошее лицо, медленная, твердая, не везде понятная речь. Сравнения с Сахаровым, прозвучавшие в некрологах, многим кажутся преувеличением, а близких раздражают примитивностью.

* * *

Этот солдат Второй мировой войны и до поздней опалы патриций Второй империи дразнил новых людей внятностью биографии. Своевременно воин, своевременно ученый, своевременно диссидент, отщепенец — и вот, поздний почет перестройки (абсолютно безотносительный к сути его труда)…

Как историк Гефтер — защитник безымянных, свидетель задвинутых — но всегда хранитель масштаба. Он интересуется масштабными людьми — Ленин, Сталин, Ельцин; при этом никогда ничего никому из них не прощает. В потопе величия и великих он неизменно угадывает поражение безымянных. («Как возникал Сталин?» — характерно гефтеровский вопрос.) Его интересуют масштабные люди XX века — те, кто состоялся из-за того, что не посмели состояться лучшие. Их он разгадывает, но любит других — растерявшихся, опоздавших, уничтоженных — и верен им.

Историк по образованию и профессии (с перерывом на войну и два тяжелых ранения), Гефтер начинал с пометок на полях, с архивных выписок — словом, всего, что называют «маргиналиями»; и так незаметно, с полей и цитат перешел в самый текст русской культуры. В ее приготавливающийся эпилог. Среди прочего, Гефтер восстанавливал единый ряд русской истории. Он заживлял швы. Когда вновь начнется писание учебников русской истории — после Гефтера, — там не будет ни добрых жертв, ни злых генсеков: только ряд великих решений русской культуры. Ее последних великих слепых.

Сколько ни вспоминаю школу, столько вижу фиолетовые усы и треуголки, пририсованные к лицам на школьных тетрадках. Мятые розовые и синеватые тетрадки с профилями русских великих на обложке: Добролюбов, Пушкин, Ломоносов. Часто Крупская, Ленин. Иногда Фарадей или Менделеев. Мы дорисовывали аксессуары, шрамы и черные повязки, меняли геральдику. Величие России разминалось, как пластилин в детских руках. Пушкин не был бы в обиде на октябренка за чернильные усы и даже за пририсованные ему обезьяньи уши.

«Кто наши лучшие люди?» — спрашивал Достоевский в зените золотого века России, страшно волнуясь при этом. В сущности, это очень современный русский вопрос: кому и куда вести? Школьникам нужны тетрадки, детям — игрушки, нации необходимо достоинство, основанное на полном знании того, что она из себя представляет и кому доверяет.

* * *

Чего нам страшиться извне! Но мертвые; собственные мертвые — как с ними? Не перед ними ли страх первичен?
Гефтер. Из письма

В чем выживает традиция, когда сама нация отворачивается от нее? Ведь она действенна лишь в миг передачи, как рассказ, урок или притча, как воспоминание, как уважение к ценности. Забыв себя «на часок», к себе не вернешься. Если же по прошествии времени оказывается, что традиция жива, значит, где-то работа продолжалась все это время.

Я не знаю, кем и когда будут прочтены эти послания «устного ума» — ведь говорить словами Гефтера, не будучи самим Гефтером, не имеет ни малейшего смысла. И в то же время любой, кто его слышал, имеет благую весть о возможности говорить о России по-русски, не переходя на сленг. Но Гефтера нет. Дальше?..

«Боже мой, что-то будет далее? Страшные граниты положены в фундамент, и те же зодчие выведут и стены, и купол на славу векам!» (Гоголь — Чуковскому. 1831).

Ну, положим, зодчие будут не те; не вдохновляет современника и «агава векам». Но фундамент ведь не на шутку кладут, и, что бы кто ни говорил, фундамент есть намек на дом. Преходящи и царства, и бизнес глупца. Люди спохватываются, что подрастают неученые дети, в жизни которых нечего вспоминать, кроме клипов рекламы лопнувшего банка. Детей стараются выучить читать, а там и сами вспоминают, как это делается, — читающие по-русски исподволь становятся русскими, а страна, где пишут и читают по-русски, становится Россией.

Все это — будет. Хам и глупец вернутся к своим скромным занятиям, и назреет нужда в прописях и школьных тетрадках. Тогда-то на тетрадках и явятся профили, одно перечисление которых через запятую прежде вызвало бы дурацкий смех. Все, что мы пока знаем о Гефтере, — он в этом русском ряду мудрецов, безумцев, служак говорил, перечил, давая слово мертвым и выслушивая промолчавших; в общем, славно поработал на историю России. А то, что и его лицо проступает теперь в том же ряду, не так важно, как все, что нам вскоре предстоит узнать.