«Многомерный» Гефтер

Идейное наследие М. Гефтера представляется мне именно тем интеллектуальным и творческим ресурсом, новейшее осмысление которого в контексте происходящих событий будет сохранять свою актуальность в любую историческую эпоху. С одной стороны, его идеи вполне можно вписать в русло интеллектуальных поисков мировой гуманитарной мысли ушедшего столетия. В последние три десятилетия XX века в западном научном сообществе уход от европоцентристских представлений стал одной из основных провозглашенных целей, а ориентализм, понимаемый как установка о потенциальной отсталости восточных обществ, начал восприниматься как один из самых тяжких исследовательских грехов. Развивающиеся национальные исторические школы бывших колоний все более заявляли требования на освещение самобытности собственной истории. В России спор об ее цивилизационной и культурной уникальности традиционно являлся сердцем общественно-политической мысли, биение которого в конечном итоге обеспечивало ее развитие и нахождение самой себя в огромном потоке мирового интеллектуального пространства. Поэтому многие идеи М.Я. Гефтера кажутся вполне созвучными популярным ныне представлениям о множественности путей исторического развития и плюралистичности мирового устройства. С другой стороны, при прочтении наследия М. Гефтера у меня неоднократно возникало достаточно странное, в большей степени иррациональное ощущение, что оно, подобно не разгаданному до конца ребусу, пробуждает исследовательский азарт и заставляет вновь возвращаться к уже прочитанному и искать в нем новые смыслы. Причина подобного воздействия, на мой взгляд, скрывается в той особенности сочетания гефтеровской мысли и слова, которую можно назвать общим понятием «многомерности», позволяющим понять пусть и не все, но очень многое в его ярких, казалось бы, намеренно зашифрованных идеях-вспышках.

Концепция «Мира миров», как мне кажется, это именно тот корень гефтеровской «многомерности», который, подобно океану, на поверхности несет идею о «непохожести» одних элементов мироустройства на другие, храня при этом на дне немало и иных, скрытых от поверхностного взгляда смыслов. Основная мысль заключается в голограммном устройстве Мира, состоящем из бесконечного количества собственных проекций, устроенных по его же «образу и подобию», а потому творящих и содержащих в себе свои собственные, внутренние миры. Россия в этой картине представляет собой Мир в мире и Мир миров одновременно, являясь одной из наиболее ярких моделей планетарного устройства. Идея эта может показаться весьма привлекательной, в первую очередь для тех историков и обществоведов, которые уже долгое время мучаются в попытках подобрать ключ к объяснению исторического пути России и тех стран, которые по многим параметрам просто не вписывались в картину линейно-поступательного всемирного развития (например, Индия, Китай, Япония). Да и сам М. Гефтер, вспоминая тютчевское «аршином общим не измерить», говорил, что «проблема-то не в том, что Россия какая-то особенная, а в том, что аршин — общий. Не фикция он, но — самообман».

Но как же все-таки уйти от этого самообмана? Ведь кажется, что и концепция Мира-голограммы является тем аршином, который упорно настаивает на уникальности каждого, но и подходит ко всем одновременно. Признаться, чем больше вчитывалась я в текстуальные загадки Гефтера, тем более, как ни странно, увлекала меня идея целостности в его картине мира. Ведь сам же он писал, что Мир, порождая множественные уникальные проекции, способные превосходить его по внутреннему богатству, этой самой целостности-то все же не теряет. Справедливо возникают вопросы: а за счет чего не теряет и в чем она проявляется? Очевидно, что классической схемой всеобщности исторического процесса, которая с некоторого времени все чаще стала восприниматься как профессиональная утопия (хотя ее-то тоже никто не отменял), гефтеровскую целостность мира не объяснишь. Приводя пример евразийского пространства как модели Мира, Гефтер утверждал, что «присущий ему диктат цивилизационной разноукладности способно свести к непререкаемому тождеству лишь систематизированное насилие, как и спазмы экспансии-вызова за кордон неразрешенных домашних проблем». Но здесь речь об искусственно созданном тождестве, которое является лишь историческим вариантом, потерпевшим, по сути, фиаско, но не неизбежностью. В чем же тогда основа будущей, не навязываемой никем и ничем мировой целостности? Очевидно ведь, что миры-проекции развиваются не изолированно друг от друга, более того, их взаимодействие — одна из основ существования. М. Гефтер видел дальнейшее сохранение целостности Мира миров в превращении различий в предмет взаимной заинтересованности. Иными словами, успешное существование каждого из миров и поддержание целостного единства человечества может быть обеспечено стремлением каждого элемента не просто к сохранению собственной непохожести, но, в первую очередь, к поддержанию и развитию уникальности всех остальных. Получается, что в гефтеровской идее целостность и единство воспринимаются в качестве основ мироздания не в меньшей степени, чем различия. И может быть, нам, прожившим уже первое десятилетие XXI века и наблюдающим все более набирающую силу разноголосицу миров, следует вспомнить, что все они, хоть и абсолютно не похожие друг на друга, но все же проекции одной и той же планеты, содержащие в себе различия как основу целостности. На мой взгляд, данная идея о взаимодействии единства и различий ценна не только для размышлений о будущем мироустройстве человечества (в этом плане и она во многом утопична), но, главным образом, для понимания ушедших событий и эпох.

Один из основных предметов рассуждений Гефтера — эпоха Сталина и сталинизм (он разводил эти два понятия и хронологически, и сущностно). Тема Сталина и сегодня весьма активно обсуждается не только в узких кругах научной интеллигенции, но и во всем социуме. Причем зачастую она беспокоит участников дискуссий не менее, чем вопросы современной российской политики, а потому способна и расколоть общество не в меньшей степени. В этом плане подход М. Гефтера кажется мне ценным тем, что, не претендуя на статус безоговорочной истины, он во многом способен расставить точки над i именно благодаря все той же целостности восприятия. «Изымите Сталина из культуры, — пишет он, — и вы будете без Булгакова, без Платонова, без Мандельштама. Едва изымем мы Сталина как проблему российского духа Тридцатых — а для упомянутых троих это главная проблема — то и они сами оказываются ненужными» (а может быть, они просто различные проекции одной эпохи?). В данном случае феномены Булгакова, Платонова и Мандельштама, с одной стороны, и Сталина, с другой, становятся понятными как фигуры, творящие сущностное единство культурного и исторического пространства. Подобное видение многомерной целостности представляет лично для меня особую ценность в силу способности освободить историка от бремени осуждения или оправдания ушедших личностей и событий, закономерно поставив перед ним вопросы о субъекте исторического процесса и хронологических рубежей эпох. «У истории не может быть единственного автора», — утверждал М. Гефтер, что, собственно, и показала, по его мнению, история советского социума. С одной стороны, он признавал безоговорочную роль политических лидеров как творцов истории, задающих общий курс и содержание эпохи. Но, с другой стороны, эпоха Сталина и сталинизм у Гефтера — два разных понятия, и второе пережило своего «создателя» на долгие годы. Выводя на поверхность проблему общественного сознания и социума как со-творца исторического процесса, Гефтер пытался развеять миф, что советскую действительность можно объяснить лишь насилием власти. Сформированный в советском социуме особый тип сознания, названный Гефтером «пафосом трудностей», определял историческое содержание эпохи не в меньшей степени, чем политика власти. Хотя этот тип сознания, изначально сформированный как «готовность на лишения во имя цели», активно поддерживался «сверху» террором и страхом перед внешней опасностью, тем не менее, «к середине 80-х общество не было уже согласно на эти лишения и на прежний образ и уклад жизни». И это явило собой демаркационную линию эпохи не менее, чем формальная смена власти и провозглашение нового политического курса. И в этом тоже проявилось, на мой взгляд, многомерное восприятие истории Гефтером, заключенное в умении рассмотреть в происходящих событиях не просто отголоски, но и проявления кажущихся давно прошедшими эпох.

И, наконец, то, что мне показалось особенно привлекательным в творчестве М. Гефтера, — это его отношение к истории как к «святая святых», с которой можно беседовать, в которую можно вглядываться, но ни в коем случае не осквернять, кидая в нее камни и разбивая ее содержание на плохое и хорошее. Прочтение Гефтера натолкнуло меня на мысль, что одно из главных предназначений историка, вне зависимости от того, каких подходов и взглядов он придерживается, состоит в том, чтобы сохранять и уберегать эту «святая святых», делая, таким образом, возможной саму идею «диалога живых с мертвыми», именно диалога, а не спора, как это зачастую, к сожалению, случается. И, на мой взгляд, одно из главных посланий М. Гефтера состоит в том, что нельзя построить достойного настоящего и будущего с осужденным и разрушенным прошлым.