Зона неразличения

От редакции: Вопрос о соучастии в преступлении холокоста самой еврейской гражданской (юденраты) и лагерной (зондеркоманды) администрации очень остро дискутируется после известной книги З. Баумана. Бауман настаивал на том, что рациональное поведение, свойственное любой администрации, в принципе не имеет иммунитета от иррациональности тотального уничтожения людей: перспектива холокоста просто не просматривалась в конкретных бытовых манифестациях бюрократической машины, в том образе повседневности, который создавала тотальная бюрократизация. Современники могли думать о побочных эффектах бюрократической рационализации, но не о рационализации геноцида. Тема холокоста очередной раз столкнула микроисторию и институциональную историю — оказалось, что для описания беспрецедентного преступления в истории наличного инструментария историка не хватает: обычный исторический нарратив не схватывает момент преступления. Дж. Агамбен предположил, что нужно говорить не о распределении полномочий и ответственности, а распределении суверенитета — о том, в какой момент соучастник уничтожения евреев принимает решения как суверен. Мы публикуем отрывок из дипломной работы Т.А. Ткаченко, в которой она вскрывает интеллектуальную предысторию позиции Дж. Агамбена с целью уточнить введенное П. Леви и разработанное Агамбеном понятие «серой зоны» неразличения.

Одним из первых оценку феномену «переходящей виновности», созданному тоталитарным строем, дал французский философ А. Камю. Камюзианским можно назвать понимание вины как политического инструмента репрессирования. В 1951 году Камю уже отождествил создание всеобщей вины с ухищрениями палача в попытке легитимировать уничтожение жертвы и спасти себя. Подобно Примо Леви, который осуждает эту принудительную деградацию жертвы как «самое дьявольское преступление национал-социализма», Камю, со стороны другого опыта и перспективы, видит вменение всеобщего соучастия как самую ужасную черту нацистской Германии. Цитируя пример, где нацисты просят греческую мать выбрать, кого из ее сыновей следует застрелить, Камю так высказывается в «Человеке бунтующем»: «Убийце или палачу приходится довольствоваться лишь тенью победы — ведь они не могут чувствовать себя невиновными. Им нужно вызвать чувство вины у своих жертв, чтобы в том безысходном мире, где они оказались, всеобщая виновность послужила оправданием новых актов насилия. Когда понятие невиновности истребляется даже в сознании невинной жертвы, над этим обреченным миром окончательно воцаряется культ силы» [1]. Индуцированный Камю мир, «доведенный до отчаяния», — это мир, в котором каждый субъект неизбежно пойман на злоупотреблении властью и увековечении «серой зоны» за пространственными и временными пределами концентрационных лагерей.

Ханна Арендт в своем масштабном исследовании тоталитаризма отмечает, что концентрационные лагеря и лагеря смерти являются неотъемлемой частью тоталитарного господства. По ее мнению, концлагеря жизненно необходимы тоталитаризму для осуществления безграничного господства над людскими массами, при этом в них реализовано пространство «не-места» (по выражению Агамбена), так как для большинства граждан они просто не существуют. То, что происходит в лагерях, настолько гротескно и абсурдно, что несмотря на покров тайны, который окутывает эти учреждения, даже при утечках информации обыватели не способны поверить в их реальность. Именно эта абсурдная действительность, существование вне закона, полная денационализация жертв и лишение их каких бы то ни было прав делают соучастие жертв возможным. Тот факт, что абсолютное большинство узников нацистских лагерей составляли невинные узники, арестованные лишь за то, что они подпадали под определенные категории, изобретенные действующей властью, но не за какие-либо проступки, делает существование ответственности в традиционном ее понимании невозможным. Настоящие преступники, криминальные элементы из рейха, депортированные в концлагеря на Востоке, всегда занимали высокие должности в лагерной иерархии. Таким образом, они представляли собой юридических лиц, субъектов, признавших или же не признавших свою вину и несущих ответственность за совершенные ими преступления. Евреи же, будучи самой многочисленной и в то же время самой низшей кастой лагерного населения, были лишены даже такой чести, как признание виновности или же вменение ответственности. Следовательно, даже уголовники становились в их глазах высшими существами, безусловно наделенными гражданским статусом и ответственностью. Отсюда и стремление к коллаборации — не только из инстинкта самосохранения, но и для получения привилегий, существования в некоем «поле закона», установленном лагерной администрацией. Это стремление уподобить себя палачам вызывало лютую ненависть со стороны обычных лагерников, и в этом заключается вся зловещая ирония лагеря: уподобляя себе жертв, эсэсовцы переносили основной гнев и ненависть рядовых узников на фигуру капо, тем самым отвлекая их от себя самих.

Подобное взращивание виновности в жертвах служит самооправданием для палачей: ведь жертва перестает быть невинной и становится соучастником преступления. Это не означает, что угнетатели испытывали угрызения совести при виде невинных жертв. Полная дегуманизация жертв, включавшая в себя множество этапов — от экспроприации собственности до денационализации, геттоизации и депортации со всеми сопутствующими лишениями, — сделала свое дело, превратив их в бесправных субъектов, потерявших человеческий облик, и тем самым облегчив расправу над ними. Однако здесь в ход пошла «инструментальная рациональность» [2] современной политической системы: опыт организации самоуправления среди самих жертв дал неожиданно положительные результаты и во многом облегчил нацистам их задачу. Несмотря на то что лагеря имели принципиально другую систему по сравнению с гетто, желание дистанцироваться от непосредственного взаимодействия с жертвами и сделать самых податливых из них участниками жестокости и массовых убийств присутствует на всех этапах уничтожения. Лагерные надсмотрщики находились в пограничной «серой зоне»: они перестали быть обыкновенными узниками, а стало быть, уже не могли причислить себя к жертвам, но и с палачами их разделяла неизбежная граница — ведь, в конечном счете, их участь была предопределена. Смерть, которая была определена и жертвам, и коллаборационистам из их числа (только вот они этот статус жертвы уже утратили), оставалась единственным возможным будущим. И все же жертвы имели надежду на освобождение, тогда как те, кто пошел на добровольный сговор с нацистами, боялись освобождения, ибо оно означало наступление ответственности.

Представление Арендт концлагерей и лагерей смерти как «специальных лабораторий, позволяющих поставить полномасштабный эксперимент по установлению тотального господства» [3] дает нам установку на восприятие их как исключительных институтов, которые, тем не менее, являются неотъемлемыми и «нормальными» для тоталитарного строя. Именно поэтому происходившее в них может быть оценено только как «исключительное нормальное», поскольку оно представляет собой естественную реакцию человека, помещенного в неестественные условия. Характер соучастия жертв также может быть воспринят только как «исключительное нормальное», ведь соучастие есть не что иное, как результат эксперимента. Попытки Агамбена придать нормальность феномену «серой зоны» и распространить его на «мирное время» и на сегодняшнюю действительность могут быть оправданы только отчасти, если не принимать во внимание некоторые искажения, допущенные им при анализе первоисточников. Исключительный характер холокоста как беспрецедентного явления, показавшего, как тоталитарное государство, учрежденное в век технического прогресса, поставило на конвейер уничтожение людей, демонстрирует нам несовершенство общепринятых рамок суждения. Юридическое понятие ответственности потерпело крах уже потому, что самое страшное преступление, которым до сих пор являлось убийство, в новых масштабах, показанных холокостом, уже едва ли может быть классифицировано как преступление. «Мы пытаемся классифицировать как преступление то, что, как мы чувствуем, не может вместить в себя ни одна категория преступлений. Какой смысл имеет понятие убийства, когда мы сталкиваемся с массовым производством трупов?» [4]

Тем более, возникает вопрос о вменении ответственности и определении адекватного наказания. «Освенцим, истребление искупить нельзя. В наказании не существует какой-либо равноценности. Нереальность наказания неизбежно влечет нереальность фактов» [5]. Так, можно сделать вывод о несостоятельности юридических понятий виновности и ответственности применительно к лагерям уничтожения не только потому, что установление виновности затруднено функционированием «серой зоны», но и потому что даже когда речь заходит о подлинных преступниках, архитекторах лагерей уничтожения, мы сталкиваемся с невозможностью наказания. Чего может стоить смертный приговор нескольким десяткам или даже сотням эсэсовцев, тогда как управляемые ими фабрики смерти погубили сотни тысяч, а то и миллионы невинных жизней?

Эта трансформация смерти в традиционном ее понимании, ее девальвация и технологизация, накладывают определенные ограничения на нашу возможность адекватно воспринять и понять истинную реальность лагеря. Данное изменение вносит существенные коррективы в такие категории, как виновность и ответственность, а также время и язык узников. Без учета трансформации данного понятия в контексте лагеря как политического института, средства биополитики и, в конечном счете, как неотъемлемой части тоталитарного господства любое представление о субъективности узника будет неверным.

***

Если теперь обратиться к коллаборационизму в нацистских лагерях уничтожения, то там ситуация значительно более трагична и запутана. Представители лагерной иерархии также заботились о самосохранении, тем не менее, вопрос о рациональности их действий, а также о возможном оправдании становится весьма проблематичным при более внимательном рассмотрении проблемы. Соучастие юденратов было лишь первым этапом на пути к моральному разложению и полному пренебрежению какими бы то ни было нормами, за исключением постановлений нацистской администрации (которая сама являлась инициатором данного разложения), ибо, несмотря на то что «…эта история непосредственно с лагерем не связана, …заканчивается [она] именно там, в лагере» [6]. Метафора «серой зоны» была применена Леви прежде всего к лагерю, он считает ее основополагающей в попытке осмысления лагерной действительности. «Глупо, нелепо и исторически недальновидно думать, что такая адская система, как национал-социализм, позволила бы своим жертвам подняться до святости» [7]. Вопрос о виновности и, следовательно, об ответственности, таким образом, становится наиболее тревожным и проблематичным.

В книге «Что осталось от Аушвица» Агамбен ставит вопрос об уместности понятия «ответственности» и даже о том, чтобы от него отказаться. Так как практически любое суждение приводит нас в поле юриспруденции, суждение с точки зрения этики и морали, которые, по мнению Агамбена, также заражены правом, не могут восприниматься иначе. Судебный процесс является самоцелью, разбирательство ведется ради самого процесса и, в конечном счете, вынесения приговора. Таким образом, Агамбен подчеркивает автореференциальность права: оно отсылает к самому себе, производит решения из самого себя. Задача суда — это вынесение приговора по рассматриваемому делу. В то время как оправдательный приговор есть всего-навсего признание судебной ошибки, то есть приговор сам по себе всегда сугубо обвинительный и влечет за собой наказание. Истинно невиновным является не тот, кто оправдан, но тот, кто никогда не был под следствием [8]. Следовательно, это отсылает нас к первому тому агамбеновского Homo Sacer [9], где делается вывод о том, что понятие законного существования, прежде всего, означает отсутствие соотнесения индивида с законом.

Этическое и моральное суждение, так же, как и судебный процесс, нацелены на установление ответственности. Поиски лиц, на которые можно было бы возложить ответственность, не прекращаются и по сей день. Однако открытая Леви «серая зона» устойчива к каким бы то ни было вменениям ответственности и совершенно им не поддается. Она и является причиной невозможности суждения и сведения произошедшего к некоему общему знаменателю, деления на хороших и плохих, одни из которых понесут наказание, а другие будут оправданы. Эта зона безответственности располагается теперь не по ту сторону добра и зла, а, можно сказать, по сю сторону и того и другого [10], так как самые несчастные жертвы концлагеря были самыми главными соучастниками убийц, выполняли за них самую грязную работу.

В своем последнем размышлении о нацистских лагерях уничтожения «Канувшие и спасенные» Примо Леви описывает навязчивую сцену, о которой рассказал главный врач СС Биркенау и выживший член зондеркоманды [11] Аушвица Миклош Ньишли. Ньишли описывает футбольный матч между СС и членами зондеркоманды, специального отряда, состоявшего, прежде всего, из заключенных-евреев, обслуживавших крематории. Матч был разыгран на лужайке позади крематория.

«Ньишли рассказывает, как однажды во время “затишья в работе” присутствовал на футбольном матче между СС и СК (между эсэсовцами из охраны крематория и членами спецкоманды). Посмотреть игру пришло множество эсэсовцев из других подразделений, а также не занятые в матче члены команды; все болели, кричали, хлопали, подбадривали игроков, как будто это была обычная игра на какой-нибудь деревенской лужайке, а не перед входом в ад» [12].

Эта сцена является мощной иллюстрацией того, что Леви определил как «серую зону» в моральной топографии концлагеря. Зону насилия и неопределенности, в которой жертва, преступник, соучастник и свидетель были «связаны вместе омерзительными оковами навязанного соучастия» [13]. Агамбен определяет «серую зону» как «некий новый элемент этики», «область, уклоняющуюся от любого установления ответственности» [14]. Футбольный матч и его способствование мимолетному стиранию конкретных фактов уничтожения фиксирует центральную логику в идеологии концлагеря: создание всеохватывающей сети виновности, запускавшей круговорот, в котором понятия жертвы, преступника, соучастника и свидетеля больше не имеют четких границ. Таким образом, груз вины смещается с угнетателя на угнетенного.

Свидетельства о жизни в лагере изобилуют иллюстрациями принудительного соглашения, заключенного между преступниками, охранниками и палачами: от литературно обработанного отчета Тадеуша Боровского о «Канаде» [15] — рабочей команде, которая помогала разгружать транспорт с людьми, отправляемыми в газовую камеру сразу после прибытия; до оцепенения Эли Визеля, увидевшего, как капо бьет его отца [16]. Зондеркоманды были, вероятно, наиболее ужасным олицетворением нацистской стратегии самооправдания путем уничтожения самого концепта невиновности. Зондеркоманды дали возможность существования иллюзии миметического отношения между преследуемым и преследователем, когда дегуманизация членов зондеркоманды, принужденных участвовать в уничтожении их собственных товарищей из числа заключенных, отражает дегуманизацию СС. Футбольный матч, разыгранный на лужайке крематория, четко фиксирует это вынужденное уподобление палача и жертвы. «Искажающий симулякр» [17] действительной структуры и цели лагеря, он разыгрывает чисто воображаемое сближение между жертвами и палачами, представляя их как две противоположные, но равноправные команды относительно общего набора условий и играющих «по правилам игры» [18].

Эта явная взаимность, конечно, была искажена реальностью неизбежного уничтожения: членов зондеркоманды регулярно расстреливали, и команды формировали заново, так что узники, игравшие на поле, в целом заслужили отсрочку от газовых камер в несколько месяцев. Примо Леви действительно тонко подчеркивает репрезентативную (предметно-изобразительную) ложность этой сцены, когда он устанавливает, что футбольный матч не только не противопоставляет одну команду, состоящую из СС, другой, состоящей из членов зондеркоманды, но, скорее, что игроки представляют собой СС и зондеркоманду. В этом поле «референциальной игры» [19] фигуры на поле сохраняют свое обозначение как представители каждого отряда, и они уже, по-видимому, оторваны от своих реальных, предписанных им задач. По факту мы не узнаем, состояли ли эсэсовцы в команде узников или же, наоборот, члены зондеркоманды играли за команду СС [20]. Вероятность того, что провести различие между СС и зондеркомандой на поле было невозможно, иллюстрирует центральную мысль Леви: наиболее коварной формой дегуманизации в лагере было создание всеобъемлющей сети соучастия, в которой бесчеловечность и деградация преступников находили свое отражение в коллаборации жертв [21]. Так, игра в футбол как симуляция лагерной структуры и символ ее инвестиции во всеобщую вину достаточно грубо высмеивает неопровержимое различие между палачом и жертвой: «Она иллюстрирует функцию “серой зоны” как апоретического пространства, в котором экстремальное и нормальное сближаются и где жертвы, преступники и свидетели, кажется, меняются местами так же плавно, как меняет свой курс футбольный мяч на сельской лужайке» [22].

Примечания

↑1. Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство: Пер. с фр. М.: Политиздат, 1990. С. 260.
↑2. Инструментальная рациональность подробно исследована в книге: Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика Просвещения: Филос. фрагменты / Пер. с нем. М. Кузнецова. М., СПб.: Медиум, Ювента, 1997.
↑3. Арендт Х. Истоки тоталитаризма / Пер. с англ. М.: ЦентрКом, 1996. С. 513.
↑4. Там же. С. 572.
↑5. Бодрийяр Ж. Прозрачность зла / Пер. с фр. Л. Любарской и М. Марковской. М.: Добросвет, КДУ, 2004. С. 137.
↑6. Леви П. Канувшие и спасенные. Пер. с итал. М.: Новое издательство, 2010. С. 49.
↑7. Там же. С. 31.
↑8. Agamben G. Homo Sacer III. Remnants of Auschwitz. The Witness and the Archive. N.Y.: Zone books, 1999. P. 19.
↑9. Agamben G. Homo Sacer. Sovereign Power and Bare Life. N.Y., L.: Meridian, 1998.
↑10. Агамбен Дж. Что остается от Аушвица: архив и свидетельство. Гл. 1. Свидетель. Пер. с итал. Б. Дубин // http://krotov.info/library/01_a/aga/mben.htm
↑11. Зондеркоманда (нем.) — специальная команда (СК), члены которой обслуживали газовые камеры и крематории Аушвица. Члены зондеркоманд присутствовали при раздевании узников, приготовленных к уничтожению, доставали трупы из газовых камер после экзекуции, мыли их, состригали волосы у женщин и вырывали золотые коронки, кремировали тела, а также занимались захоронением и перезахоронением трупов.
↑12. Леви П. Канувшие и спасенные. М.: Новое издательство, 2010. С. 44.
↑13. Levi P. The Drowned and the Saved / Trans. R. Rosenthal. N.Y., 1989. P. 55.
↑14. Agamben G. Homo Sacer III. Remnants of Auschwitz. The Witness and the Archive. N.Y.: Zone books, 1999. P. 21.
↑15. Borowski T. This Way for the Gas, Ladies and Gentlemen. Trans. M. Kandel. N.Y., 1976. P. 30. (Боровский Т. Пожалуйте в газовую камеру // Прощание с Марией. [Эл. ресурс]. Режим доступа: http://www.belousenko.com/books/foreign/borowski_maria.htm)
↑16. Визель Э. Ночь. Рассвет. День: Трилогия. М.: Олимп; ППП, 1993. С. 88. Визель описывает свою злость на отца, ставшего жертвой ударов капо, за то, что тот не сумел избежать их.
↑17. Sanyal D. A Soccer Match in Auschwitz: Passing Culpability in Holocaust Criticism // Representations. № 79. 2002. P. 2.
↑18. В своем прочтении этой сцены Инга Клендиннен видит футбольный матч редким примером «удобного симбиоза», который порой возникал между СС и СК, дающим временное признание человечности друг друга. Хотя подобный момент мог быть пережит как короткая передышка в безжалостном ужасе лагерей, однако же понятие «удобного симбиоза» легко позволяет допустить, что оба отряда забыли о жестокой реальности последующего уничтожения зондеркоманды. Clendinnen I. Reading the Holocaust. Cambridge: Cambridge University Press, 1999.
↑19. Sanyal D. Op. cit. P. 2.
↑20. Из рассказа Миклоша Ньишли следует, что каждая команда состояла из представителей одного из двух подразделений соответственно. В данном случае, именно пересказ данной сцены Леви открывает эту двусмысленность.
↑21. «Это дьявольский порядок, созданный национал-социализмом, чудовищная коррупционная власть, от которой трудно было уберечься; она принижала своих жертв, делала их похожими на себя, превращала в сообщников, крупных и мелких». Леви П. Канувшие и спасенные. М.: Новое издательство, 2010. С. 55.
↑22. Sanyal D. Op. cit. P. 3.