Экономические события для историка

От редакции: На первый взгляд может показаться, что автор этой статьи – заслуженный профессор истории и социальных наук Чикагского университета, специалист по социальной и политической теории – Уильям Сьюэлл – проводит искусственные различия между политикой и капитализмом, настойчиво не доверяя идее, что капитализм – тоже политика, политическое развитие – поле приложения экономических сил. Но, говоря отдельно о «политической и капиталистической темпоральности», он вводит различия, касающиеся никак не природы политики и капитализма как таковых, а природы мировых встрясок — кризисов, рождающих свои типы темпоральности для политической и экономической сфер. Политический кризис можно остановить, экономический кризис, которым может стать и шумпетерианская «креативная деструкция», иногда невозможно ни остановить, ни вовремя осознать. Событийность, ключевая для историка, в политическом и экономическом кризисах несопоставима. Что является «точечным» событием в политике и «вихревым» («волновым») событием в капитализме? Чего ждать от кризисов капитализма? Есть ли у капитализма несменяемое ядро, на которое должен обратить внимание политик и историк? Уильям Сьюэлл даст нам подсказки марксистско-шумпетерианского исторического подхода.

Обратимся к вопросу об экономических кризисах как событиях, исходя из понятия бизнес-циклов. В своей книге Logics of history я определял событие как последовательность замыкающих друг друга происшествий, которые надолго трансформируют структуры [1]. Исходя из этого, мы определяем экономические события как последовательности происшествий, которые случаются на экономическом поле и надолго трансформируют отдельные экономики. Я задаюсь вопросом об экономических кризисах прежде всего потому, что эти кризисы (крахи, банкротства, дефолты, пузыри и паники) – самые очевидные и показательные кандидаты на роль поворотных экономических событий в капиталистических экономиках. Более того, эти кризисы иногда могут производить важные политические эффекты – экономические кризисы могут в самом деле оказаться катализаторами преобразований в политическом поле. Но если мы равняемся прежде всего на экономическое поле, то развиваемая мной марксистско-шумпетерианская точка зрения позволяет нам увидеть, что эти внезапно вспыхивающие и ошарашивающие кризисы не так важны, как кажется на первый взгляд. Можно доказать, что эти кризисы – всего лишь точки сжатия (inflection) в бесконечной серии циклов деловой активности, и поэтому для динамики экономики важнее цикл как целое, а не кризис сам по себе, с его претензией быть решающим моментом анализа. Но здесь мы возвращаемся к знакомому нам парадоксу: можем ли мы считать поворотными событиями циклы деловой активности, подробности которых, конечно, всегда новые, но их существенная динамика не меняется? Думаю, что нам нужно теперь взяться за этот вопрос основательно.

Если мы задаём этот вопрос на высоком уровне абстракции, то есть если мы рассматриваем влияние экономических циклов на самые основополагающие и определяющие структуры капитализма, то ответ будет простой: повторяемость циклов деловой активности способствует воспроизводству, а не изменению этих структур. Добродушный современный марксист (то есть такой, который не ждёт великого кризиса капитализма, после которого разразится всемирная пролетарская революция), возможно, скажет, что циклы деловой активности не изменяют принципиальных отношений собственности, и никак существенно не влияют на извлечение прибавочной стоимости. А шумпетерианец скажет, что циклы деловой активности продлевают, если не сказать воплощают, процесс «креативной деструкции», который и составляет сущность капитализма. Капитализм переживёт любые циклы деловой активности, даже самые тяжёлые и кризисные: потому что его основополагающие структуры и динамика обновляются, а не существенным образом изменяются. Но я докажу, что кризисы заставляют капитализм отклониться от своей первичной и строго целенаправленной исторической динамики, основные черты которой: (1) бесконечное накопление капитала и материального богатства, (2) неостановимая пространственная экспансия капитализма во всем мире и (3) столь же неостановимая экспансия капиталистической логики на все большее количество сторон социальных отношений.

Остановимся на минуту, чтобы отметить одну важнейшую черту капитализма: трудно придумать какой-либо другой институт человеческого мира, который совмещает в себе столь небывалый динамизм и подвижность с такой устойчивостью механизмов своего ядра; или, говоря иначе, совмещает произвольные поверхностные колебания с неуклонной целенаправленностью стержня развития. Если Маркс и ошибался как пророк, он был совершенно прав в том, что хотя капитализм, как и любой другой институциональный комплекс – продукт непрерывной человеческой истории, тем не менее, он представляет собой новый, удивительный, невероятный и ужасающе могущественный институциональный комплекс, историческая динамика которого одновременно обнадёживает и пугает, и механизмы и тенденции которого не могут быть поняты без тщательного исчерпывающего анализа.

В наши дни капитализм распространился по всему миру и неуклонно вторгается практически во все социальные отношения. Поэтому сейчас как никогда важно исторически и этнографически дистанцироваться от капитализма, признавая, вслед за Марксом, его существенную странность и необычность (именно здесь Маркс и Макс Вебер могли бы прийти к согласию). Одна из самых странных черт капитализма – постоянство ядра, несмотря на совершенно непрерывные бурлящие изменения. С одной стороны, капитализм постоянно производит массу событий – изобретения, биржевые крахи, первичные публичные предложения, бумы, панику, банкротства, пузыри, девальвации. Несомненно, капиталистическая темпоральность кажется более насыщенной событиями, чем темпоральность каких-либо других сторон жизни. Можно представить капитализм как машину, специально сконструированную для непрерывного производства событий. С другой стороны, эти события встроены в повторяющуюся рамку цикла деловой активности, постоянно порождающую сосредоточение растущего капитала и материального богатства путем нескончаемых повторов креативной деструкции.

На высочайшем уровне абстракции циклы деловой активности не функционируют как события, потому что они явно неспособны преобразовать самые основополагающие и определяющие структуры капитализма. Но если мы рассматриваем циклы деловой активности на более низком уровне абстракции, прослеживая преобразования в границах, поставленных основополагающими структурами и динамикой капитализма, эти циклы оказываются просто переполнены событиями. Как агенты креативной деструкции, циклы усиливают бесконечное сосредоточение капитала, пространственную экспансию и необоримое проникновение в повседневную жизнь. Но они действуют способом глубинно неповторимым и, при этом, в высшей степени связным, принуждая развитие входить то в одно русло, то в другое.

Сейчас будет полезно обратиться к вопросу Шумпетера о роли предпринимательских инноваций. Капиталистическая экономика включает в себя множество различных экономических инициатив – от сельского хозяйства до выплавки стали, от бухгалтерии до стрижки волос – все они связаны денежным обменом и кредитом. Конечно, каждое из этих производств или экономических секторов имеет свои подразделения и специализации, и каждая из этих специализаций – своих поставщиков и свои рынки в огромном спектре географических локализаций. Следовательно, существуют миллионы потенциальных точек, где предприниматели имеют сильный стимул выступить с «новыми сочетаниями». Конечно, заранее невозможно предсказать, где произойдут инновации, и какую форму они примут, или в какие рамки они будут вписаны в других секторах, индустриях или специализациях. Говоря кратко, капитализм формирует сложное поле множественных возможностей для приносящих прибыль инноваций, только некоторые из которых будут реализованы – в конкретное время и в конкретном месте.

Как всегда подчёркивали марксистские комментаторы, капиталистическое развитие всегда необычно. Капитализм развивается среди индустриально и пространственно специфических усилий, которые и становятся мотором цикла деловой активности. Индустриальная и пространственная локализация этих усилий, как я настаиваю, случайна, а не необходима – она зависит от того, какие из бесконечного числа возможных инноваций проявились в действительности, и какие из них были подхвачены и приобрели общее значение.

Конечно, не нужно абсолютизировать эту случайность, встроенную в пространственно и индустриально необычные усилия по инвестированию и производству. Любое успешное инновативное усилие поощряет появление других инноваций рядом. Такая «шаговая зависимость» может быть прояснена одним примером. Успешное изобретение хлопкопрядильных машин в Ланкашире в 1780-е гг. стимулировало целую цепочку инноваций на пространстве различных экономических циклов примерно ближайшего полустолетия. Это сказалось как в организации мануфактурного производства, так и в устройстве самих машин, как в Ланкашире, так и во множестве других мест. В выращивании и обработке хлопка на американском Юге и в перевозке его через Атлантику. В развитии механических ткацких станков; в ткачестве из новых огромных запасов имеющихся хлопковых нитей; в механическом нанесении принта на готовую одежду. В финансовых технологиях банка Ротшильда и банков его подражателей, которые наживались на финансировании торговли хлопком; в продаже английских хлопчатобумажных изделий в Индии. В выпуске паровых машин, которые приводили в движение хлопкообрабатывающие станки; в возникновении новых форм продажи одежды, таких как универсальный магазин; в развитии механического прядения и ткачества из льна, шерсти и шёлка. В механическом производстве хлопковых и других фабричных изделий вне Британии – во Франции, Швейцарии, Бельгии, Новой Англии и Германии, и т.д.

Ни одно из этих прогрессивных явлений не было строго обусловлено изначальными инновациями, но эти инновации сделали их появление более вероятным. Это был начальный слом, вероятность появления которого сама была увеличена предыдущим развитием, но он произвёл эффект домино, затронувший самые разные регионы и самые разные индустриальные и торговые специализации. Такая последовательность цикличных вспышек инвестирования и производства, которую я только что обрисовал, знакома каждому, кто изучал историю – она выстроила то, что мы обычно называем Индустриальной Революцией. Эта революция была, конечно, в первую очередь экономическим событием, но её последствия самым заметным образом преобразовали все общества в мире. Как показывает наш пример, новые комбинации в действительности проявляются на огромном поле необязательных возможностей; и от того, какая из них окажется достаточной рамкой для усиления циклов деловой активности, происходят гигантские следствия для реальной эволюции экономических институтов и, конечно же, целых обществ.

Так как циклы креативной деструкции имеют каждый свои особенные черты, их нужно считать событиями – как последовательности случаев, изменяющих структуры. Но темпоральная форма этих событий весьма отличается от формы политических событий – которые обычно и служат шаблоном для осмысления событий вообще, в том числе и в моих работах. Политические события, как правило, имеют точечную структуру, они маркированы войнами, революциями, восстаниями, переворотами, широкими социальными движениями, парламентскими кризисами и падениями правительств. Так как государства – это специфические организации, выстроенные, чтобы править обществами и направлять их, они относительно централизованные по форме. Это означает, что если центр изменяется под давлением какого-то политического события – падения Берлинской Стены, смерти Людовика XIV, избрания Обамы или появления движения «Чаепитие» – эффект будет ощущаться сразу и широко внутри данного государства – и за его пределами. То, что государства – общественные институты, означает не только то, что в них сконцентрирована сила принуждения, но и то, что они – центры публичности, публичного дискурса, одновременно языкового и визуального. Поэтому политическая история представляет собой последовательность ясно вычленяемых «поворотных пунктов», маркированных хорошо известными и получившими наибольший общественный резонанс событиями – на которые необходимо реагируют политические деятели, политические институты и политические дискурсы.

Применительно к экономическим событиям это будет верно лишь отчасти. Экономические кризисы, конечно же, маркированы драматичными и сотрясающими прессу моментами – падениями биржевых котировок, банкротствами банков или обвалами национальной валюты. Но инновации или кластеры инноваций, которые запускают циклы креативной деструкции, поначалу редко получают общественный резонанс за пределами отдельной индустрии и конкретного места. Изобретение прядильного станка (равно как и изобретение гарантий поручительств) происходило более-менее анонимно, не привлекая общественного внимания, даже если последствия давали о себе знать почти сразу.

Использование прядильных машин изначально произвело резкий локальный подъём доходов, который способствовал дальнейшим вложениям в эту отрасль, сначала в Ланкашире, а вскоре и во всей британской экономике. А так как денежный обмен в 18 и начале 19 века уже охватил всю Европу и перекинулся за океаны, такая локальная инновация изменила структуру капиталовложений во всей рождающейся капиталистической миросистеме. Когда строительные спекулянты в Филадельфии получали возможность взять огромный кредит под небольшие проценты, они вряд ли задумывались о том, что источником такой фортуны было техническое изобретение в далёком Ланкашире. Если весть о политических событиях сразу становится общим достоянием, то особо абстрактная и универсалистская семиотика денежного обмена делает возможной быструю, но анонимную передачу экономических событий на большие расстояния. То, с чем сталкиваются люди – это не экономический бум, вызванный технологической инновацией в английской хлопковой индустрии, но общее снижение кредитных ставок, подъём делового доверия и рост спроса на продукцию – дома, коляски, корабли или кастрюли со сковородками. Таким образом, экономическое событие не принимает форму поражающего воображение общественного явления, требующего прямого и решительного ответа со стороны граждан и политических институтов. Скорее, оно имеет форму волны, поднимающей на свой гребень все корабли на своем пути и повергающей их вниз с такой яростью, что они часто переворачиваются. (Интересно, что экономическое клише «прилив, поднимающий корабли» явно не даёт задуматься о судьбе кораблей после того, как прилив схлынет.)

Экономический цикл, который я рассматриваю как основную форму экономического события при капитализме, имеет явно вихревую или волновую, а не точечную структуру. Вернее сказать, он структурирован как волны внутри волн. Бывает длительное волнение, когда клубок шагово-зависимых инноваций оформляют экономическую деятельность новым способом, на что уходят десятилетия. Но бывают и более короткие классические бизнес-циклы, когда индивидуальные кластеры инноваций создают бум, который расширяет, часто даже чрезмерно, кредитный рынок, – что потом приводит к упадку кредитной активности (а иногда и полноразмерному кризису), который уничтожает плохо приспособившихся и неудачников, расчищая путь для нового круга экспансии.

Темпоральность современности, которую я определяю как собственно капиталистическую эру, вследствие этого отличается сложным и составным характером: она включает в себя точечное и крайне произвольное время политических событий – и волновое, и беспощадно-экспансионистское время капиталистических событий. Так как оба типа темпоральности функционируют в одних и тех же обществах, налагаясь друг на друга и затрагивая восприятие, ресурсы и суждения исторических деятелей, очевидно, что капиталистическая и политическая темпоральности могут производить совмещенные эффекты. Мы не раз видели, что наложение политического кризиса и экономического упадка может привести к революции. Так же верно, что серьёзные экономические кризисы (такие как Великая Депрессия, длительный кризис 1970-х гг., или нынешний мировой экономический кризис) могут создавать мучительные политические проблемы в государствах, которым приходится разбираться с их последствиями. Но эти сложные эффекты могут быть и более органичными. Так, во времена Индустриальной Революции британская экономика пошла в рост, что привело к заметному росту экономических возможностей британского среднего класса, а новый класс городских рабочих разросся, окреп и почувствовал себя уверенно – что и привело к глубинным изменениям самой природы политического взаимодействия в Британии.

Длинные волны могут также смешиваться с темпоральностью международной политики. Экономические подъёмы и спады исключительно важны для подъёма и падения политического и военного влияния отдельных наций и регионов в мире. Небывалое финансовое и технологическое превосходство, созданное долгой волной Британской Индустриальной Революции, стало условием возможности длительного «Британского Мира» (Pax Britannica) – целого века относительно мирного сосуществования наций от завершения французских послереволюционных войн в 1815 года до начала Первой мировой войны в 1914 году. Так же точно, когда британское экономико-технологическое развитие в конце девятнадцатого века сильно затормозилось, а Германия вошла в фазу непрерывного экономического роста, это предопределило военное соперничество двух держав, завершившееся взрывом Первой мировой войны. Эти примеры показывают важность двух ключевых аспектов капиталистической темпоральности – географической необычности капиталистического развития и неуклонного географического распространения его механизмов. Германия была не единственной страной, которая стремительно развивалась благодаря технологическому заимствованию у Британии (а в некоторых случаях, особенно в химической и электротехнической промышленности, ее опережению). Соединенные Штаты, страна, размерами превосходящая вместе эти две европейские державы, догнала их как раз к концу 19 века, благодаря циклам, вызванным новыми сочетаниями обстоятельств – отчасти огромными инвестициями британского капитала, отчасти небывалой миграцией германской рабочей силы. В 20 веке Германия и Британия истощили богатство друг друга и обе подорвали свое финансовое могущество и индустриальные возможности в двух мировых войнах. Экономика США теперь уже не просто заимствовала британские и немецкие индустриальные технологии, но также и добавила свои инновации, прежде всего, массовое производство и массовую торговлю, что сделало США самым богатым и самым могущественным государством на земле к концу Второй мировой войны.

Американские технологии и деловые практики, сделавшие возможным то огромное богатство, на котором до сих пор зиждется политическая и военная гегемония США, также были скопированы возрождающейся послевоенной Европой. А ещё с большим рвением – азиатскими странами, Японией, Кореей и Тайванем, а в последнее время – Китаем и Индией. Азиатские бумы (в особенности, подъём Китая) оказались настолько убедительными, и господство американской экономики было настолько поколеблено, что многие предсказывают в ближайшие полвека появление китаецентричной мировой экономики и соответствующего политического порядка.

Примечания:

[1] Sewell, William H., Jr. Logics of history: Social theory and social transformation. Chicago: University of Chicago Press, 2005.