Пилорама-2012

Ирина Чечель: Этика общественной защиты

Видимо, следует начать с сильных выражений Гефтера, с его жестких концептов. Михаил Гефтер говорит о неприятии «авторитарного беспредела власти», т.е. де факто — отсутствии понимания властью собственных границ, но только ли их? Нет! «Авторитарный беспредел» – это политическая повестка дня власти, не чуждающейся, а подразумевающей возможность насилия. Повестка дня лидеров, не берущих в расчет «население». Ее появление — указание на отсутствие политического субъекта, равного власти, задевающего ее за живое, противодействующего ей, как-то включая в свою орбиту.

Но нужно понимать, что равенство двух субъектов (гражданина и государства), предлагаемое Гефтером – это не демократическая повестка в ее классическом понимании: не подотчетность, не соблюдение прав меньшинств, не разделение властей и не парламентская свобода, не понимание власти как менеджера, нанятого налогоплательщиками (мнение, которое так живо воспроизводила вчера со сцены Нателла Болтянская). Вовсе нет. Гефтер здесь не классичен или, точнее, не до конца классичен. Он вроде бы и подразумевает наличие идеала гражданских свобод и значение классических идеалов демократии. Но нужно признаться: он в корне иначе ставит проблему. И тут следует упомянуть о двух пунктах. Во-первых – о том, что он говорит в своем «Кодексе», прежде всего, о взаимодействии с исполнительной властью – и это у него по-своему реалистично. Его интересует связка-противодействие гражданского общества и исполнительной власти. Отчаивается ли он в русской парламентской истории или судебной власти в России – не суть важно. Но это первый и ключевой момент у Гефтера: «гражданское сопротивление» целенаправленно бьет против действий исполнительной власти. И второй занимательный штрих у него – это то, что гражданское сопротивление рождается как противодействие не антидемократизму, а порождаемому им насилию, и вовсе не насилию какой бы то ни было «псевдодемократической» или, например, ельцинской «авторитарной» власти, а насилию власти как таковой – какой угодно власти. Но в условиях 1990-х гг. его «Кодекс» — это этика самозащиты общества от исполнительной власти, инициирующей насилие и поддерживающей его. Упомяну еще об одной логической сцепке в «Кодексе гражданского сопротивления». Насилие в каком-то смысле рождается не властью. Насилие – порождение и выражение роста страха во всем обществе, вызванного крушением его ценностей, сложным изломом этического порядка. Этот страх – не страх перед властью, а потерянность, разочарование, непонимание своего места в мире, разочарованность в возможности политического решения проблем в разбуженном катаклизмами — той же только-только забрезжившей чеченской войной, — взбудораженном социуме. Социальные связи разорваны, порушены, не нащупываются – их нужно создавать искусственно, вот о чем говорит Гефтер. Но почему он предполагает, что исполнительная власть якобы обязательно порождает насилие, а гражданское сопротивление якобы непременно ему противостоит, показывая чудеса диалога и гражданской эквилибристики? Или повернем по-другому: почему Гефтер ставит следующий диагноз обществу девяностых: верхи не могут не насиловать, низам невмоготу: власти мешают, как пишет автор, не просто реализации политического выбора или гражданскому самоопределению, а какому-то подноготному, животному чувству и «праву человека» отстоять себя перед лицом насилия. Кремль препятствует, как он пишет, судьбам и жизненному обиходу миллионов граждан, собственно, «жизнедеятельности».

Процитируем Гефтера: «гражданское сопротивление борется с нарушениями безопасности граждан и принятого населением способа жизнедеятельности».

То есть власть мешает самоопределяться внутри собственной жизни, а не внутри ее пресловутого госстроительства.

Произошел цивилизационный слом, состоялась отсечка развития.

И создана такая ситуация, в которой всеобщий страх имеет два ответвления – насилие власти, восстанавливающей основы политики, как она ее понимает — запрещенными, насильственными средствами, поскольку общественные связи, как она считает, не только не срабатывают, но и не могут сработать (Что может общество? Больное общество может только вредить. Травмированное общество – источник бессилия и деструкции). А с другой стороны — антинасилие общества, отстаивающего право не просто на суверенное от власти понимание действительности или на автономную от власти «жизнедеятельность», а на собственное понимание власти, не меньше, — власти, без насилия функционирующей в обществе без страха. Принципом самозащиты общества становится не только противодействие насилию, а маниакальная занятость верховной (и никакой другой) властью. Но для него власть – сублимация страха, инстанция его. И в этом смысле общественность вынуждена противостоять власти как источнику невроза: заниматься властью и осмысливать ее, как если бы не было профессиональных политиков. Справляться с властью для общества – значит управлять своим собственным страхом.

Картинка вовсе не проста: власть пытается восстановить общественность собственными методами, выстраивая ее по авторитарно-насильственному ранжиру – создавая, как она думает, разломанный социум за него, а общество, испытывающее насилие, доверяет только искусственному внедрению ценностей во власть, т. к. реальная власть для него – аутсайдер, гомункул, зверь. И общество, и власть в своем роде «пересоздают» друг друга на тех основаниях, которые никак не взаимопересекаются. Государство решает за общество, каково оно, общество претендует заниматься государственным строительством за якобы агрессивно не способное к тому государство. Единственная остающаяся точка пересечения и взаимовлияния общества и государства – это точка, где насилию государства противостоит самозащита граждан. И тут Гефтер вовсе не ставит, как мне кажется, проблему политически. Потому что если бы он это делал, он бы, к примеру, упоминал, что для ненасильственного массового сопротивления нужно не демонстрировать общественную солидарность, а создавать ее. Гефтер ставит проблему нравственно и культурологически: гражданское сопротивление – это ультиматум общества власти о собственном существовании, с которым нельзя не считаться. Какое оно, это существование – другой вопрос, но солидарность гражданского общества, которую страстно ищет историк, – это вовсе не политическая солидарность, для которой понадобятся программы, консенсус, единство целей, наличие критической массы активных граждан и проч., а это солидарность, основанная на понимании:

а. самостоятельности (суверенности) существования общества вне власти;

б. всегдашнего наличия общества вопреки насилию или даже внутри него.

Это феноменология новой русской «общественности», как она есть и какой она должна быть, а не политическое планирование. До политического планирования в «Кодексе» еще идти и идти. Мне именно таким видится посыл Гефтера.

Александр Марков: Апология сложности

В тексте 1994 г. М.Я. Гефтер отстаивает культурный проект, несколько раз решительно отвергнутый победившей демократией. В августе 1991 г. одержала верх демократия; но сразу же была оттеснена на дальний план антропология, без которой невозможна поздняя мысль Гефтера. Антропология сложного, неоднозначного индивида, живого, который бывает робок, когда переживает собственную робость, и бывает яростен, когда ярость рвется у него из груди. Постоянные напоминания о почтительности к согражданину, требование беспартийности, непредвзятости, морального поступка в ситуации моральной непредрешенности – и при этом заинтересованности в делах друг друга, инстинкт размышляющего умения вовремя остановиться, недопущение никакой распущенности мысли или действия – вот что такое кодекс гражданского сопротивления. Из тигра должен родиться ребенок, но именно для того, чтобы укротить тигра и в его естественной среде обитания, а не только в клетке.

Тогда, в 1991 г., власть предпочла легкие, простые сделки на основании ярлыков и ценников: свободную Россию воспел Кобзон, позднее украсил монументами Церетели, и наконец на наших глазах венчал бумажным венцом идеологии Мединский. Не нужно говорить, что это совсем разные люди: иногда стиль – это человек, но в некоторые исторические эпохи стиль – это все общество. Люди во власти менялись, но не менялся подход: индивид заранее оценен и приобретен в общественное достояние в качестве писателя, художника или историка – не потому, что люди во власти лишены вкуса как индивиды, а потому что проще купить очередное интеллектуальное или художественное прет-а-порте, взяв под него скорейший кредит социального внимания. Никто не успел ахнуть, а власть уже провернула все сделки.

Ситуация, в которой писался Кодекс, должна быть сопоставлена не с переходными моментами наших дней, а скорее, с ситуацией в Европе после Первой мировой войны. Именно тогда человечество узнало не только небывалые потери людей, утраты культурного наследия, но и траты в самом буквальном смысле, израсходованные силы, подорванное здоровье, утраченные моральные стремления – это именно трата, а не утрата. Нам в России достаточно оглянуться вокруг, увидеть разбитые дороги и технику, чтобы понять, что поколения прошли со времени утрат, но мы живем в ситуации траты – все ресурсы потрачены и невосстановимы. При этом опыт траты (на котором строилась антропологическая рефлексия тогдашней Европы, от сюрреалистов до Коллежа философии) у нас не осознан: мы по-прежнему верим в героев, тени которых возвышаются над нами, в неразменный рубль великой культуры. Европа смогла как-то оправиться, поняв, что герой – не безучастный вершитель единократного подвига, а человек, который не теряется и не теряет свою человечность.

М.Я. Гефтер не просто призывает не теряться: потому что понимает, что и не растерянный человек у нас будет встроен в готовые решения власти, разделившейся на ветви, чтобы каждая ветвь уже вынесла свои решения заранее, уже имела весь капитал легитимированных решений. Героическими и человечными должны стать институты: они тогда только становятся центрами сопротивления, когда перестают производить тревогу и ажиотаж, думая, что это противовес насилию. Как важно услышать сейчас слово М.Я. Гефтера. Это значит очень многое. Это значит начать изучать в школе искусство ХХ века, которое не греет руки, как готовый капитал, а горит в руках всякого виновного, позволяя при этом невинному заглянуть в себя. Это значит сделать часть центра Москвы, например, оставшийся от гостиницы «Россия» пустырь, музеем искусства ХХ века. Это значит выражать мысли не путем перепостов и демотиваторов, а своими словами, создавая узлы демократической жизни на месте прежних сторожевых вышек. Это значит не просто залатать дыры на дорогах, а подумать над транспортной системой в стране – от велосипеда и машины-попутки до мирового значения пересадочных узлов. Это значит не просто посадить деревья, а залюбоваться этим украшением планеты, так чтобы и другие полюбили твою любовь. Это значит не просто печатать качественные книги, а помочь продавцу или шоферу ободряться современной поэзией или философией, а охраннику или контролеру избавляться от бессмыслицы затягивающей рутины. Это значит не просто налаживать производство, а продолжать, осваивая новые технологии, получать удовольствие от изучения сложности. Так сложность перестанет быть только случайным атрибутом институционального дизайна, и станет необходимой переменной, необходимым икс-значением институционального творчества.