О чем М.Я. Гефтер мог бы поговорить с В.В. Путиным, если б был жив

Я нередко сопоставляю высказывания Гефтера с тем, что настало потом, — с современностью, с актуальными ныне проблемами. Это предполагает два разных порядка реальности: Гефтер отдельно, реальность отдельно. Мышление Гефтера не работает при этом как актуальное — я извлекаю отдельные мысли и нахожу им соответствия. Но если я полагаю, что гефтеровское мышление действенно, я просто обязан поставить перед Гефтером вопрос о России Путина.

Маршрут к Гефтеру — выпавшая русская история

Гефтер думал о нашей власти не «вообще», и не о былой власти, а о той, которая есть и будет. Его предметом было то, что было еще не ясно, что не сложилось на момент, когда он ушел из жизни. Так, он еще осенью 1994 года предугадал президентский рейтинг в роли пункта безумия власти — угадал тогда, когда слово это еще не считалось важным. А вскоре Ельцин влезет в Чечню, именно из-за «рейтинга Ельцина», тогда устремившегося к низкой отметке.

Гефтеровское мышление не оставляло русской истории — так что ему делать с внеположенной ей нашей реальностью? В поисках Гефтера нашу реальность придется окунуть в русскую историю, которой она то ли принадлежит, то ли нет. Над неопределенностью нашего исторического преемства. Подобно тому, как над входом в Аушвиц начертано Arbeit macht frei, «Труд делает свободным», так над современной Россией начертано «Мы страна с великой историей». Это повторяют сегодня не только официальные лица. Повторяют тем чаще, чем меньше знают и ценят историю. Как удостоверение личности, но вне какой-либо ответственности. С ним просто ответить на вопрос «ты кто?»: мой дед воевал, мой прадед был дворянином, и т.п. Вся эта пустая болтовня не отвечает, в чем работа великой истории сегодня и какой ты к черту работник? А ведь работа идет.

Увидеть дитя великой русской истории в Российской Федерации, этом многослойном историческом ничтожестве, непросто. В поисках ответа не обойти нужду искать «выпавшие звенья», маршруты и шлюзы между годами, когда писал Ключевский и русская история была явно жива, — совсем недавно, ста лет не прошло! — и днем сегодняшним, когда история стала болтовней и писаниной Мединского. Или правительственным грантом в 250 миллионов рублей на ее новое написание. Выданным тому самому Институту российской истории, откуда Михаила Гефтера прогнали нынешние получатели гранта.

Советский Союз как проблема будущей русской и мировой истории

Одно из таких выпавших звеньев — Советский Союз. Советский феномен — нечто одновременно и мертвое, и живое, жесточайшим образом отторгаемое и интенсивно эксплуатируемое. Ловушка двусмысленности нынешней реальности. Советский Союз присвоен Россией, но таким образом, чтобы не мешать ей ничего не знать и не помнить. Не быть источником мысли об альтернативах, о возможных иных путях. Даже наши так называемые либералы, которые настаивают на альтернативной политике, отрицают тень альтернативы в ходе событий, приведших к уничтожению Советского Союза: иного не дано!

Советский Союз присутствует в РФ, но как? Он не просто обездвижен — он в состоянии гусеницы, которую оса-наездница, парализовав, сохраняет как живые консервы. Такой СССР ограничен двумя параметрами: силы и территориальных размеров. Всё остальное считают неважным.

Полностью вытеснено то, что эта страна была коммунистической идеократией и в этом качестве двигалась во времени. Идеократия собирает народы и куда-то их ведет. Она является транспортным средством истории, ее подвижным составом. Ее территория для нее не самоцель и имеет значение только в качестве пассажировместимости.

Коммунизм — это учение о том, как добыть новую землю и новые небеса для всех. Он принципиально глобален и несовместим с идеей нации как конечной инстанции.

Где русский коммунизм в роли утопии, несовместимой с реальностью? Коммунизм, который обдуманно, намеренно и утопически (в строгом смысле) противопоставляет себя реальности в намерении построить другую, немыслимую реальность. Коммунист изучает реальность холодно, спокойно, трезво — не для того, чтобы поддаться обаянию ее представлений, а для того, чтобы снести все эти репрезентации к черту, вскрыв ведущее противоречие, которое подрывает статус кво.

Если не считать краткосрочные эксперименты вроде Парижской Коммуны, Венгерской и Баварской республик, Россия — это единственная страна, которая в какой-то момент предоставила себя в полное распоряжение этой утопии. Нелегко, кроваво, с боями, но предоставила на несколько лет. После остыла, что неудивительно. Но уже было поздно.

Поздний Сталин попытался было сочетать идеократическую миссию и национально-территориальную мощь, но не преуспел. Еще до его смерти его попытка привела к стратегической изоляции и ослаблению идеократической харизмы.

То, что произошло в России между 1917 и 1922 годом, создало не просто другую ситуацию на планете, но создало другую ситуацию с человеческим родом. Явилось таким же бесповоротным, как холокост, изменением рода Homo Sapiens. И это произошло — здесь, в России! Почти 70 лет страна пыталась найти устойчивый модус существования, сохранив коммунистическую миссию, более чем глобальную — и не в пространственном, а в фундаментальном антропологическом смысле.

А затем страна вышла из этой миссии и постаралась о ней забыть. Она строила новую Российскую Федерацию как гигантскую палату забывания себя. То, что происходило после 1990–91 годов, можно рассмотреть в качестве отчаянной попытки самолечения, вытеснения «травмы идейностью». Упоенная игра в деньги была чем-то вроде химиотерапии, опасной и, как видно теперь, неудачной. Попытка искусственно забыть нечто страшное в биографии ведет к неврозам и психозам. К чему это привело в национальном строительстве, мы видим теперь.

Все, что мы создали в России оригинального, весь наш государственный эксперимент сводится к попытке ускользнуть от русской истории, используя советскую инфраструктуру и ресурсы, притворившись неучастниками прошлого, но присвоив собственность, оставленную участниками, да еще претендуя на доставшуюся не нам, а другим.

Тирания стирания — диктатура тары

Гефтер не хотел быть одиноким партизаном, забытым солдатом Утопии. Он не хотел столь простой забавы быть пенсионером мировой миссии. О себе он говорил, что «родом из Бесовии, которая алкала братства и питалась кровью». Он разделял вину, но не хотел быть самозваным послом Бесовии в настоящем. Он исповедовал мессианскую ценность возвращения к Норме. При этом он понимал, что вернуться к Норме после того, как Homo Sapiens вытворил нечто странное, рванув к своему антропологическому рубежу, изменил себя в своей сердцевине, можно только так же глобально, как глобально от нее ушли.

Текущий исторический момент важен нам тем, что 22 года РФ сфокусировались в этом годе. Швы 1991 года расходятся сегодня, в 2012 году. Страну, травмированную самоизбранной мировой миссией, предложили считать «случайно свернувшей не туда», временно заблудившейся — что позволяет отвернуться от себя самое как «ошибки».

Парадоксально, но намерение все забыть возникло в конце 1980-х годов в форме призыва все вспомнить! Вспомнить предлагалось всем — одно и то же, из утвержденного «Огоньком» краткого списка преступлений и преступников. Весь этот реестр гласности, навязанный обществу в качестве одноразового унифицированного «воспоминания-разоблачения», пытались далее оформить в единообразную «демократическую идеологию». Гефтер называл это разжеванным и расфасованным антисталинизмом в пакетиках. Попытка была неуспешной и недолгой, ее хватило на 2-3 года, не более.

Сегодня реестр гласности можно найти вывернутым наизнанку — в свежих книгах историков-жуликов о «настоящем великом прошлом», где настойчиво повторяются мнимые разоблачения гласности, но уже в обратном модусе — разоблачения разоблачителей. Псевдопамять гласности стала удобным плацдармом для вторжения истинного беспамятства: говорливого, навязчивого, беспардонного. Оно лишено своего содержания, кроме опровергаемого — контента нескольких сот статей грандов гласности из журналов 1991 года. Теперь из небытия их вызвали к призрачному бытию: под именем давно несуществующих «либералов» зомби покорно пугают публику.

Мы создали дивную мутацию беспамятного государства. Государства, изгоняющего прошлое как опасное. Рвущего связи с русской и другими культурами, которые его создавали, пытаясь в этом безосновательном бытии — воплотиться, вернуться в мир. Кем вернуться, каким образом, ради чего? Об этом не сказано. Это тирания стирания — диктатура тары.

Не является ли наш мутант мулом?

Все, что умеет предъявить миру наша Империя Рессентимента, — это агрессивные жалобы, ее претензии к миру за якобы не выполненные тем обещания. Тара жалуется на то, что она пуста!

Разумеется, эти претензии фантастичны. Но рессинтимент, отчужденный от своего прошлого и языка его проблем — русского языка, хочет зваться здоровьем, он объявил себя нормой. В 2012 году процесс перешел в новую, более опасную фазу. Как наверняка отметил бы Гефтер, испуганное и опустошенное существо поняло, что не умеет и не знает, как решать свои проблемы внутри себя. Теперь существу опять нужно стать мировым — но как это сделать, оставаясь беспамятным, амбициозно провинциальным? Как сказал бы Гефтер, надо навязать себя миру, втеснить ему себя. Получить глобальный мандат, «справку» от рода человеческого на то, что мы нормальны, а, следовательно, все, чего мы не знаем, о чем забыли, — болезнь…

Означает ли это непременно близость войны? Не обязательно. «Все не так плохо, как на самом деле!» Ход событий может быть чем-то худшим, чем война. Здесь полезна такая мысль Гефтера: те, кто вторгается в природу Homo Sapiens, играющие с миром как таковым, часто обольщаются в том, что инициатива остается за ними. Оборотная сторона такого «сценариста» в том, что он верует в вечное «запасное второе начало». Мол, я же реалист, конечно, могу проиграть… Но едва я увижу, что проигрываю, как начну новую игру — а в ней я, конечно, выиграю! Этот безумный ум, ярчайшей жертвой которого стал Сталин 22 июня 1941 года, генерируется самим ядром нашей власти.

Сегодня ясно, что система будет искать возможность транспортировать свои проблемы вовне, навязывая их миру. Но реалистичный сценарий может сложиться совершенно обратно: при попытке навязать себя миру Россия может сама вдруг превратится в мишень, в удобный объект для проекций и комплексов всего мира. Включая крайний вариант — расизации русских как новой глобальной мании. Тогда мы станем жертвой того именно мира, которому попытаемся себя навязать.

Вот о чем Гефтер в свой день рожденья мог бы предостеречь Путина, если бы не замолчал в 1995-м.