От теории демократического мира к насильственной смене режима

От редакции: Кантовский проект вечного мира представлял собой практику самоограничения: возможности человеческой воли осквернены грехопадением, и человек поэтому может добиться мира, только став пророком новых социальных отношений. Политика оказывалась растворена в деполитизированной социальности, горизонт которой всегда был горизонтом будущего. Все нынешние модели вечного мира представляют собой модели компромисса, рационального прагматического поведения или правильного инвестирования в мирную политику. Но лишаясь былого этического напряжения, не приводят ли они к той деполитизации политического, в которой частные страсти и несовместимые модели социального согласия провоцируют новые войны? Рейн Мюллерсон — о конкурирующих и стремительно политизирующихся моделях социального.

Современные смены режима (Арабская весна и более ранние цветные революции в некоторых бывших советских республиках) поднимают взаимосвязанные вопросы теории международных отношений и международного права. Среди них — теория демократического мира и ее роль в поддержании или оправдании политик, движимых экономическими или стратегическими интересами, а также подталкивание, содействие и поддержка смены режима. Также поднимаются вопросы о применении силы в гуманитарных целях («гуманитарная интервенция» или «обязательство защищать») и о вмешательстве, военном или ином, во внутренние конфликты от имени правительства или оппозиции.

Теория и политика демократического мира

Одним из аргументов в защиту продвижения либеральной демократии по всему миру является вера в так называемые теории демократического мира, философские корни которых лежат в сочинении Иммануила Канта 1795 года «К вечному миру: философский трактат». В 1964 году американский социолог Дин Бабст опубликовал статью под названием «Выборные правительства — фактор мира» [1], в которой он опирается на классическую работу Куинси Райта «Исследование войны» — анализ крупных войн в период с 1480 по 1941 год. Бабст приходит к выводу, что существование независимых государств с выборными правительствами, то есть демократий, значительно увеличивает шансы сохранения мира в мире [2]. До окончания холодной войны философский трактат Канта считался шедевром абстрактной философии, который имел мало общего с реальным миром; очень немногие помнили или ссылались на статью Бабста.

В 1980-х произошло некоторое оживление интереса к этой теме, когда несколько авторов заявили, что отсутствие войн между демократическими или либеральными государствами — это одновременно и факт международных отношений, и эмпирический закон теории международных отношений. Рудольф Руммель утверждал, что «насилие может возникнуть между государствами, если по меньшей мере одно из них нелиберально» [3], в то время как Джек Леви писал, что «отсутствие войны между демократиями более близко, чем что-либо еще, подходит под определение эмпирического закона в международных отношениях» [4]. Однако 1990-е, ознаменовавшиеся распадом Советского Союза и новой волной демократизации в Восточной и Центральной Европе, стали свидетелем экспоненциального роста интереса к неокантианским теориям демократического мира. Появилась новая теория (или теории) международных отношений — Теория демократического мира. Суть этих теорий — утверждение о том, что поскольку демократии не ведут войн друг против друга, увеличение числа демократий в мире снижает вероятность военного конфликта [5]. Или, как выразился президент Клинтон применительно к практической политике, «безусловно, наилучшей стратегией для обеспечения безопасности и построения прочного мира является поддержка распространения демократии по всему миру»[6].

В противоположность теориям реализма, которые придерживаются мнения, что конфликты между государствами присущи и происходят из анархичной природы международного общества и мало зависят от внутренних характеристик государств, теории демократического мира являются частью либеральных теорий международных отношений, которые уделяют пристальное внимание природе государств и их внутренним характеристикам [7]. Кристофер Лейн, приверженец реалистической теории международных отношений, пишет, что теории демократического мира и реализм расходятся в ключевом моменте: «Первые утверждают, что изменения внутри государств могут трансформировать природу международной политики. Реализм придерживается точки зрения, что даже если государства меняются изнутри, структура международной политической системы остается прежней. Поскольку общая структура является определяющим фактором международных политических результатов, структурные ограничения означают, что одинаково расположенные в структуре государства будут действовать одинаково, независимо от их внутренних политических систем» [8].

Обычно дают несколько объяснений статистическим исследованиям, которые, по мнению сторонников теорий демократического мира, подтверждают их убеждения. Первое — поскольку демократически избранные правительства несут ответственность перед своим народом и поскольку именно народ принимает на себя главный удар всех войн, демократии по своей сути являются более миролюбивыми государствами, чем недемократии. Второе — поскольку демократии разрешают свои внутренние проблемы и разногласия без помощи насилия, посредством переговоров и компромиссов, они экстраполируют такие процедуры и на свои внешние взаимоотношения. Первую из этих двух характеристик иногда называют «функцией институциональных ограничений», т.е. системой сдержек и противовесов, заложенной в демократических институтах, где общественное мнение выполняет сдерживающую функцию, делая демократии более мирными. Вторую называют «функцией нормативных эффектов», имея в виду, что демократические нормы и культура, применяемые внутри, распространяются и на отношения между государствами. И, наконец, некоторые утверждают, что, поскольку демократии являются более богатыми государствами, им есть что терять в войнах, по сравнению с менее обеспеченными государствами.

Двухмерная теория демократического мира, поддерживаемая большинством сторонников этой концепции, предполагает, что демократии не воюют друг с другом, в то время как одномерная теория, которая имеет меньше сторонников, строится на том, что демократии в целом более миролюбивы. Двухмерная теория демократического мира утверждает, что поскольку демократии открыты и доверяют друг другу, их внешние противоречия разрешаются так же, как и внутренние разногласия, — посредством дискуссий, компромиссов и уступок. Поскольку недемократии непрозрачны, а их внутренние недовольства либо подавляются, либо выливаются в яростные восстания, доверять недемократическим режимам невозможно. Как и в демократических государствах, их способ ведения политики внутри страны распространяется и на внешние отношения. Несмотря на то что эти объяснения могут быть в целом применимы для обоснования одномерных теорий демократического мира, т.е. теорий, которые утверждают, что демократии не только не ведут войн друг против друга, но они и редко воюют с недемократическими государствами, одномерные теории имеют меньше сторонников, потому что они слишком очевидно противоречат реальности. Даже зрелые либеральные демократии вели войны против недемократических государств, и не всегда инициатива таких конфликтов исходила от последних.

Уязвимые места теорий демократического мира

Интуитивно, сравнивая европейский континент сегодня с его недавним прошлым, кто-то действительно может отдать должное теории демократического мира. Европейская история так же кровава, как и история любого другого континента; дважды в прошлом веке в европейские войны были втянуты другие народы, что превратило внутренние конфликты в мировые войны. С 1945 года, однако, западная часть Европы действительно наслаждается самым длинным периодом мира в своей истории. Несмотря на то что демократическая природа сегодняшних Франции и Германии, например, может быть не единственным фактором, который делает военный конфликт между ними немыслимым, она, безусловно, вносит свой вклад в крепкий мир между этими странами, некогда бывшими врагами. То же относится и ко многим другим парам европейских государств.

Существуют, однако, и слабые места в теориях демократического мира, даже в контексте Европы. Во-первых, статистические данные, используемые для доказательства теорий демократического мира, относятся к относительно короткому периоду времени. Сам феномен демократического государства довольно молод, особенно если мы ограничиваем круг демократий лишь «зрелыми» или «либеральными» и не углубляемся в историю времен Древней Греции. Джеймс Ли Рей отмечает, что «большинство демократических государств, которые когда-либо существовали, появились во времена холодной войны», предполагая, что эта «историческая эпоха может оказаться идиосинкразической в смысле отношений между демократическими государствами. Только время покажет, будут ли многочисленные демократические государства, появившиеся за последние годы, воевать друг с другом в отсутствии серьезной угрозы со стороны Советского Союза» [9].

Это действительно правда, что большинство демократий появилось и развивалось во времена холодной войны. Они все принадлежат одному — западному — лагерю биполярного мира, который чувствовал угрозу со стороны своего коммунистического соперника. Это, естественно, сделало все конфликтные аспекты отношений внутри лагеря вторичными по отношению к главной угрозе, как военной, так и идеологической, со стороны противника — восточного блока. С этим фактором связана и роль подавляюще сильного лидера западного блока — Соединенных Штатов Америки. Вашингтон играл роль Большого брата, который не только гарантировал безопасность более мелких членов западного блока от внешних угроз, но также поддерживал порядок внутри лагеря (хотя следует подчеркнуть, что младшие браться подчинялись лидерству Вашингтона с намного большей готовностью и желанием, нежели члены восточного блока склонялись перед властью и авторитетом Москвы). Тем не менее, Тони Смит прав, когда пишет, что «концептуально главным недостатком теории демократического мира является то, что она не признает роль главного лидера в создании, защите и расширении зоны демократического мира» [10]. Действительно, внутри одной из частей биполярного мира царил монополярный гегемонистский порядок. Существование тоталитарного противника, который представлял собой угрозу не только военную, но и идеологическую, разумеется, способствовало готовности либеральных демократий подчиниться воле защитника, выступающего в роли Левиафана для этой части мира — так называемого «первого мира». Соединенные Штаты были и остаются демократическими внутри страны и гегемонистскими в международных отношениях. Этот фактор, с одной стороны, способствовал поддержанию демократического мира внутри лагеря зрелых демократий в течение периода холодной войны; с другой стороны, этот же фактор объясняет, почему Вашингтон как главенствующая сила действовал и продолжает действовать довольно агрессивно в своих международных отношениях за пределами лагеря зрелых либеральных демократий, следующих за ним. Даже сегодня «жесткое лицо» наследия Просвещения, морально нейтральное, целью которого может быть не только освобождение, но и господство, имеет тенденцию к тому, что Мартти Коскеннеми назвал «гегемонистской борьбой за то, чтобы его субъективное мнение казалось всеобщей преференцией» [11].

Роберт Купер, различающий досовременные, современные и постсовременные государства, считает, что Соединенные Штаты, чьи внутренние структуры и процессы относительно похожи на структуры и процессы европейских постсовременных государств, ведут себя во внешней политике как современное государство, следующее заветам и основаниям Макиавелли [12]. Размышляя, можно ли поместить США в один ряд с Канадой и большинством европейских стран как постсовременное государство, Купер пишет: «США — более спорный случай, поскольку неочевидно, что правительство или Конгресс США принимает необходимость или желательность взаимозависимости или ее естественные следствия — открытость, взаимное наблюдение и взаимное вмешательство — в той же степени, что и большинство европейских правительств» [13]. Такая разница по сравнению с другими либеральными демократиями объясняется осознанием Вашингтоном его роли в мире — то, что Купер вежливо называет «осознанием того, что защита цивилизованного мира лежит исключительно на его плечах» [14]. Более беспристрастный или критичный наблюдатель мог бы посчитать это ролью гегемонистской державы, действующей, исходя из веры в то, что ее ценности универсальны и что ее интересы приходят в столкновение с интересами других наций только тогда, когда последние являются недемократиями, движимыми ограниченными личными интересами. Проблема этой логики в том, что, как говорит сам Роберт Купер, «гегемония больше неприемлема в либеральном мире, где ценят права человека и свободное волеизъявление» [15]. Это было написано в 1990-х, когда Китай и другие незападные нации были не так сильны и напористы, как сейчас, во втором десятилетии XXI века, и когда финансовый и экономический кризисы еще не маячили на горизонте. Любая гегемония еще менее приемлема в современном мире, который двигается вперед к многополярности и разнообразию политических режимов и экономических моделей. Глобализованный мир просто слишком велик, чтобы быть управляемым одним гегемонистским центром. Сегодняшняя Европа состоит из зрелых либеральных демократий, и потенциал вооруженных конфликтов между ними не слишком реалистичен. Хотя демократическая природа европейских государств кажется, по крайней мере интуитивно, основным фактором, исключающим применение силы или даже угрозу применения силы между ними, существуют и другие факторы. Самый важный из них — это не только то, что европейские государства являются постсовременными государствами, но и то, что европейская государственная система является тем, что Роберт Купер называет «постсовременной государственной системой» [16]. Эта международная система, к которой принадлежат страны Западной, а теперь и Центральной и Восточной Европы, характеризуется, по словам Купера, стиранием различий между внутренними и внешними делами; формальным отказом от применения силы для разрешения споров между собой, а также невозможностью представить реалистичные сценарии для такого применения силы; потерей значимости границ; безопасностью, основывающейся на прозрачности, открытости и взаимозависимости [17]. Европейские либеральные демократии имеют не только похожие системы экономики и внутренней политики, но и приблизительно похожую историю (чаще всего кровавую). Они также создали уникальную международную систему, в которой реалистические принципы (анархия, забота об относительной силе, «дилемма заключенного» и т.д.) либо не применимы вовсе, либо играют второстепенную роль. Здесь структура международной политической системы, о которой говорит Лейн, не осталась прежней. Она больше не анархична, или не так анархична, как международная система в целом или международные системы отдельных регионов. Европейская международная система радикально изменилась. Мы можем сказать, что вместо того чтобы оставаться гоббсианской, она превратилась в кантианскую. Это, однако, не означает, что демократические страны, даже по отношению к другим демократическим странам, действуют одинаково за пределами такой международной системы. Более того, европейскую международную систему вряд ли можно воспроизвести или скопировать во всем мире, по крайней мере в обозримом будущем. Может ли кто-нибудь быть уверенным в том, что даже если Китай и станет более демократичным, он будет иметь такие же отношения с США, какие имеют между собой Франция и Германия или Нидерланды и Испания? Здесь есть более одной причины, почему авторитарные лидеры могут легче, чем демократически избранные правительства, разрешить определенные конфликтные ситуации мирно (например, при помощи взятки, посредством династических браков или потому, что более слабая сторона отступает перед лицом неминуемого поражения). Конечно, это не означает, что мир, состоящий из авторитарных государств, более миролюбив, чем демократический мир, — конечно, нет. Однако это говорит о том, что даже если бы мир, состоящий только из демократических государств, был возможен, он не обязательно был бы более мирным. Более того, сторонники теории демократического мира понимают демократию как либеральную демократию западного стиля, что является крайне ограниченным видением возможного будущего политического устройства. Есть нечто очень значимое в высказывании Идо Орена: «Демократический мир утверждает, что речь идет не столько о демократиях как таковых, сколько о странах, которые “похожи на Америку” или странах “нашего типа”. Очевидно, объективные правила “кода”, при помощи которых определяется демократия, на самом деле представляют собой современные американские ценности» [18]. То, что в мире идет борьба за господство, кажется вполне очевидным и не подвергающимся сомнению. Глобально существует по-прежнему одна-единственная главенствующая держава — Соединенные Штаты, действующая иногда в одиночку, но чаще вместе со своими союзниками. Один из помощников президента Дж. Буша объяснил Рону Зюскинду, как создается реальность в современном мире: «Сейчас мы империя, и когда мы действуем, мы создаем нашу собственную реальность. А пока вы будете изучать эту реальность — рассудительно, как вы любите это делать, — мы снова будем действовать, создавая еще одну новую реальность, которую вы также сможете изучать. Именно так мы и будем расставлять все по местам. Мы — создатели истории… а вам, всем вам, останется лишь изучать то, что мы делаем» [19]. Это заявление не просто самонадеянность, это еще и самообман, поскольку способность Вашингтона контролировать и управлять событиями все больше и больше ослабевает. Она могла быть характерна лишь для довольно короткого монополярного момента [20], который последовал сразу за падением Советского Союза. Хотя манера, в которой высказался помощник Буша, — это выражение крайней заносчивости в сочетании с невежеством и наивностью, многие интеллигентные и знающие американцы думают именно так. Например, в недавнем выпуске International Herald Tribune профессор права Йельского университета Джон Фабиан Уитт в числе многих интересных и компетентных комментариев об использовании беспилотных летательных аппаратов делает также и такое заявление: «В правительстве Соединенных Штатов юристы вроде Джея Си Джонсона в Пентагоне и Гарольда Коха в Госдепартаменте, наряду с сотнями других юристов в Департаменте юстиции, Белом Доме и где-либо еще, создают новые системы определения целей для удара» [21]. Я хорошо знаю и глубоко уважаю профессора Гарольда Хонгджу Коха, нынешнего советника по правовым вопросам Госдепартамента, который, я уверен, не считает, что он, вместе со своими коллегами из Госдепартамента, Министерства обороны и Департамента юстиции Соединенных Штатов, создает международные нормы права для наведения целей (Статья Уитта — о международном праве). Но если под «где-либо еще» Уитт не имел в виду министерства иностранных дел, обороны и юстиции Китая, России, Франции, Германии, Бразилии и многих других стран, которые не делегировали правительству США обременительную задачу создания международного права для всего мира, его комментарий — по существу, если не по тону, — мало отличается от того, что помощник президента Дж. Буша сказал Рону Зюскинду. Такая точка зрения далеко не безобидна, и хотя она действительно может помочь создать новую реальность, эта действительность зачастую не имеет ничего общего с той реальностью, которую хотел бы видеть Вашингтон.

И все же, когда региональные силы, как Китай (например, в Южно-Китайском море) или Россия (например, на Кавказе), заявляют о сфере особых интересов рядом со своими границами, мировой гегемон немедленно поднимает тревогу: в сегодняшнем мире не должно быть места сферам интересов; есть только всеобщие ценности и интересы, содержание которых (свободный рынок, демократия, секуляризм и т.д.) определяется Западом. Однако при продаже на экспорт у мягкого и человечного лица наследия Просвещения обнаруживается серьезная проблема. Несмотря на то что во многих незападных странах существуют довольно много западных образованных или влиятельных людей, которые призывают к свободе и демократии, на практике такие революции часто заканчиваются хаосом, разочарованием, возвратом к диктатуре или появлением несостоятельных государств. Почему так происходит?

Даже если бы западные ценности в принципе могли стать универсальными, не все общества готовы к их немедленному внедрению. Иногда лекарство слишком сильно и может убить пациента, вместо того чтобы излечить его. Результат зависит от многих переменных. Самюэль Хангтингтон выделил ряд условий, способствующих консолидации молодых демократических государств: 1) опыт предыдущей попытки демократизации, даже если он был неудачным; 2) относительно высокий уровень экономического развития; 3) благоприятная внешнеполитическая обстановка и помощь извне; 4) более ранний переход к демократии по сравнению с общемировой «волной», который показывает, что стремление к демократии происходит изнутри, а не навязано внешним влиянием; и 5) опыт мирного, а не насильственного перехода [22]. Томас Каротерс считает эти или другие факторы не предпосылками, а, скорее, ключевыми факторами, «способствующими или не способствующими» демократизации и делающими процесс «легче или сложнее» [23]. Можно было бы согласиться с подобным подходом, если бы мы добавили, что некая комбинация «неспособствующих факторов» делает демократизацию невозможной, по крайней мере в данное время. Важно отметить, что демократические реформы в обществах, которые не имели или имели незначительный предыдущий опыт демократии, — это серьезное дело, его нельзя коснуться вскользь. Как отмечает Юрген Хабермас, демократические институты, навязанные извне без потребности, созревшей изнутри, «распадаются, не будучи подкрепленными инициативой населения, привыкшего к свободе» [24]. В экспортно-импортном деле демократии необходимо всегда помнить, что демократизация должна быть вызвана спросом, а не стимулирована предложением. Только в случае, если имеется сильное желание народа построить демократические институты, а также при наличии по меньшей мере минимальных материальных и культурных предпосылок, сторона спроса может сыграть положительную роль. В противном случае ее роль будет разрушительна, и, при всем уважении к теории «созидательного разрушения» Джозефа Шумпетера [25], в этом разрушении не будет созидания.

Если мы исключим период холодной войны вследствие его «идиосинкразической» природы, статистическая картина теории демократического мира становится еще более неясной. Поскольку нет консенсуса относительно критериев демократии, нет и единого мнения о том, какие войны в истории можно считать войнами между демократиями. Например, Брюс Рассет не считает войну 1812 года между Британией и Соединенными Штатами войной между двумя демократиями, поскольку Британия, по его мнению, не была демократией вплоть до реформы избирательной системы в 1832 году [26]. Кристофер Лейн, анализируя четыре примера потенциально опасных ситуаций, когда демократии практически начали войну друг против друга (Британия и Соединенные Штаты в 1861 году из-за «Дела Трента», Британия с США в 1895–1896 годах из-за спора вокруг границы между Венесуэлой и Великобританией, англо-французская борьба за право господства на Верхнем Ниле и Фашодский кризис 1898 года, франко-немецкий рурский конфликт в 1923 году), обнаруживает, что причины, по которым эти кризисные ситуации не переросли в вооруженный конфликт, лучше всего объясняются с позиций теории реализма: более слабая сторона всегда уступала, таким образом уходя от неминуемого военного конфликта [27]. Лейн также отмечает важный момент, говоря, что «чем существеннее внешняя угроза, с которой сталкивается (или считает, что сталкивается) государство, тем более “автократичен” будет процесс определения курса его внешней политики и тем более централизованными будут его политические структуры» [28]. Для того чтобы сформулировать это утверждение как принцип, мы можем сказать, что не столько демократия ведет к миру, сколько — в долгосрочной перспективе — мир способствует созданию и устойчивому развитию демократии. Более того, даже в либеральных демократиях процесс определения курса внешней политики менее открыт и менее подвержен парламентскому контролю, чем процесс определения курса внутренней политики. «В сфере внешней политики, — пишет Лейн, — Франция и Британия были не более и не менее демократичны, чем Второй рейх» [29]. Это по-прежнему справедливо и сегодня, даже в зрелых демократических государствах, и особенно в Соединенных Штатах, где использование политических вопросов, доктрин и других механизмов гарантирует, что область внешней политики менее подвержена правовому и судебному надзору, чем внутренние дела страны. Недавние события, такие как бомбежка Пакистана, Йемена и других стран, а также атаки кибернетических войн в форме Олимпийских игр или Stuxnet [30] подняли проблему отношений исполнительной и законодательной власти. Как пишет Малу Инносент, «основываясь на широкой теории исполнительной власти, президент Обама и, вероятно, его преемник будут иметь полномочия прицеливаться в людей — включая американских граждан — без создания видимости прозрачности, ответственности или согласия Конгресса» [31]. Это справедливое замечание благодаря небольшой, но значимой детали, а именно упоминанию «американских граждан», требует небольшого отступления. Кажется, есть примитивное, почти неосознанное предположение, что, возможно, наводить цель на неамериканцев — это нормально, а американские граждане заслуживают особой, усиленной защиты. Подобное отношение если и не противоречит международному закону, то, в любом случае, указывает прямой путь к его нарушению при определенных обстоятельствах.

Кроме того, демократические правительства так же искусны, как и недемократии, в умении манипулировать общественным мнением, подготавливая его к применению силы по своей инициативе. Всякий раз, когда со стороны средств массовой информации наблюдается повышенное и продолжительное внимание к какому-нибудь конфликту с особым акцентом на преступления, совершенные одной из сторон, этому может быть два объяснения. Во-первых, это действительно может быть один из тех редких случаев, когда в городе есть один негодяй и несколько циничных, движимых лишь собственными интересами манипуляторов, поддерживающих его. Во-вторых, и это действительно часто случается, когда готовится «смена режима», выбор одного главного преступника и изображение всех остальных в роли невинных жертв или даже борцов за свободу говорит о том, что началась прелюдия и подготовка к применению «всех необходимых средств» для смены режима. Более того, утверждение о том, что демократии нелегко вступают в войны, потому что в демократиях именно люди, то есть избиратели, несут на себе бремя военных конфликтов, расплачиваясь за них из своего кошелька и даже своими жизнями, верно лишь частично. Ниже мы обсудим проблемы с финансированием военных действий. Здесь необходимо подчеркнуть, что западные демократии, особенно Соединенные Штаты, которые в военном плане и технологически намного более продвинуты, чем их потенциальные и реальные противники, и часто применяют против них лишь военно-воздушные силы (и все чаще беспилотные летательные аппараты), несут в десятки и даже сотни раз меньше людских потерь, чем их противники и, в еще в большей степени, мирные жители враждебного государства.

Иммануил Кант и мир XXI века

В своем трактате «К вечному миру» Иммануил Кант изложил шесть подготовительных шагов к вечному миру. Ни один из них не утратил своей актуальности, хотя некоторые из них могут быть не очень реалистичны, принимая во внимание политические реалии мира времен Канта и нынешнего времени. Одним из обязательных условий, по Канту, является то, что правительства не должны занимать деньги для финансирования войны. Это обязательное условие, действительно, в значительной степени сближает идеи демократии и мира. Налоги, которые народ может не слишком любить, — это один из краеугольных камней демократии. Слоган «Нет налогов без представительства» может быть перефразирован в «Нет представительства без налогов». Возьмите, например, Саудовскую Аравию или любое другое автократическое государство, богатое на энергоресурсы. Отсутствие налогов или низкие налоги служат своего рода взяткой, используемой для усмирения населения, у которого практически нет никакого влияния на то, что происходит в государстве. Другие энергетические диктаторы, например, такие как в Туркменистане, не облагают своих граждан налогами совсем: они подкупают население, используя доходы от платы за пользование богатыми природными ресурсами.

В этом контексте одним из интересных и необычных поворотов событий было снижение налогов Джорджем У. Бушем в период, когда Соединенные Штаты оказались втянуты в два серьезных военных конфликта в Ираке и Афганистане. Раньше американские правительства использовали налоги на финансирование войн. Во время Второй мировой войны в Соединенных Штатах была принята «крайне прогрессивная налоговая система» [32]. Американский Urban Institute (Институт города) отметил, что «как и события 7 декабря 1941 года, атаки 11 сентября 2011 года спровоцировали сильный эффект “всеобщего сбора под знаменем”, поскольку американцы были готовы принести жертву войне. Если раньше лидеры взывали к чувству патриотизма американцев, чтобы поднять налоги, некоторые политики применили ту же тактику, чтобы снизить их во время войн в Афганистане и Ираке» [33]. Занимая, вместо того чтобы облагать налогом, администрация Буша не только переложила бремя войны с этого поколения на следующее, но также заручилась согласием современного поколения на военные действия. Это был своего рода подкуп современного поколения за счет будущих поколений. И само собой разумеется, что финансирование таких войн противоречит непременным условиям вечного мира по Канту. Это также противоречит одному из принципов демократии: финансовое бремя войн настоящего — особенно если эти войны по выбору, а не по необходимости — не должно перекладываться на будущие поколения. Как сказал величайший судья Америки Оливер Уэнделл Холмс, «налоги — это цена, которую мы платим за цивилизацию».

В контексте изучения современных смен режима в различных частях света теориям демократического мира приходится сталкиваться и с некоторыми другими сложностями. Во-первых, некоторые эксперты утверждают, что хотя зрелые либеральные демократии, возможно, и не ведут войн друг с другом, переход авторитарных или тоталитарных государств к демократии обычно протекает очень сложно, и исторические факты за последние 200 лет показывают, что в этой фазе страны становятся более воинственными и что они все же ведут войны, в том числе с другими демократическими и демократизирующимися государствами. Частично это объясняется тем фактом, что демократизация зачастую сопровождается подъемом национализма, иногда в его экстремальных проявлениях [34]. Уилл Хаттон ошибается, когда говорит о том, что «страны, находящиеся в процессе перехода к демократии, менее подвержены внутренним и внешним конфликтам» [35]. В реальности все обычно происходит с точностью до наоборот. Только зрелые демократии внутренне более стабильны; демократизирующиеся государства очень часто вынуждены проходить по опасной кривой [36], когда не только их внутренняя стабильность и будущее как независимого государства поставлены на карту, но и они сами могут стать более склонны к войне, чем раньше.

Во-вторых, тот факт, что зрелые либеральные демократии никогда не вели войн друг против друга, не означает, что они не ведут себя воинственно по отношению к недемократиям или неоперившимся демократиям. Некоторые авторы подчеркивают, что теория демократического мира имеет свою «темную сторону» — склонность демократии к агрессии по отношению к недемократиям [37]. Военные действия Вашингтона против демократического Ирана в период правления Мохаммада Мосаддыка в 1953 году, демократической Чили Сальвадора Альенде в 1970-е и многие другие ситуации показывают, что не только и не столько демократия или ее отсутствие определяет, преобладает ли в отношениях мир или война, сколько то, ведет ли себя определенное государство так, как ожидает от него его более сильный сосед, или, говоря в глобальных масштабах, соответствует ли поведение этого государства ожиданиям Вашингтона или тех стран, которые принадлежат к Евро-Атлантическому альянсу. И, наконец, даже если бы мы вопреки всему предположили, что все общества рано или поздно станут либеральными демократиями, останется соперничество за контроль над ограниченными ресурсами, за то, кто поведет и кому придется следовать, а также целый ряд потенциальных поводов для конфликта. Не только потому, что демократизирующиеся государства могут представлять собой серьезную угрозу безопасности, но также и потому, что попытки демократизировать то, что не поддается демократизации (неважно, в принципе или сейчас), — это еще большая угроза. Кроме того, неясности и подводные камни существующих политик, основанных на теориях демократического мира, активное распространение либеральной демократии, особенно при помощи военной силы, несут в себе и некоторые другие опасности. Кристофер Гобсон сделал чрезвычайно уместное замечание: «Любые преждевременные празднования были явно поспешны, поскольку идеи, относящиеся к демократическому миру, вскоре были представлены как основное обоснование — и потенциальная мотивация — “Курса на свободу” администрации Буша, который наиболее ярко проявил себя в принудительной демократизации Ирака. Вместо того чтобы стать “орудием мира”, научные теории демократического мира оказались замешаны в приводящей к глубокому расколу и дорогой войне» [38]. Действительно, попытки навязать демократический мир могут привести к войне, результаты которой не будут иметь ничего общего с демократией.

Наша способность предсказывать будущее, в особенности долгосрочные тенденции социального развития, довольно ограничена. Все крупные социальные планы оказывались в итоге своего рода утопией. Все попытки радикально изменить общества приносили намного больше непредвиденных и нежелательных последствий, чем предполагаемых и ожидаемых результатов. Одно из наиболее уничижительных критических замечаний в адрес попыток администрации Буша распространить демократию на Ближнем Востоке исходило от неоконсервативного автора Эндрю Салливана, который поддержал войну против Ирака 2003 года: «Фатальной ошибкой было не придать достаточного значения культуре. Есть большая разница между скепсисом неоконсерваторов относительно способности правительства изменить культуру в собственной стране и его наивности, когда оно сталкивается со сложными, родовыми, сектантскими культурами за пределами страны» [39]. Действительно, удивительно, как быстро и без особых раздумий американская политическая элита пускается на радикальное преобразование иностранных обществ, особенно если посмотреть на неумелость и инертность той же самой элиты в разрешении уймы срочных внутренних проблем. Например, Джозеф Стиглиц отмечает: «Экономисты дивятся на наш сектор здравоохранения и его способность давать меньшее за большие деньги: результаты здравоохранительных мер в Соединенных Штатах хуже, чем практически во всех других развитых индустриальных странах, хотя США тратит на здравоохранение намного больше на душу населения и в абсолютном значении, и в процентах от ВВП. Мы тратим на здравоохранение более одной шестой от ВВП, в то время как Франция тратит меньше, чем одну восьмую. США тратит на душу населения в два с половиной раза больше, чем в среднем тратят на душу населения другие развитые индустриальные страны» [40]. По сравнению с неспособностью разрешить проблемы здравоохранения в стране, демократизация Афганистана, Ирана и Ближнего Востока, в целом, кажется намного более легкой задачей.

Те, кто полагаются на теории демократического мира в задаче распространения демократии в мире, должны помнить, что философия Канта пропитана идеей не использовать войну в качестве средства продвижения исторических перемен. Кант писал: «Не следует делать попыток реализовать эту идею резко, посредством революционных методов, то есть путем насильственного свержения предшествующего несовершенного и коррупционного правительства […] Вместо этого следует попробовать и осуществить идею посредством постепенных реформ, в соответствии с жесткими принципами» [41]. Теории демократического мира внесли свой вклад в обоснование нескольких иностранных вторжений. В своей книге «Война против Ирака» Лоренс Каплан и Уильям Кристол начинают с предположения о том, что «демократии редко (если вообще) ведут войны друг против друга», чтобы сделать вывод о том, что «чем более демократичным становится мир, тем более вероятно то, что он будет близок по духу Америке» [42]. Такой вывод нельзя обосновать теоретически из-за его интеллектуальной ошибочности. Факты также доказывают, что в некоторых случаях обратное может быть вернее: чем более демократичным становится объект, тем менее склонен он будет следовать примеру Америки.

Смены режима и Арабская весна

И снова западные политические лидеры, а вместе с ними журналисты и научные круги, говорят о будущей демократичной и даже либеральной Сирии. Те, кто знают и любят теннис, захотят обратиться к таким лидерам со знаменитыми словами Джона МакЭнро: «Вы шутите!» Джошуа Лэндис предостерегает: «Если кто-либо говорит вам, что собирается построить демократию в Сирии, не верьте ему» [43]. Одним из факторов, которые делают любые попытки построить демократию в Сирии более сложными, чем в любой другой арабской стране, помимо уровня экономического развития, традиций или отсутствия их, этнических и религиозных разногласий внутри страны, является средний возраст населения (21 год). Лэндис ссылается на исследование Ричарда Синкотты из Центра Стимсона, штат Вашингтон, который, изучая социальные и политические революции в разных странах в период между 1972 и 1989 годами с акцентом на возрастную структуру государств, обнаружил, что страны со средним возрастом населения около 30 лет (если средний возраст был более 35 лет, в стране не было революций) имеют хорошие шансы на сохранение своих революционных достижений [44]. Чем ниже средний возраст населения, тем ниже шансы на успешную и стабильную демократическую смену режима. В Арабской весне, как и во многих других значительных преобразованиях, локальные, региональные и глобальные факторы стали неразрывно взаимосвязаны. Концентрация лишь на одном из них дает ограниченную и ошибочную картину. События на Ближнем Востоке должны быть, кроме того, рассмотрены в свете меняющегося соотношения сил в мире в целом. Если во времена холодной войны Ближний Восток был регионом, в котором Вашингтон и Москва соперничали за господство, то сейчас основной фигурой является Китай и его усиливающееся присутствие на Ближнем Востоке. Тарик Рамадан прав в том, что «далекая от прославления демократических ценностей настоящая экономическая и идеологическая война ведется на территории всего арабского мира, в Африке и Азии» и «рост сильной, многосторонней конкуренции поставил рынки западных транснациональных корпораций под угрозу» [45]. Вот он — тот контекст, в котором происходит пробуждение арабского мира, независимо от его региональных и локальных причин и идиосинкразических факторов успеха и поражения; игнорировать этот контекст — все равно что ощупывать хобот слона и не видеть его самого.

Сегодняшние попытки смен режимов провозглашают новую тенденцию, которая, в зависимости от точки зрения каждого, может рассматриваться как многообещающая или вызывающая беспокойство. С появлением политики и государственности и вплоть до появления возможности мирной смены правительства посредством урн для голосования всегда находились те, кто восстают против властей, будь то восстания рабов в Древнем Риме, крестьянские бунты в Китае, России или средневековой Европе или революции в Америке, Франции и России. Точно также нет ничего нового или неслыханного в поддержке извне, будь то попытки правительства подавить мятежников (Владимир Ленин называл царскую Россию «жандармами Европы» за поддержку, которую она оказывала консервативным европейским правительствам в середине XIX века) или протягивание руки помощи восставшим. Однако международное право после принятия Устава ООН запрещает вмешательство во внутренние дела государств, а посему любое содействие восставшим будет нарушением международного закона. Сегодня даже поддержка правительств в подавлении мятежа может противоречить международному праву и его принципу свободного волеизъявления народов. В то же время дальнейшее развитие международного права привело к появлению и быстрому эволюционированию международного закона о правах человека в сочетании с международной криминализацией не только военных преступлений, но также и геноцида, и преступлений против человечества, и возрождения идеи гуманитарных интервенций.

В контексте современных попыток смены режима мы сталкиваемся с рядом проблем, связанных с этими тенденциями. Народы восстают против нерепрезентативных правительств, особенно если последние не показывают результатов — а чаще всего так и случается. В глобализованном мире мятежники становятся заразными: они появляются, как цепная реакция. Одна из главных проблем заключается в том, что звенья этой цепочки очень разные или, скорее, что сама цепочка и ее звенья не настоящие, а виртуальные, существующие в основном в «Фейсбуке» и «Твиттере». Если повстанцы в одной стране побеждают относительно легко и с небольшими потерями, в другой стране власти могут подавить мятеж. Успех или неудача восстания зависят от слишком многих переменных, самые важные из которых идут изнутри, а не снаружи. Результаты восстания могут варьироваться от практически бескровного переворота без значительного вмешательства извне (Тунис) до относительно короткого, но кровавого конфликта, где иностранное вмешательство склоняет чашу весов в сторону восставших (Ливия). Часто возникает вероятность затяжных и кровавых гражданских войн с неясными последствиями (Сирия). Новое в этом то, что помощь извне, оказанная восставшим в одной стране, вдохновляет мятежников или потенциальных повстанцев других стран. В своем «Отчете о тысячелетии» в 2000 году Кофи Аннан, бывший тогда Генеральным секретарем ООН, отметил, что идея гуманитарной интервенции «может воодушевить движения сепаратистов намеренно провоцировать правительства своих стран на нарушение прав человека для того, чтобы инициировать интервенцию иностранных сил, которые помогут им продвинуть свои интересы» [46].

Алан Куперман назвал это «проблемой морального риска», при которой защита от риска вынуждает его принятие [47]. Как он показывает, угроза применения силы против Сербии в защиту Косово придала смелости Освободительной армии Косово и побудила ее солдат применить насилие по отношению к этническому сербскому населению в Косово, чтобы спровоцировать сербов на ответную реакцию и тем самым вызвать иностранное вмешательство. Именно так и произошло в конечном итоге. Противники диктаторов вроде Каддафи в Ливии и Аль-Асада в Сирии прибегли к похожей тактике.

Однако проблема состоит в том, что внешние силы не в состоянии помочь всем восставшим, и — что даже более важно — поскольку внутренняя обстановка в странах может сильно отличаться, то, что работает в одном случае, может полностью провалиться в другом. В то же время ободренные поддержкой извне, которая еще недостаточно сильна, чтобы склонить чашу весов в их пользу, повстанцы не идут на компромисс даже тогда, когда власти готовы пойти на уступки. Их требования бескомпромиссны: их удовлетворит только смена действующего режима и судебное преследование или казнь его лидеров и сторонников. Иногда это может сработать, в других обстоятельствах это может привести к затяжной гражданской войне и еще большему кровопролитию. Рори Стюарт и Джеральд Кнаус писали: «Иностранцы, которые составляют международное сообщество, обычно намного слабее, чем они думают. Они неизбежно изолированы от местного общества, не знакомы с местной культурой и обстановкой и являются жертвами вводящих в заблуждение абстрактных теорий» [48]. Они утверждают, что «провал — каким бы ужасным он ни был — будет всегда возможен: неудача — это тоже результат» [49]. Последнее утверждение, что неудача — это тоже результат, требует пояснений, поскольку политики и военные лидеры слишком часто повторяют мантру, что провал — это не вариант. Они повторяют ее ровно до тех пор, пока этот провал не становится реальностью, принося в жертву множество жизней и ресурсов.

В 1979 году Джин Киркпатрик, бывшая в то время представителем США в ООН, опубликовала свою знаменитую статью «Диктатура и двойные стандарты». Ее следует прочитать не для того, чтобы подтвердить ее выводы, но потому, что она заставляет задуматься о различных политиках и их непредумышленных последствиях. Киркпатрик пишет:

«В каждой из этих стран [в Китае до падения Чан Кайши, на Кубе перед триумфом Кастро, в определенные критические моменты Вьетнамской войны и, в более недавнем прошлом, в Анголе] попытки Америки навязать правительствам либерализацию и демократизацию, столкнувшиеся с яростным внутренним сопротивлением, не только не помешали, но, на самом деле, способствовали приходу к власти нового режима, при котором у народа было меньше свобод и личной безопасности, чем при предыдущем диктаторском режиме, и который к тому же был более враждебно настроен по отношению к американским интересам и политикам» [50].

Разумеется, времена изменились. Джин Киркпатрик ратовала за то, чтобы заручиться поддержкой авторитарных правительств, которые выступали союзниками Соединенных Штатов в соперничестве с Советским Союзом и его сторонниками. Сегодня это обоснование поддержки диктаторов больше не существует. Но вывод Киркпатрик о том, что борьба с диктаторами и свержение их может привести к нежелательным последствиям, что при новых режимах у людей может быть еще меньше свобод и личной безопасности, чем ранее, и что новые режимы могут быть более враждебны к американским интересам и политикам, чем предыдущие, продолжает звучать правдоподобно.

Источник: Eurozine

Примечания

↑1. Babst D. Elective Governments. A Force for Peace // The Wisconsin Sociologist. 1964. P. 3, 9–14.
↑2. Ibid. P. 14.
↑3. Rummel R.J. Libertarianism and International Violence // Journal of Conflict Resolution. 1983. Vol. 27. P. 1, 29.
↑4. Levy J.S. Domestic Politics and War // Journal of Interdisciplinary History. 1988. Vol. 18. No. 4. P. 662.
↑5. См., например: Russett B. Grasping the Democratic Peace: Principles for Post-Cold War World. Princeton University Press, 1994; Doyle M.W. Ways of War and Peace. N.Y.: W.W. Norton, 1997.
↑6. President Clinton’s State of the Union Message, January 1994. http://www.presidency.ucsb.edu/ws/index.php?pid=50409#axzz1ss6W8zdb
↑7. Cooper R. The Post-Modern State and the World Order. Demos, 1996.
↑8. Layne C. Kant or Cant: The Myth of the Democratic Peace // International Security. No. 19. P. 2.
↑9. Ray J.L. Does Democracy Cause Peace? // Annual Review of Political Science / N.W. Polsby (ed.). CA Annual Review Inc., 1998. P. 37–38.
↑10. Smith T. Democratic Peace Theory: From Promising Theory to Dangerous Practice // International Relations. 2011. Vol. 25. No. 2. P. 154.
↑11. Koskenniemi M. International Law in Europe: Between Tradition and Renewal // The European Journal of International Law. 2005. Vol. 16. No. 1. P. 119.
↑12. Cooper R. The Post-Modern State // Reordering the World: The Long-Term Implications of September 11. The Foreign Policy Centre, 2002. P. 12.
↑13. Ibid. P. 29.
↑14. Ibid.
↑15. Cooper R. The Post-Modern State and the World Order. Demos, 1996.
↑16. Ibid. P. 42.
↑17. Ibid.
↑18. Oren I. The Subjectivity of the “Democratic” Peace: Changing U.S. Perceptions of Imperial Germany // International Security. 1995. Vol. 20. No. 2. P. 1.
↑19. Suskind R. Faith, Certainty and the Presidency of George W. Bush // The New York Times Magazine. 2004. 17 October.
↑20. Krauthhammer C. The Unipolar Moment // Foreign Affairs. 1990/1991. Vol. 70. No. 1. P. 23–33.
↑21. Witt J.F. The Legal Fog between War and Peace // International Herald Tribune. 2012. 10 June.
↑22. Huntington S. The Third Wave. Democratization in the Late Twentieth Century. University of Oklahoma Press, 1993.
↑23. Ibid.
↑24. Habermas J. Between Facts and Norms, Contributions to a Discourse Theory of Law and Democracy. Polity Press, 1996. P. 130.
↑25. Schumpeter J. Capitalism, Socialism and Democracy (3d edition). Harper Perennial, 1984.
↑26. Russett B. Op. cit. P. 16.
↑27. Layne C. Kant or Cant: The Myth of the Democratic Peace // International Security. 1994. Vol. 19. No. 2. P. 5–49.
↑28. Layne C. Op. cit. P. 45.
↑29. Ibid. P. 43.
↑30. Sanger D.E. Obama Order Sped Up Wave of Cyberattacks against Iran // International Herald Tribune. 2012. 1 June; Sanger D.E. Confront and Conceal: Obama’s Secret Wars and Surprising Use of American Power. Crown, 2012.
↑31. Innocent M. Yemen, Drones and the Imperial Presidency // The National Interest. 2012. 4 June.
↑32. Stiglitz J. The Price of Inequality: How Today’s Divided Society Endangers Our Future. W.W. Norton & Company, 2012. P. 4.
↑33. Urban Institute. Bush-Era Tax Cuts Depart from History of America War Finance. http://www.urban.org/publications/901162.html (доступ 17.03.2012).
↑34. См, например: Mansfield E., Snyder J. Democratization and War // Foreign Affairs. May/June 1995; Snyder J. From Voting to Violence: Democratization and National Conflict. W.W. Norton & Co. Ltd., 2001.
↑35. Hutton. Op. cit. P. 185.
↑36. Bremmer I. J Curve: A New Way to Understand Why Nations Rise and Fall. Simon & Schuster, 2006.
↑37. A. Geis, L. Brock, H. Miller (eds.). Democratic Wars: Looking at the Dark Side of Democratic Peace. Palgrave, 2006.
↑38. Hobson C. Roundtable: Between the Theory and Practice of Democratic Peace. Introduction // International Relations. 2011. Vol. 25. No. 2. P. 147.
↑39. Sullivan A. What I Got Wrong about the War // Time. 2006. 5 March.
↑40. Stiglitz J. The Price of Inequality. P. 97.
↑41. Kant I. Metaphysical Elements of Justice (Rechtslehre from Metaphysics of Morals). Macmillan Library of Liberal Arts, 1965. P. 129.
↑42. Kaplan L., Kristol W. The War over Iraq: Saddam’s Tyranny and America’s Mission. Encounter Books, 2003. P. 104–105.
↑43. Landis J. Stay out of Syria // The Foreign Policy. 2012. 5 June.
↑44. Reardon S. Egypt: Arab Spring Could Be Wasted in Youthful Nations // New Scientist. 2012. 17 May.
↑45. Ramadan T. The Arab Awakening: Islam and the New Middle East. Allen Lane, 2012. P. 61.
↑46. Annan K. “We the peoples”: The role of the United Nations in the twenty-first century, A/54/ 2000, 27 March 2000, para. 216.
↑47. Kuperman A. The Moral Hazard of Humanitarian Intervention: Lessons from the Balkans // International Studies Quarterly. 2008. Vol. 52. Issue 1. P. 49–80.
↑48. Stewart R., Knaus G. Can Intervention Work? // Amnesty International Global Ethic Series. W.W. Norton & Company, 2011(Kindle version). P. 265.
↑49. Ibid. P. 339.
↑50. Kirkpatrick J.J. Dictatorships & double standards. Commentary. November 1979.