Идиосинкразия как инструмент познания: социальная критика в эпоху «нормализованного интеллектуала»

В статье «Мужество, сочувствие и “верный глаз”» (Courage, Sympathy, and a Good Eye), название которой сразу наводит нас на размышления, Майкл Уолцер переводит обсуждение вопроса о социальной критике в этическое русло [1]. Мы сразу видим, что он убедительно обосновывает это изменение «угла зрения», и его аргументация звучит уместно и своевременно: раз социальная теория не в состоянии предоставить ни необходимых, ни достаточных оснований для продуктивной социальной критики, то оценка качества социальной критики не может основываться на оценке ее теоретического содержания, но необходимым образом исходит из оценки качеств самого критика. По Уолцеру, социальному критику необходимо развить в себе способность к состраданию и чувство меры.

Это заключение представляется убедительным, так как сила и практическая действенность социальной критики редко являются показателем качества теории, на которой эта критика основана; довольно часто действенность социальной критики — результат ясности ее центрального аргумента. Из-за этого в наши дни обсуждаются прежде всего достоинства самого критика, тем более что это работает на размывание ценности социологического знания и вполне отвечает тенденции придавать большое значение личности интеллектуала. Удивительно, что Уолцер принимает как очевидное, что в наши дни именно интеллектуалы по-прежнему являются главными проводниками социальной критики. Ведь он имеет в виду не отважных деятелей эпохи Просвещения, как у Эмиля Золя, а вездесущих авторов, которые, вооружившись обобщающими аргументами, участвуют в дебатах демократической публичной сферы. Но действительно ли эти «нормализованные интеллектуалы», «агенты духа», участвующие в формировании общественного мнения, являются сегодня настоящими представителями того, что когда-то называлось «социальной критикой»? В настоящей работе я собираюсь исследовать ту эпохальную трансформацию, которой подверглись интеллектуалы, а затем представить совершенно иное видение социальной критики, чем в работе Уолцера.

1

Йозеф Шумпетер в «Социологии интеллектуалов» дает два сценария развития сообщества интеллектуалов; первый из которых практически полностью был реализован, в отличие от второго [2]. Шумпетер проницательно замечает, что благодаря популяризации образования и распространению средств массовой информации число интеллектуалов в ближайшие десятилетия решающим образом возрастет. Этот прогноз полностью подтвердился впоследствии, так что даже в Германии, где из-за диктатуры национал-социализма имел место некоторый регресс, сейчас мы можем наблюдать «нормализацию» роли интеллектуала. Успешное формирование политической публичной сферы, в которой люди могут обсуждать интересующие их вопросы, привело к увеличению количества авторов разных типов, чья экспертная оценка используется в этом рефлексивном обсуждении. В наши дни огромное количество интеллектуалов в прессе и на радио, на телевидении и в Интернете обсуждают широчайший спектр специальных проблем. Таким образом, разговоры об исчезновении интеллектуалов, которые регулярно возникают в рубриках, посвященных культуре, и в авторских колонках, только подтверждают это. Никогда еще дискуссии по общественным вопросам с привлечением экспертов, проводимые различными сторонами, не были столь интенсивными и оживленными.

Существует как минимум четыре профессиональные среды, которые поставляют своих представителей в качестве экспертов, способных занять определенные позиции по ключевым проблемам, и эти эксперты очевидным образом демонстрируют универсалистский подход. Это, во-первых, сама медиа-индустрия: благодаря общественному запросу в ней появляется все больше и больше авторов и экспертов, обладающих широкими компетенциями в сфере морали и политических смыслов. Увеличение количества организаций со специфическими полномочиями и экспертными комитетами, в которых специализированное академическое знание пользуется спросом, лишило средства массовой информации традиционного статуса закрытого клуба, и сегодня университетская профессура также является той профессиональной средой, которая поставляет интеллектуалов для медиа. Еще одна профессиональная группа, вносящая свой вклад в формирование общественного мнения, — это административные органы партий, религиозных организаций, различных объединений, которые в последние десятилетия вошли в период бурного развития. И, наконец, надо принять во внимание большую группу неработающих выпускников вузов, которые благодаря возможности заключать временные контракты постоянно выполняют заказы для крупных медиакомпаний и, таким образом, тоже участвуют в производстве общественного мнения. Независимые писатели и художники, продукты интеллектуального производства которых периодически привлекают к себе внимание, напротив, не образуют единой среды, поскольку в данном случае отсутствует профессиональная социализация.

Подобная социальная экспансия естественным образом привела к «нормализации» роли интеллектуала не только в количественном, но и в качественном смысле. Занятие интеллектуалом определенной позиции, которое сегодня можно наблюдать на страницах газет, в телевизионных ток-шоу и в Интернете, отражает весь спектр политических убеждений. Даже консервативно настроенные авторы, которые когда-то предрекали опасность политизации мышления или возможную угрозу его для гражданской лояльности, настолько приспособились к законам демократической публичной сферы, что без зазрения пропагандируют свои взгляды и убеждения в качестве действенных аргументов в мире печатных или визуальных медиа. Однако второй из возможных прогнозов, предложенных Шумпетером в «Социологии интеллектуалов», совершенно не оправдался: он предсказывал не только увеличение класса интеллектуалов, но и сопутствующую социальную радикализацию. По Шумпетеру, социальная незащищенность и нестабильное положение на рынке труда должны были привести к усилению критики капитализма [3]. Сегодня можно уже с уверенностью утверждать, что произошло обратное. Специфическое функционирование публичной сферы, посредством внутренних каналов осуществляющей не так много коммуникаций, которые могут быть использованы средствами массовой информации, способствует постоянному росту количества интеллектуалов, которые в общем и целом занимаются только вопросами повседневной политики. Класс интеллектуалов больше не является социальной группой, осуществляющей критику такого типа, которая идет дальше общепринятого описания проблем и пытается ответить на вопрос о том, что же лежит в их основании.

В то же время было бы опрометчиво видеть в этом только повод для сожаления: побочным продуктом этого культурного процесса стало успешное формирование демократической публичной сферы. Жизнеспособность публичной сферы зависит от постоянного «поступления» убеждений, которые могут стать общеупотребительными, если граждане смогут узнать в них свои собственные взгляды, и которые, при наличии дополнительной информации, могли бы стать объективными и взвешенными суждениями. Общедоступные аргументы и убеждения, которые выполняют просветительскую функцию, должны быть, таким образом, универсализуемыми не только в том, что касается структуры, но и, когда это возможно, должны репрезентировать весь спектр частных убеждений. В этом смысле «нормализация» интеллектуалов, которую мы сегодня наблюдаем повсеместно, является не чем иным, как результатом активного функционирования демократической публичной сферы — результатом, лежащим в плоскости культуры. Личные убеждения, сформулированные как политически значимые вопросы — будь то аборты, вооруженные конфликты или пенсионная реформа — далее могут развиваться в рамках определенной интеллектуальной позиции и участвовать в процессе формирования демократических взглядов. Но благодаря этому тесной связи, которая когда-то существовала между «интеллектуальностью» и социальной критикой, больше нет. Поскольку ответа на вопрос о том, что может быть сказано в публичной сфере, больше не ждут от интеллектуалов, то и социальная критика больше неуместна в сфере интеллектуального обмена. Ошибка Уолцера состоит в том, что он переносит понятие личных достоинств, которое может быть использовано только для описания «нормализованного интеллектуала», на социальных критиков.

2

Уолцер просто включает набор определенных личных качеств социального критика в список условий, необходимых для осуществления продуктивной социальной критики; причем он фиксирует эти личные качества у ключевых фигур из числа интеллектуалов первой половины ХХ века [4]. По большей части эти интеллектуалы действовали в публичной сфере, которая не являлась столь либеральной, как публичные сферы, преобладающие в западных демократических обществах после установления правовых гарантий свободы слова и мнений. Если в то время интеллектуалам приходилось рисковать жизнью, то сегодня подобная опасность вряд ли существует. Поэтому, как и утверждает Ральф Дарендорф, по крайней мере в наших краях «мужество» не является тем качеством, которое бы занимало значимое место на шкале достоинств современных интеллектуалов [5]. Положение Игнасио Силона, оппозиционного писателя в тоталитарной Италии, задачей которого было переубедить Муссолини, никоим образом не может сравниться с положением человека, который в наши дни выступает против смертной казни в США.

Напротив, два других качества, которые Уолцер упоминает в своем списке, следует считать очень полезными; но не для социальных критиков, а для современных интеллектуалов. Современный интеллектуал должен, во-первых, обладать способностью идентифицировать себя с социально подавляемой или депривированной группой; во-вторых — понимать, что является реально достижимым в политике. Это даст возможность участвовать в процессе демократического волеобразования интересам и убеждениям, которыми пренебрегает общество. Возможно, именно эти два качества сегодня отличают настоящих интеллектуалов от бесчисленного сонма тех, чьи искусные обобщения и экспертные суждения лишены риторического воображения и давно превратились в рутинные практики. Но все это не имеет отношения к условиям возможности просвещающей и тем более успешной социальной критики: ей следует заниматься культурными и социальными механизмами, определяющими то, какие позиции могут быть заняты участниками публичных дебатов.

В то время как интеллектуалы, для того чтобы добиться общественного внимания, вынуждены подчиняться не только процедурным правилам, но и отвлеченным принципам публичной политической сферы, у носителей социальной критики – совершенно другие задачи. По-прежнему актуально то, что Зигфрид Крокауэр семьдесят лет назад говорил об интеллектуальной деятельности: для того чтобы была осуществлена ее главная задача, интеллектуальная деятельность должна включать в себя попытку «разрушения всех мифических сил вокруг нас и в нас самих» [6]. Здесь Кракауэр говорит как о тех мифах, которые он в другом месте называет «естественными силами», так и обо всех тех концептуальных предпосылках, которые без нашего ведома определяют, что именно может или не может быть сказано в публичной сфере. Учитывая это, правомернее было бы говорить о концептуальной картине или концептуальном аппарате, который связывает нас в том смысле, что, благодаря незыблемости наших установок, определенные процедуры представляются нам абсолютно естественными, и мы больше не в состоянии отойти от них. Тогда как современный интеллектуал вынужден двигаться внутри этих концептуальных рамок, стремясь снискать публичное одобрение своей позиции, социальный критик, напротив, чувствует себя обязанным полностью посвятить себя расшатыванию этих прочных и проверенных временем установок и осторожно подвергать их сомнению.

Мотивы, направляющие эти действия, совершенно иные, чем те, которые лежат в основе действий интеллектуала. Действия интеллектуала связаны с корректировкой перспектив рассмотрения вопросов, относящихся к демократической публичной сфере и находящихся внутри ее системы описаний; тогда как действия социального критика подвергают сомнению саму систему описаний. «Нормализация» роли интеллектуалов в некотором смысле подвела итог пересмотру их положения, которое они занимали ранее, — положение агентов в процессах формирования политической воли. Задачи же социальной критики вообще с трудом поддаются осознанию, так как это требует выхода за рамки самосознания общества, которое является абсолютным ориентиром для современных интеллектуалов. Выводы Уолцера несостоятельны из-за этого внутреннего сдвига, так как не существует способа, позволяющего определить конститутивные особенности поведения социальных критиков, после того как они окончательно отмежевались от интеллектуалов.

3

Духовным источником, питающим социальную критику, всегда было относительно маргинальное положение ее представителей. Это могло быть политическое преследование, которое приводило к изгнанию, или культурная изоляция на периферии родной страны. Так или иначе, наиболее значимые социальные критики, как правило, дистанцировались от социально воспроизводимых интерпретативных схем. Руссо с отвращением сторонился парижской светской суеты; Маркс был, по политическим причинам, лишенным корней изгнанником; у Кракауэра был комплекс неполноценности, связанный с физическим недостатком; будучи евреем, Маркузе, как и многие другие, принадлежал к культурному меньшинству. Ни в одном из этих случаев маргинальная позиция не определяется полностью положением в пространстве, как это принято в современных дискуссиях.

Эти мыслители не были настолько отделены от своей культурной среды, чтобы просто занять позицию внешнего критика, и в то же время они не чувствовали себя настолько верными и преданными ей, чтобы довольствоваться позицией внутреннего критика. Если пространственные аналогии вообще уместны, то как раз здесь можно сказать, что они наблюдают все практики и убеждения, распространенные в их собственной культуре, с позиции «изнутри», помещенной вовне. Подобное положение можно назвать «внутренней эмиграцией»: дистанцированность становится их второй сущностью. Именно такая маргинальная позиция дала им возможность увидеть унифицирующий механизм в бесконечном умножении публичных высказываний и событий. С другой стороны, только благодаря их неослабевающей связи с культурой им удалось наполнить свои работы живостью, заботой и энергией, что совершенно необходимо для успешной критики самосознания общества. Две особенности социальной критики явились результатом того, что она, с одной стороны, осуществляется изнутри социального жизненного мира, а с другой стороны, — с позиции чужака.

В отличие от деятельности современных интеллектуалов, которые, несмотря на все свои призывы к обобщаемым нормам, тем не менее постоянно обращаются к актуальным для общества вопросам, социальная критика всегда носила холистический характер. Социального критика не интересует, какое понимание каждой конкретной проблемы преобладает в обществе, какие нонконформистские взгляды не принимаются обществом в расчет или какие факты были выбраны для анализа в процессе принятия решения, а какими пренебрегли. Он исследует систему социальных и культурных условий, при которой подобные процессы волеобразования могут быть возможны. Хороший пример того, что можно назвать «холизмом», — это критика самореференции новоевропейской субъектности Руссо или концепция «культурной индустрии» Адорно и Хоркхаймера. В этих работах критике подвергаются не отдельные события, конкретные ошибки или соответствующие проявления несправедливости, а структурные особенности социальной сферы в целом. Что же движет социальной критикой? Идея о том, что институциональные механизмы и необходимые схемы интерпретаций, которые лежат в основе общественного волеобразования и условно считаются его естественными предпосылками, сами вызывают сомнения. Таким образом, социальная критика должна употребить все силы на то, чтобы нарисовать ясную картину этих самоочевидных предпосылок, с помощью которой можно было бы проблематизировать их. Вторая особенность социальной критики также проистекает из попытки дистанцироваться от системы условий. Это возможно, только если применяется теория, которая так или иначе обладает объяснительной способностью.

Все утверждения Уолцера, которые, будучи примененными к социальной критике, являются ошибочными, можно смело отнести к деятельности современных интеллектуалов. Попытки вторжений в политическую публичную сферу, целью которых является корректировка господствующих представлений или распространение новых перспектив, не только основываются на теоретических объяснениях; сами эти попытки могут подвергаться их воздействию. Потому что чем больше мы полагаемся на социологические или исторические объяснения, тем больше мы рискуем утратить видение практических и политических потребностей адресатов. Таким образом, если современным интеллектуалам приходится по возможности воздерживаться от использования объяснительной силы теории, то для социальных критиков, как и всегда, теория имеет фундаментальное значение. Для того чтобы оправдать свои подозрения относительно общепринятых практик и убеждений, социальные критики должны предоставить теоретическое обоснование понятийного аппарата, который бы позволял говорить о непреднамеренных последствиях преднамеренных обстоятельств или действий. В той мере, в какой теоретическое содержание может быть отделено от нетеоретического, и настолько, насколько могут быть разнообразны объяснения, задача теории в рамках социальной критики — та же, что и во всех других случаях: она помогает показать, что мы не можем принимать институциональную тотальность жизненных форм повседневности: потому что она – всего лишь результат процесса социального развития, который может быть подвергнут анализу.

Эта задача теории также дает нам понять общие свойства тех теорий, которые могут быть применены в социальной критике. Теории могут отличаться методологией, но они должны объяснять механизмы, благодаря которым в данной исторической или социальной ситуации стало возможно проникновение в институциональные практики моделей действия, схем потребностей и совокупностей установок, которые противоречат нашим глубоко скрытым желаниям и намерениям. Социальный критик имеет право выбирать теорию, чтобы она соответствовала его характеру и эпистемической культуре, и теория цивилизации Руссо может быть таким же подходящим инструментом для анализа, как и генеалогия Ницше, а политэкономия Маркса — таким же, как и концепция рационализации Вебера. Социологические теории действия, например, получившие развитие в столь различных концепциях, как теории Бурдье и Гидденса, могут выполнить эту функцию в рамках критики общества. Таким образом, вряд ли существуют пределы объяснительных возможностей теории, пока есть потребность в объяснении того, каким образом последовательность намеренных обстоятельств приводит к ненамеренным последствиям, а именно к появлению той жизненной формы, которая и вызывает сомнения.

Несомненно, социальная критика может основываться на самых разных современных политических взглядах, точно так же как и выступления интеллектуалов. Различие между этими двумя проектами заключается не в том, что в среде интеллектуалов царит плюрализм, тогда как в сфере социальной критики имеет место консенсус по основным вопросам. В настоящее время плюрализм допускает рефлексивную позицию двух типов. Если нормализованные интеллектуалы ограничены рамками политического консенсуса, то есть необходимостью учесть все моральные убеждения и множественность мировоззрений [7], то социальные критики свободны от подобных ограничений, так как задача социальной критики — подвергать сомнению именно убеждения, лежащие в основании этого консенсуса. Хотя интеллектуалы рискуют быть обвиненными в преувеличениях и однобокости этических суждений, сейчас они вынуждены придерживаться нейтральной мировоззренческой позиции, так как всегда, когда это возможно, они должны приходить к согласию в политической публичной сфере.

Итак, пределы возможностей социальной критики определяются тем, что в состоянии понять публика, состоящая из индивидуумов с сильно отличающимися мировоззрениями. Ограничения, с которыми сталкиваются интеллектуалы, определяются либеральными принципами публичной сферы, обоснованными демократически. Интеллектуал, чтобы представить свою точку зрения, следуя принципам публичной сферы, использует искусную аргументацию. Социальный критик стремится убедить нас, что общепринятые практики могут быть поставлены под сомнение при помощи этически нагруженной теории. Этим также объясняются различия в когнитивных свойствах этих двух проектов.

4

Качество, наименее полезное для социального критика, — это «верный глаз». Даже если Уолцер и сам до конца не проясняет, означает ли это способность «чувствовать» политическое давление или социальный контекст, несомненные преимущества этой способности для современного интеллектуала очевидны. Для того чтобы осуществить вторжение в общественный дискурс при помощи убедительной аргументации, интеллектуал должен не только хорошо представлять себе, чего можно, а чего нельзя достичь в политике, но также и верно оценивать преобладающую в обществе аргументацию. Напротив, ничто не является столь губительным для социальной критики, как поставить разоблачение сомнительной социальной практики в зависимость от перспективы применения в политике. Целью социальной критики является не быстрое достижение результата в демократическом обмене мнениями, но долгосрочный эффект, заключающийся в росте сомнения в том, являются ли данные модели, практики и схемы потребностей действительно подходящими для нас. Успех этого проекта — не в сиюминутной убедительности аргумента, но в обоснованной переориентации процессов в будущем.

В связи с этим чувство меры, которое Уолцер полагает необходимым для критика, будет скорее помехой, чем преимуществом. Те, кто думает о благоприятных политических обстоятельствах или интеллектуальном климате, вряд ли смогут достичь изменения перспективы, необходимого для того, чтобы привычные жизненный формы рухнули, как карточный домик. Отправной точкой для социальной критики может быть гипертрофированное, идеосинкретическое видение окружающей действительности, когда в повседневности институционального порядка видят хаос утраченной социальности, а в рутинизации различий во взглядах — контуры коллективных заблуждений. Эта легко утрачиваемая перспектива, свойственная маргинальному видению, также помогает нам понять, почему для осуществления социальной критики, в отличие от деятельности интеллектуалов, требуется теория: потому что задача социальной критики — объяснить различия между наблюдаемой действительностью и тем, как общество понимает собственные социальные практики.

Еще одно качество, которое может быть крайне амбивалентным для социальной критики, — способность к эмпатии. Конечно, эмоциональная основа критической инициативы – это не что иное, как отождествление себя с теми, кто испытывает боль и страдания, вызываемые теми самыми социальными механизмами, которые подвергаются сомнению. Как еще можно объяснить ту энергию, с которой формулируются теоретические утверждения, политические перспективы реализации которых сомнительны? Но это отождествление с тем страданием и болью, которые только предполагаются и приписываются; а не с уже артикулированным, воспринятым субъектом страданием. Социальный критик принимает во внимание обобщенные интересы всех депривированных членов общества, когда он рассуждает о сомнительности социальных практик данной жизненной формы. «Эмпатия» — неподходящее слово для определения такой эмоциональной ситуации. Напротив, речь идет о таком интенсивном, более высокого уровня отождествлении себя со страждущим, что найти подходящее наименование этому действию не представляется возможным. Особенности подобного абстрактного, «ослабленного» сочувствия также объясняют и то, почему язык социальной критики подчас отличается некоторой холодностью. Но это не надменность, возникающая из-за намеренной дистанцированности, а горечь и негодование по поводу того, что гипертрофированно воспринятое страдание все еще не находит отклика в публичном пространстве артикулированного. Эти отличительные черты социальной критики, конечно, нельзя назвать достоинствами или моделями поведения, заслуживающими воспроизводства. Но они необходимы, даже если это приводит к духовной изоляции, потому что, в отличие от стратегии выражения определенных мнений интеллектуалами, заставляет усомниться в самой жизненной форме исследуемых процессов.

Достоинства, отличающие социальную критику, характеризуют не ее представителей, а сами тексты. Однако личные способности имеют большое значение для интеллектуалов, так как они помогают сделать аргументы более убедительными для публики; в случае социальной критики гораздо большее значение имеют языковые формы интерпретаций. По той же причине гораздо легче выдвигать оценочные суждения о личности интеллектуала, чем о личности социального критика. Успех деятельности последнего определяется не скоростью, с которой он может убедить вздорную и разобщенную публику, а тем, происходит ли долгосрочная переориентация публики, убежденной в правомочности преобладающих идей. Для интеллектуала большое значение имеет чувство меры, умение выстроить убедительную аргументацию или добиться важного соглашения для меньшинства. Для социального критика в такой же степени важна творческая способность создавать такие тексты, которые оказывают разрушительное воздействие на социальные мифы. Таким образом, для социальной критики реальную проблему представляет умение наделять сухие объяснения убедительной силой при помощи риторических приемов; если авторы не будут стремиться овладевать ими, весь их замысел может потерпеть неудачу.

Два риторических приема стоят особняком среди всех, находящихся в распоряжении социальных критиков: они являются наиболее распространенными. Креативный элемент, который постоянно используется, — это удачные гиперболизации, при помощи которых теоретические выводы о существующем положении вещей представляются в таком ярком, причудливом свете, что сомнительность этого положения вещей становится очевидной, у читателя будто раскрываются глаза. Примером удачного использования приема гиперболизации могут служить «Рассуждения о начале и основании неравенства между людьми» Руссо или «Диалектика просвещения» Хоркхаймера и Адорно [8]. Однако не следует смешивать результат воздействия риторического приема гиперболизации с тем, как теоретические объяснения функционируют в критических текстах. Стилистический прием гиперболизации применяется только для описания сомнительных предпосылок настоящего положения вещей, тогда как их историческое происхождение объясняется тем, что имеют место непреднамеренные последствия преднамеренных действий.

Еще один прием, который очень часто используется в социальной критике, — создание ярких, запоминающихся формулировок, в которых как будто сконцентрировано сложное объяснение социальных процессов. Таковы, например, «дисциплинарное общество» и «биополитика» у Фуко, «колонизация жизненного мира» у Хабермаса, «репрессивная толерантность» у Маркузе: за этими формулировками стоят сложные теории, которые рассматривают сомнительные предпосылки социальных жизненных форм как результат еще не завершенных процессов. И снова риторический прием здесь применен только к описанию результата этого процесса, а не к описанию тех исторических событий, которые, согласно теории, его вызвали. Такие формулировки ясно и четко схватывают особенности жизненных форм, достойные внимания социальных критиков: жизненных форм, возникших без нашего ведома в результате исторической последовательности непреднамеренных действий. В этом смысле для использования риторических приемов не существует ограничений, пока есть хоть малейшая теоретическая потребность в том, чтобы прояснить происхождение сомнительного социального порядка средствами причинного объяснения [9].

Именно на социальных критиков, а не на интеллектуалов, возложена ответственность за удовлетворение этой потребности, причем в распоряжении социальных критиков есть только в высшей степени непрямые, рассчитанные на долгосрочную перспективу способы воздействия, которые практически невозможно измерить эмпирическим путем. Иначе говоря, вряд ли такое воздействие приведет к появлению значимых разрывов в общественном мнении или в суждениях официальных лиц. Тем не менее, такая социальная критика не лишена шансов на успех, поскольку в долгосрочной перспективе она способствует изменению ориентиров общества. Впечатляющий пример удачной формулировки, всеохватность которой нисколько не пострадала из-за того, что возникли сомнения в ее объяснительной силе, предложили в своей социальной теории Хоркхаймер и Адорно. Когда они предложили понятие «культурной индустрии» для анализа процессов коммерциализации в сфере культуры, они и предположить не могли, что положили начало процессу изучения культуры, который в дальнейшем привел к повышению качества теле- и радиовещания в Германии по сравнению с другими странами.

Как влияние этой концепции постепенно набирало силу, служит хорошим примером того, как социальная критика может способствовать изменению социальных предпосылок. Прежде всего, при помощи риторического приема хиазма создается формулировка, содержание которой слишком громоздко и даже малопонятно для того, чтобы повлиять на восприятие и на убеждения читающей публики. Более того, чтобы понять такую формулировку, нужно позволить себе некоторую теоретическую вольность: так как понятия «культура» и «индустрия» традиционно противопоставлялись, то совместное их использование в рамках одного понятия означало принципиально новую точку зрения, которой придерживались авторы. Это было сделано для того, чтобы напрямую воздействовать на формирование общественного мнения в публичной сфере. Поначалу идея «культурной индустрии» затронула только узкий круг интеллектуалов, студентов и деятелей культуры: у них возросли опасения относительно того, что стремление к прибыли, императивы коммерции проникают в сферу культуры. И только после этого, в результате сложноустроенных культурных коммуникаций, понятие «культурной индустрии» стало известно более широкой публике, а затем, уже без всякой связи с его теоретическим происхождением, способствовало противостоянию тем тенденциям в экономике, которые представляли серьезную угрозу культурным стандартам радио- и телевещания и издательской деятельности.

По завершении этого процесса сформировались политические и правовые регуляторы, такие как ограничения на цены в книготорговле, общественный контроль, так называемое культурное квотирование. Предполагается, что при помощи этих механизмов удастся предотвратить полную коммерциализацию сферы культуры. Хотя история процесса общественного познания в Германии еще не написана, уже предпринимались попытки понять, каким образом идеи Хоркхаймера и Адорно неявно повлияли на этот процесс. По результатам этих исследований можно судить о том, насколько сильно повлияла их критика на публичную сферу в Германии вообще [10]. И если сегодня ограничения на цены в книготорговле и требования к разнообразию телевизионных программ находятся под угрозой отмены, то попытки противостояния этому, возможно, являются следствием непрямого воздействия той самой концепции культурной индустрии, которая оставила след в политическом сознании образованной публики. «Нормализованные интеллектуалы» производят огромное количество текстов. Однако, чтобы воздействие социальной критики стало заметным и коснулось социальных схем восприятия, требуется немало времени. Но те подспудные изменения ориентации, которым способствует социальная критика, гораздо более устойчивы в долгосрочной перспективе, чем те, которые сегодня может вызвать деятельность интеллектуалов, сводящаяся к выражению различных точек зрения.

Источник: Public Sphere Forum

Примечания

↑1. Walzer M. Mut, Mitleid und ein gutes Augen: Tugenden der Sozialkritik und der Nutzen von Gesellschaftstheorie // Deutsche Zeitschrift für Philosophie. No. 48. 2000. P. 709–718; опубликовано на английском: The Company of Critics: Social Criticism and Political Commitment in the Twentieth Century, 2nd ed. N.Y.: Basic Books, 2002. P. XI–XVIII.
↑2. Schumpeter J. Capitalism, Socialism and Democracy, 3rd ed. N.Y.: Harper and Row, 1950. P. 145–155.
↑3. Ibid. P. 143.
↑4. Walzer // The Company of Critics.
↑5. Dahrendorf R. Theorie ist wichtiger als Tugend // Neue Zürcher Zeitung. 2000. 12 December.
↑6. Kracauer S. Minimalforderung an die Intellektuellen // Schriften. Frankfurt: Suhrkamp, 1990. 5: 353.
↑7. По поводу идеи «перекрывающего консенсуса» см.: Rawls J. Political Liberalism, new ed. N.Y.: Columbia University Press, 1995.
↑8. См. также: Brink B. van den. Gesellschaftstheorie als Übertreibungskunst: Für eine alternative Lesart der ‘Dialektik der Aufklärung // Neue Rundschau. 1997. No. 1. P. 37–59.
↑9. Подробнее о риторических приемах социальной критики см.: Honneth A. The Possibility of a Disclosing Critique of Society: The Dialectic of Enlightenment in Light of Current Debates in Social Criticism // Disrespect: The Normative Foundations of Critical Theory. Cambridge: Polity, 2007.
↑10. Demirovic A. Der nonkonformistische Intellektuelle: Die Entwicklung der Kritische Theorie zur Frankfurter Schule. Frankfurt: Suhrkamp, 1999.