Тайна «Мира Полдня»

Памяти Бориса Стругацкого

19 ноября 2012 года умер Борис Стругацкий. Уже было произнесено много хороших поминальных слов об этом выдающемся человеке. Говорили, что с этим писателем ушла целая эпоха, проводились обязательные сравнения с Сахаровым и Солженицыным или, чаще, — с Тарковским и Высоцким. Разумеется, во всех этих сопоставлениях была своя правда: братья Стругацкие — важнейший феномен культуры последних годов существования СССР, в их повестях отразилась практически вся история небывалого подъема и медленного угасания социалистического проекта.

Стругацкие заставили читателей вначале полюбить, а затем разлюбить коммунизм. Такое мало кому удавалось, и это идеологическое сальто-мортале вызывает до сих пор изумленное восхищение читателей, даже тех из них, кто осуждает братьев либо за апологию светлого коммунистического будущего, либо за безжалостное его развенчание.

Подобная задача облегчалась для Стругацких тем обстоятельством, что их было двое. И один из братьев-соавторов мог по инерции продолжать рваться к звездам, а другой — все в большей и большей степени тянул их творческий дуэт к земле (впрочем, и к Земле тоже). Думаю, все 1970-е годы они так и спорили между собой — и этот незавершающийся спор наилучшим образом способствовал успеху их произведений в то время, когда читатели страны Советов стали уставать от слишком ясных ответов.

В отличие от многих поклонников фантастики, я всегда считал Бориса Натановича лидером этого творческого союза. Все, что писал С. Ярославцев (то есть отдельно Аркадий Натанович) было в общем и целом на порядок ниже творчества АБС, то, что писал С. Витицкий (то есть отдельно Борис Натанович) было не слабее лучших произведений великих братьев. Очень заметно, что на старшего из братьев оказал огромное влияние великий роман Булгакова, и все, что создавал преимущественно Аркадий Натанович, было отмечено явным литературным соперничеством с автором «Мастера и Маргариты»: здесь и «Хромая судьба» с хорошо знакомым конфликтом писательской среды и одинокого мастера с обреченным на безвестность романом, и «Отягощенные злом» с их псевдоевангельскими сценами, и сценарий «Ведьма», который потом лег в основу «Жертвоприношения» Тарковского, и, разумеется, «Дьявол среди людей». Тем не менее, в отличие от Бориса, Аркадий никогда публично не отрекался от коммунизма и иллюзий «оттепельных лет», и тот налет «мизантропии», который очень уловим у «зрелых» Стругацких, скорее всего, был свидетельством все увеличивающейся роли младшего брата в этом загадочном творческом тандеме.

В Борисе Стругацком был заметен глубокий человеческий надлом, и экзистенциальный, и религиозный одновременно. Он никогда не говорил об этом прямо и откровенно, но, тем не менее, я убежден, он на самом деле в своих повестях и романах говорил только об этом. Во всех произведениях, в котором наблюдатели видели след особого творческого участия младшего из братьев, этот человеческий надлом очень ярко давал о себе знать. Легче всего назвать его уже прозвучавшим словом «мизантропия», но я думаю, реально дело было гораздо глубже, потому что Борис Натанович очень основательно продумал даже основания собственной «мизантропии».

Я осмелюсь предположить, что Стругацкий продумал и осознал даже мотивы своего уникального для советского писателя равнодушия к читателю. В одном своем интервью он прямо сказал, что любимое его произведение — «Улитку на склоне» — поняли адекватно всего два человека. Из интервью возникало полное ощущение, что писатель был даже польщен и обескуражен таким сравнительно высоким результатом. Борис Стругацкий любил отвечать на вопросы читателей о потаенном смысле некоторых своих произведений, о значении тех или иных сюжетных линий. Далеко не все сложные для восприятия авторы охотно вступают в такой диалог. Обычно художник предлагает читателю самому разбираться в прочитанном или просмотренном, оставляя ему свободу для самостоятельных интерпретаций. Режиссер Дэвид Линч на вопрос журналиста, почему ему не все понятно в фильмах мэтра, ответил гениально: а разве в жизни вам все понятно? Борис Стругацкий придерживался радикально иной писательской стратегии, его романы представляли во многом хитроумные зашифрованные ребусы, причем с очень конкретным и недвусмысленным ответом, до которого почти никогда не способен был дойти своим умом даже самый проницательный читатель.

Никто из мне известных почитателей таланта братьев не догадался сам, какую страшную тайну хранил архивариус Обреченного Града Изя Кацман и, соответственно, что узнал от него под пытками диктатор Фриц Гейгер. И никому даже в голову не могло прийти, что таинственные мокрецы из «Гадких лебедей» — это люди из отвратительного будущего, желающие изменить его, изменив настоящее, тем самым вычеркнув из жизни самих себя. Для того, чтобы понять правильно все эти произведения, нужно было дожить до 1990-х годов и почитать регулярно обновляемую серию on-line интервью Бориса Натановича со своими корреспондентами. Но что же тогда могли вычитать из повестей о Мире Полдня наивные, не сознающие все эти глубины поклонники братьев?

Может быть, Стругацкие и не были нашими современниками, а они тоже, как и мокрецы, явились своего рода людьми из будущего, которые желали намекнуть нам на что-то, о чем-то предупредить? Сообщая нам при этом только то, что можно сообщить, и сознательно не раскрывая те аспекты и те подробности, которые еще не настало время придавать всеобщей огласке?

Если мы перечитаем лучшие повести братьев, то убедимся, что непонятного в них больше, чем понятного. Притом что поклонники перерыли все тексты, выходившие за подписью братьев вдоль и поперек, чему многие классики русской литературы могли бы только позавидовать. И, тем не менее, очень многое остается без внятного объяснения: никто не может ответить на вопрос, почему либерально мыслящие интеллигенты Стругацкие в качества главного зла, угрожающего человечеству, описали в «Улитке на склоне» экологическую цивилизацию, управляемую женщинами. И опять же, почему именно женщина — «будущий Сталин в юбке» — предстает как страшная политическая опасность в последнем романе покойного писателя — «Бессильные мира сего». Казалось бы, либералу следовало опасаться чего-то совсем другого, но не представительниц слабого пола. И таких странностей, нестыковок и настоящих загадок в творчестве Бориса Стругацкого даже больше, чем кажется на первый взгляд.

Я дважды брал у Бориса Натановича интервью по электронной почте. Один раз задавал вопросы, кажется, о науке, второй — о прогрессизме и, прости Господи, модернизации. Всегда мне хотелось спросить совсем о другом, понимая, что рано или поздно настанет срок, когда спрашивать будет не у кого. Но о том, о чем хотелось спросить, мне казалось, никто никогда не задает вопросов. Я все ждал, что эти вопросы задаст кто-то другой. Но они не пришли никому на ум. И теперь они уже точно останутся без ответа. Борис Стругацкий унес с собой все свои тайны, оставив лишь стойкое ощущение, что, в отличие от большинства тех, кто перечитывал по сотне раз «Понедельник» или «Пикник», он какими-то тайнами реально владел. Но не считал себя вправе поделиться ими с тем, кто, подобно Фрицу Гейгеру, был бы способен использовать их в корыстных целях, или кто, подобно Дмитрию Малянову, мог бы сломаться от груза небывалой ответственности.

Наверное, многое бы осталось загадкой и для меня лично, если бы в какой-то момент я не обнаружил неожиданно ключ ко многим загадкам тех повестей Стругацких, в которых речь идет о Мире Полдня. Этот ключ содержался в раннем фрагменте наиболее ценимой Борисом Стругацким повести «Улитка на склоне» — повести «Беспокойство», которая увидела свет в самом начале 1990-х годов. Повесть позволяла соотнести те события, что происходят в «Улитке» и всю сюжетную линию повестей из «Мира Полдня». Как выяснится из последующего изложения, этот ключ позволяет открыть многие закрытые двери в текстах Стругацких, равно как и в мировоззрении, по крайней мере, младшего из двух братьев. Однако чтобы более точно оценить данную гипотезу, сделаем несколько предварительных замечаний относительно той роли, которую играла фантастическая утопия в позднесоветском обществе и того, в какой мере данная утопия несла в себе определенную крипто-идеологию, альтернативную как коммунистическому гуманизму, так и христианству.

Действительно, научная фантастика, в ее классических образцах, представляла собой литературный жанр, наименее соотносимый с христианством.

О. Серафим Роуз имел немалые основания говорить о «научной фантастике» XX столетия как об особой антихристианской «крипто-религии», наряду с культами УФО и экстрасенсов. Эта идеологическая направленность была в какой-то мере обусловлена спецификой жанра: важнейшей темой фантастики XX в. было столкновение человечества с некоей «новой онтологией», новой реальностью, неожиданное обнаружение которой как бы завершало процесс разрушения традиционных религиозных верований и базирующейся на них социальной этики.

В многообразии версий этой «новой онтологии» можно выделить несколько инвариантных сюжетов, раз за разом воспроизводимых в популярных произведениях литературы и массового кинематографа. Сам этот инвариант, вероятно, говорит о неких сознательных или же подсознательных ожиданиях современного человека, связанных в первую очередь с прогрессом научного знания. Вместе с тем в тех же самых сюжетах часто бывает схвачена в образной форме парадигма восприятия важнейших общественных тенденций современности, общих черт самого хода человеческой цивилизации.

***

Иван Ефремов во многом стоит у истоков отечественного нео-, пара- и крипто-марксизма, который является основой значительного сегмента как современной отечественной фантастической литературы, так и общественной мысли. Стоит зайти на сайт, посвященный творчеству Ефремова, чтобы убедиться в культовой роли произведений Ефремова для российских новых социалистов.

Обычно разногласия между Ефремовым и Стругацкими сводят к чисто художественным нюансам. Стругацкие, по их собственному признанию, отказались описывать обитателей Мира коммунистического будущего в виде неких сверхлюдей, обладающих определенными сверхвозможностями и практически лишенных недостатков. Вместо этого они изобразили жителей Мира Полдня как своих коллег по советскому НИИ или же писательскому цеху.

Однако этот художественный нюанс скрывает более важное философское, даже метафизическое различие двух писателей. Это различие наглядным образом проявляется в сравнении двух произведений: «Лезвия бритвы» Ефремова и «Бессильных мира сего» С.Витицкого (Б.Н. Стругацкого). В «Лезвии бритвы» мы обнаруживаем истоки некоторых сюжетов повестей Стругацких. В частности, одной из наиболее значительных — «Хищные вещи века». Один из героев романа говорит следующее: «Есть вещи, которыми нельзя заниматься, пока не будет лучше устроено общество на всей нашей планете, и ученым следует думать об этом. Меня тревожит, например, не слишком ли много кое-где развлекаются с энцефалограммами и с лазерами…» Далее он объясняет, что его беспокоит: «А то, что ряд физиологических лабораторий занят усиленным изучением прямого воздействия на определенные участки мозга. Вызывают ощущения страха или счастья, полного удовлетворения — эйфории. Пока у крыс и кошек, но мостик-то ведь узок». Несложно заметить в этой цитате всю идейную проблематику повести «Хищные вещи века» в сжатом виде. Здесь любопытно, однако, другое, а именно выделенная жирным часть реплики героя — «пока не будет лучше устроено общество на всей нашей планете». Иначе говоря, по мнению автора «Лезвия бритвы», воздействие на «участки мозги» с целью добиться состояния эйфории угрожает лишь «невоспитанным» обитателям современного мира — у людей будущего оно не должно вызывать никаких опасений. Тогда как у Стругацких в «Хищных вещах века» новый психоволновой наркотик «слэг» описывается как явление, содержащее в себе потенциальную угрозу не только для разлагающегося капиталистического, но и для восходящего коммунистического мира.

Важнейшее отличие Стругацких от Ефремова — во взгляде на природу человека. Позиция Ефремова понятна и проста. Человек по природе добр и замечателен, злое в нем — продукт извращенных общественных отношений, а также, в особенности, тлетворного влияния иудео-христианства. Ефремов вслед за официальным марксизмом следует гуманистической руссоистской традиции, не придавая никакого значения антропологическим открытиям Ницше и Фрейда. «Будьте совершенно спокойны — говорит герой «Лезвия» Гирин, — доброе, гуманистическое в человеке непобедимо, потому что оно покоится на фундаменте родительской заботы о потомстве. Только крепчайшими потребностями в доброте, жалости, помощи можно было изменить психику зверя, чтобы заставить его охранять и воспитывать своего детеныша». Итак, «доброе» в человеке более фундаментально, чем агрессия и жестокость. В этом смысле «воспитание» человека коммунистического общества состоит в выявлении и развитии изначально присущих ему нравственных качеств.

Фактически то новое, что вносят Стругацкие в советскую фантастику, если не в советскую культуру в целом, — это представление о том, что человек по своей природе, именно биологической природе, уязвим и несовершенен. Не осознав это, невозможно понять не только «Хищные вещи века», но и «Улитку на склоне» и в первую очередь — созданный братьями Стругацкими совместно с Тарковским кинофильм «Сталкер». Однако в наибольшей степени этот крайне антигуманистический взгляд на человека, по своей природе неспособного «дотянуться до звёзд», ощутим в «Бессильных», где прямо говорится о том, что в мире «ничего не изменится, пока мы не научимся что-то делать с этой волосатой, мрачной… наглой, ленивой обезьяной, которая сидит в каждом из нас». О том же самом Борис Стругацкий признается в off-line интервью: Мир Полдня «нереален сейчас и будет нереален до тех пор, пока мы не научимся что-то делать с обезьяной, сидящей внутри каждого из нас: усыплять ее или как-то обманывать, или заговаривать, или отвлекать».

В другом фрагменте того же интернет-интервью Стругацкий признает, что главной задачей «Бессильных» было продемонстрировать сомнения, что Высокая теория воспитания и аналогичные педагогические новации, которым уделяется так много места на страницах повестей фантастов, «способны существенно изменить род людской и переменить ход истории, — такие сомнения автором, да, владеют. Чего автор, собственно, и не скрывает: весь роман посвящен доказательству фундаментального тезиса: никакими усилиями и даже сверхусилиями никаких людей и даже сверхлюдей хода истории не изменить».

Во многом из этого скепсиса в отношении человека проистекает равнодушие Стругацких к делу распространения «социальных ценностей», к тому, что в современной политической терминологии принято называть «гуманитарными интервенциями». Верящий в добрую природу человека, Ефремов вполне закономерно в «Часе быка» приходит к признанию необходимости революционного обновления общества, в том числе с помощью «сверхусилий сверхлюдей». В «Обитаемом острове» Стругацкие показывают, что путь революционного переворота в тираническом обществе бесперспективен. Устами Колдуна Стругацкие говорят о необходимости подчинить разбуженную «совесть» трезвому «разуму»: «Ваша совесть возмущена существующим порядком вещей, и ваш разум послушно и поспешно ищет пути изменить этот порядок. Но у порядка есть свои законы. Эти законы возникают из стремлений огромных человеческих масс, и меняться они могут тоже только с изменением этих стремлений…»

Удивительным образом именно неприятие Стругацкими идеи «экспорта революции» извне и вызвало критику со стороны официальных партийных идеологов, а именно заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК Александра Яковлева, который очень верно почувствовал те же нотки уже в более ранней повести «Попытка к бегству».

В своей докладной записке «о серьезных недостатках в издании научно-фантастической литературы» от 5 марта 1966 г. Яковлев весьма проницательно заключал: «Основа замысла повести в том, как будут реагировать земляне, члены коммунистического общества, при столкновении с инопланетным фашизмом. Оказывается, они бессильны, не должны и не хотят вмешиваться, ибо всякое их вмешательство, по мнению авторов, обречено». Понятно, что вмешиваться в иной социальный порядок бессмысленно, поскольку основные проблемы людей обусловлены не недостатками социального строя, а заключены в их природе. Радикально изменить природу человека — невозможно.

Если идеологические истоки ефремовского гуманизма обнаружить совсем несложно, то мотивы пессимизма Стругацких не слишком ясны. Ведь, в сущности, разрывая с Ефремовым и всей этой языческо-гуманистической традицией, в которой вполне законное место занимает и марксизм, они возвращаются к близкому иудео-христианскому видению человека как «падшего, грешного существа». Однако Стругацкие демонстративно и принципиально отвергают религию. Из всей религии Завета они как будто усваивают только одно, опуская все остальное, — идею грехопадения (категорически неприемлемую для язычника Ефремова).

Из данного фундаментального отличия во взглядах двух фантастов проистекает их несходство и в другом существенном аспекте — в отношении к цивилизации матриархата.

***

В творчестве братьев Стругацких в 1950-60-е годы происходит существенный перелом, связанный с переосмыслением основ лево-коммунистической утопии. Утопия, по Эрнсту Блоху, всегда есть предельное развертывание неких имманентных определенному социальному действию мироустроительных перспектив. То есть утопия — попытка угадать в образной форме, на какие цели в конечном счете ориентировано то или иное социальное движение. Очевидно, что своеобразной бессознательной целью советского коммунизма в период его наивысшего расцвета в 1950-60-е годы было превращение большинства людей в работников науки. Идеальное общество, согласно многочисленным утопиям 1960-х, представляло собой не более чем гигантский интерфейс научной лаборатории. В какой-то мере эта модель государства для физиков, выведенная Стругацкими в «Далекой Радуге», явилась гиперболизированным выражением самого существа общества развитого социализма, в значительной мере ориентированного на научно-технический прорыв в области космоса и физики микрочастиц. В «Далекой Радуге» авторы как бы дают понять, что данный путь оказался неправильным, а движение вглубь вещества, в межатомное «нуль-пространство» наталкивается на поставленный самой природой тупик.

«Далекая Радуга» — несомненно, одна из наиболее интересных вещей ранних Стругацких. Интересна эта повесть не столько своим сюжетом, сколько какой-то еле ощутимой атмосферой обреченности. Речь идет, в первую очередь, о таинственной фигуре Камилла, том человеке, который уже заранее знает о провале эксперимента на Радуге.

«Мне все надоело. Это была огромная ошибка», — говорит он в конце книги Горбовскому. Из текста не очень понятно, что он имеет в виду. То ли эксперимент по исследованию «Нуль Т», приведший к возникновению Волны, то ли собственную метаморфозу в полу-человека, полу-компьютер. Однако Камилл, похоже, говорит не только о конкретных экспериментах его коллег. Его основной пафос — грядущее разделение человечества на две расы. Предзнаменование этого разделения — раскол в обществе Полдня на эмоциалистов и логиков. «Человечество накануне раскола. Эмоциалисты и логики — по-видимому, он имеет в виду людей искусства и людей науки — становятся чужими друг другу, перестают друг друга понимать и перестают друг в друге нуждаться. Человек рождается эмоциалистом или логиком. Это лежит в самой природе человека. И когда-нибудь человечество расколется на два общества, так же чуждых друг другу, как мы чужды леонидянам…». Здесь говорится, конечно, не только о споре физиков и лириков в среде российских шестидесятников. Вполне логично предположить, что речь здесь идет о двух направлениях развития социалистической доктрины в XX в. Ранняя советская философия увидела в марксизме фактически продолжение рационалистического позитивизма контовской школы. Радуга — это то, чем стремился в 1960-е годы стать Советский Союз и чем, вероятно, он бы мог стать, если бы не мировая понижательная волна 1970-х, принесшая с собой разочарование в научном прогрессе. Советский эксперимент выдыхался по мере торможения научно-технического прогресса, который он и был призван возглавить.

Но на Западе марксизм и социализм понимали совершенно по-другому — со времен Лукача и Блоха в социализме видели освобождение от технической рациональности во имя возвращения к природе и свободной эстетике. Отказ от мира Прометея во имя общества Орфея, как писал автор «Эроса и цивилизации» Герберт Маркузе. Западные левые в 1960-е выбрали путь, ведущий к «зеленеющей Америке», к Эросу, взбунтовавшемуся против цивилизации, наконец, к современному экологическому движению. Стругацкие осознали и описали этот разрыв раньше многих своих современников, отметив его уже в «Полдне» изображением «биологической цивилизации» леонидян. В конечном счете, и скрытый центр их повествования о Мире Полдня составляет антиномия двух цивилизационных проектов — Радуги и Пандоры.

Прежде чем начать борьбу с Пандорой, фантасты первым же серьезным своим произведением указали на обреченность, безысходность и глубинную внутреннюю опустошенность советского эксперимента. «Далекая Радуга» стала первым в отечественной литературе выпадом против концепции бесконечного научно-технического прогресса, задававшей подлинный нравственно-смысловой стержень коммунистического эксперимента. Как всегда наши фантасты опередили время — только через десять лет читатели смогли увидеть в «Радуге» не очередную историю о героическом Горбовском, а то, что в ней изначально содержалось — аллегорический намек на то, что у мира, сделавшего ставку на ядерный проект, нет будущего.

Стругацкие проницательно указали в последующих произведениях на то, что вектор прорывных исследований сместится в ближайшие десятилетия из сферы физики элементарных частиц в область биотехнологий. Трудно сказать, насколько вывод фантастов был сам по себе справедлив — не произошло ли в их текстах «самосбывающегося пророчества» относительно краха советского эксперимента, как будто возрождавшегося к новой полноценной жизни в эпоху Гагарина и героев «Девяти дней одного года»? Можно констатировать только одно, с 1962–65 годов представление фантастов о будущем кардинально меняется. Роковой и неизбежной перспективой человечества представляется им отныне матриархатная цивилизация Пандоры.

***

Текст Стругацких 1960-х — 1980-х годов, так же как и последующие произведения С. Витицкого, содержит в неявном виде представление о двух альтернативных путях развития человечества после фиаско (по причинам, связанным, якобы, с устроением самой Вселенной), основанного на научно-техническом рывке советского коммунистического проекта. Если проанализировать некоторые важные интертекстуальные совпадения в произведениях фантастов цикла «Мира Полдня» (очень важно включить в круг рассмотрения прямо относящуюся к этому циклу опубликованную в 1990 г. повесть «Беспокойство»), то мы обнаружим в качестве скрытого лейтмотива этой серии повестей столкновение двух начал, двух противоположных «образов будущего».

Один из этих путей, наиболее ясно проявляющийся в повести «Волны гасят ветер», — это совершенствование биотехнологий, в первую очередь, исследований в области генной инженерии. Результатом этих евгенических исследований должна стать «новая раса» людей — избранной элиты, сверхлюдей — «люденов». Второй путь прямо обозначен в повести «Улитка на склоне» (а также в ее первой редакции — повести «Беспокойство») как движение в сторону полной адаптации людей к природной среде, что может произойти лишь при наступлении эры матриархата. В нескольких местах «Беспокойства» прямо указывается на то, что этот второй путь представляет собой «пропасть», в которую может свалиться не подозревающее о ней коммунистическое человечество Полдня. Женщины будущего (в описании магических способностей которых Стругацкие следуют за своим учителем Иваном Ефремовым) обладают некими высшими магическими силами, превосходящими всю премудрость технократической цивилизации. Они способны управлять живой и неживой природой вплоть до превращения одной в другую, к тому же их всемогущество обусловлено и неким психологическим тяготением людей к этому матриархатному состоянию. Все это в совокупности делает людей Полдня бессильными перед чарами Леса. «Я их вижу, говорит о таинственных обитателях Пандоры — русалках — герой повести «Беспокойство» Турнен, — И треугольный пруд. И туман, и зеленую луну. Все это я вижу так отчетливо, что могу описать во всех подробностях. Для меня это и есть критерий реальности, и он не хуже любого другого». «Русалки» захватывают воображение гостей из мира Полдня, и потому последние обречены свалиться в разверзнувшуюся под их ногами «пропасть». Единственной силой, способной хотя бы психологически противостоять Лесу, оказываются те, кому в конечном счете и придется составить избранное меньшинство «сверхлюдей». Анализ интертекстуальных связей между повестями «Беспокойство», «Волны гасят ветер» и «Гадкие лебеди» дает вполне четкое представление об этой цивилизационной развилке, на которую обречено выйти коммунистическое общество прекрасного будущего.

Отметим некоторые детали в тексте Стругацких о Мире Полдня. В повести «Беспокойство» Горбовский говорит Турнену о «постыдной тайне», угрожающей человечеству: «Разве вы не видите, что они все стали как дети? Разве вам не хочется возвести ограду вдоль пропасти, возле которой они играют?» Сам Борис Стругацкий в «Комментариях к пройденному» рассказывает о замысле «Беспокойства» следующее: «Горбовскому страшно. Горбовский понимает, что добром такая ситуация кончиться не может, что рано или поздно человечество напорется в Космосе на некую скрытую угрозу, которую представить себе сейчас даже не может, и тогда человечество ожидает шок, человечество ожидает стыд, смерти и все такое… И вот Горбовский, пользуясь своим сверхъестественным чутьем на необычайность, таскается с планеты на планету и ищет странное. Что — он сам не знает. Вот эта Пандора, которую земляне осваивают уже несколько десятков лет, кажется ему средоточием каких-то угроз, он сам не знает каких. Но он сидит здесь для того, чтобы оказаться на месте в тот момент, когда что-то произойдет. Сидит для того, чтобы помешать людям совершать поступки опрометчивые, торопливые…».

Отметим, что та же самая линия, с тем же почерпнутым из повести Сэлинджера образом «пропасти», проявляется и в повести «Волны гасят ветер» во время разговора Логовенко с Тойво Глумовым, где выясняется, что людены должны поддерживать человечество над «пропастью во ржи» после того, как на Земле состоятся некие потрясения: «Суть: все не так просто, как мы это себе представляем. Например, утверждается, будто период стационарного развития человечества заканчивается, близится эпоха потрясений (биосоциальных и психосоциальных), главная задача люденов в отношении человечества, оказывается, стоять на страже (так сказать, над «пропастью во ржи»). В настоящее время на Земле и в Космосе обитают и играют 432 людена». Если поверить на слово Тойво и Логовенко и соотнести упомянутую последним «пропасть» с той, о которой размышлял на Пандоре Горбовский, то мы придем к очевидному выводу о том, что «постыдная тайна», угрожающая человечеству, как-то связана с возвращением к матриархату. Именно от этой перспективы и оберегают еще ни о чем не подозревающее человечество сверхдюди—»людены».

Некоторые намеки, оставленные Стругацкими в «Волнах», должны были привести внимательного читателя к мысли, что с Пандорой, на которую отправляется герой повести Тойво Глумов перед инициацией в «людены», не все обстоит благополучно. Более того, сама эта инициация каким-то образом связана с путешествием Тойво на Пандору. Тойво проходит обследование в Институте метапсихологических исследований Логовенко 8 мая. В тот же день вечером его жена Ася получает информацию с работы о том, что на Пандоре самопроизвольно взбунтовалась «закваска Пашковского». Именно это событие делает в конечном счете неизбежной для нее командировку на Пандору, в которой ее решает сопровождать отказывающийся от рекомендованного Каммерером посвящения в людены Тойво. О неизбежности этой самой командировки Аси, вроде бы не играющей в сюжетной линии повести какой-то особой роли, очень настойчиво говорит Глумову Сэнриган: «она полетит обязательно, не надейтесь, что все обойдется». Логично предположить, что Глумова выманивают на Пандору некие таинственные силы, способные управлять материальным миром, с той же самой минуты, как он проходит обследование, и когда выясняется наличие у него третьей импульсной системы, необходимой для превращения человека в «людены». Ему, как и проницательным читателям повести, следовало бы более серьезно отнестись к словам Аси, которая в сердцах сказала: «Вот у нас закваска взбунтовалась. Зачем нам искать причины? Все ясно: Странники! Кровавая рука сверхцивилизации». Итак, скорее всего, посвящение в «людены», то есть согласие Глумова принять это посвящение, происходит именно на Пандоре — перед лицом той «опасности», которой сверхлюди призваны противостоять.

Противостоять Пандоре они должны по причинам далеко не только альтруистическим. Использование обнаруженной на Пандоре «бактерии жизни» для адаптации человека к новым условиям в космосе, так называемая фукамизация, делает невозможным активизацию третьей импульсной системы, то есть сам «люденогенез». Это, по всей видимости, означает, что число «люденов» прямо зависит от времени удержания землян от падения в вышеупомянутую «пропасть». Сделаю предположение, что, в отличие от людей, на сверхлюдей — «люденов» не простирается магическая власть «русалок» Пандоры. Однако их положение в царстве женщин также не очень завидно. Предполагаю, что «людены» Царства Леса — это и есть «мокрецы» «Гадких Лебедей», сверхмудрые, но безнадежно больные люди. Посмотрим, на чем может основываться данная гипотеза.

Внимательный читатель «Улитки» и «Беспокойства» должен был заметить, что в Лесу, помимо женщин-подруг и простодушных жителей деревни, действует еще и некая «третья сила». Свободная от, казалось бы, абсолютной власти женщин и даже противостоящая ей. О существовании этой силы пробалтывается мать Навы при встрече с Атосом в «Беспокойстве»: «Есть, однако, воры. Вероятно, это самая опасная ошибка, но их становится все меньше…» Одна из женщин задает вопрос Атосу-Кандиду, «защищен» ли он, способен ли он по этой причине перейти «линию боев между Востоком и Западом». По всей видимости, речь идет именно о «ворах» — людях, благодаря случайному сбою эволюции оказавшихся способными не поддаться магической силе воздействия «боевых подруг». «Воры» «нападают» на Атоса и Наву, стремясь спасти последнюю от участи стать одной из «подруг». Несколько важных деталей: Это были мужчины, «заросшие до глаз» (то есть их лиц не было видно — вплоть до глаз). Они, по словам Навы, все «дикие да тощие». И еще они, с одной стороны, слабые — Атос с легкостью одолевает семерых, а с другой они обладают значительной, также, вероятно, магической силой, способной уничтожать мертвяков.

Вероятно, лица «воров» обезображены, и они скрывают свое «уродство» за пышной растительностью. По всей видимости, тех же самых «воров» Нава именует «уродами», полагая, что именно эти «уроды» и уничтожили встретившегося им на дороге мертвяка. Нава просит Атоса уйти, боясь, что они его тоже «уродом сделают». В окончательной редакции «Улитки» Нава также говорит о том, что «уроды» могут стать деревом. Одного из «воров» зовут Семиглазый. «Воры» предпочитают находиться в водных, болотистых местах: в Лесу они выходят к Атосу и Наве «прямо из болота». Преследовать Атоса и Наву они оказываются в состоянии только до того момента, когда те выходят из болотистой местности и «ступают на твердую землю». Очевидным образом писатели показывают, что «воры» не могут выйти за пределы болота. Им вредна сухость: «Воры по-прежнему стояли в воде и даже не вышли на сухое место». Поэтому вероятно, «воры» и есть те самые «чешуйчатые люди», которых видел «в тумане» персонаж «Беспокойства» Курода, когда искал Атоса-Сидорова. Это люди со страшной генетической болезнью, уродливые, способные существовать только во влажном климате, однако сохранившие способность не поддаваться «тоталитарной власти» «русалок». Это именно те люди, которых персонажи «Гадких лебедей» именуют «мокрецами» или «очкариками». Эти люди в «Гадких лебедях» мутируют будущее, тем самым и выполняя свою работу по удержанию человечества от той самой «пропасти во ржи», от которой призваны оберегать обитателей Мира Полдня «людены» из повести «Волны гасят ветер».

Итак, «мокрецы» «Гадких лебедей» — не просто гости из будущего. Они — люди с Пандоры. Это те люди, которые обречены были в будущем стать «ворами», сохранить волю к сопротивлению за счет физического уродства, носители генетического заболевания, которое делает их нечувствительными к сексуальному могуществу расы «русалок». Вот об этом и должен был писать новый Шпенглер Павел Зурзмансор — о том, что западный путь развития прямо ведет человечество к страшному финалу — к Пандоре. Есть еще один аргумент в пользу данного — очень существенного для понимания всего замысла Стругацких — предположения о тождественности «воров» «Улитки» и «мокрецов» «Гадких лебедей». В «Беспокойстве» Атос удивляется тому, что воры легко справляются с мертвяками, «принимают вас на сучки и на палочки», но совершенно бессильны против живых существ. В самой «Улитке» остается совершенно неясным: почему «воры», так легко справившиеся с «мертвяками», оказались бессильны и немощны в столкновении с Кандидом. Как говорится в повести: «Он (то есть Кандид) испытывал разочарование и досаду и на бегу пытался сообразить, как же эти неуклюжие, неповоротливые и незлые люди могут наводить ужас на деревни, да еще каким-то образом уничтожать мертвяков — бойцов ловких и беспощадных».

У Стругацких всегда очень важны детали, и, как мы уже говорили, все загадочное у них почти всегда имеет рациональное объяснение. Так вот, совсем не случайно Атос, получив ожог от соприкосновения с мертвяком, приходит к выводу, что мертвяки не то что не люди, а даже не «животные». «Почему они не животные — я тоже уже доказал когда-то». Между тем, Лес — это именно «живое существо», именно весь Лес, включая почву, дерн — Атос-Кандид рядом с озером «ест землю», понимая, что земля эта как бы не совсем земля. Лес — это мир исключительно «живой материи», в котором вообще нет места «неживой природе», в котором все является живым — все, включая землю. Единственное, что остается мертвым в Лесу — это остатки «воды» в заболоченных местах, собственно там, где пока еще могут жить «воры». Все остальное разрыхляется и пересоздается на новый лад «мельчайшими живыми существами» — так называемыми «строителями».

Иными словами, Лес — это созидающийся универсум живой природы, мир, в котором биология окончательно вытеснила физику. Стругацкие дают понять, что с определенной точки зрения Лес — это и есть наивысший прогресс, только этот прогресс несовместим с благоденствием тех, кто в иных условиях мог бы стать «высшей расой», равно как и с обычным существованием простых людей.

Теперь обратимся к черновым записям «Гадких лебедей», опубликованным во втором томе «Неизвестных Стругацких». На с. 245 приведена оставшаяся в рукописи характеристика (факсимильное воспроизведение рукописи: http://www.testpilot.ru/espace/bibl/fant/strugatskie/neiz-sn-ch2/01-1.html) «мокрецов»: «Высший синтез, непостижимый для человека: власть над мертвой материей. В частности, власть над мертвецами». Итак, над «живыми» «мокрецы-воры» не властны, они — господа «мертвой материи». Поэтому-то они так легко расправляются с «ночным работником» — «мертвяком» и ничего не могут поделать против живых людей, тем более против властительниц Леса. Над мертвой материей и «мертвыми вещами», как говорят женщины, их власть огромна. Кстати говоря, в «Беспокойстве» есть еще один любопытный момент, одна из женщин просит Атоса не только «приказать дереву согнуться», а «затем убить дерево», но и «вызвать воду» («Она сказала что-то другое, но Атос понял ее именно так») Это очередной намек на «воров» — «мокрецов», которые в «Гадких лебедях», как мы помним, вызывали дождь во всех тех местах, где они жили. Можно сделать вывод: война, которая ведется в Лесу, — это война между Живой и Неживой материей, между биологией и физикой, причем близкая самим Стругацким сторона — это именно «неживая материя», сила ночи. Как я понимаю, ночью Лес бессилен и работать могут только «мертвяки». Потому-то они и нужны Лесу.

***

Понимание того, кем являются «воры»-»мокрецы», делает для нас возможным раскрытие отчасти и еще одной загадки «Мира Полдня» — а именно содержания таинственных «лакун», то есть тех фрагментов разговора Логовенко с Горбовским и Комовым, которые оказались стерты как из записи их беседы, так и, возможно, хотя я лично склонен думать иначе, из памяти собеседников «люденов». Мы можем попытаться догадаться, что утаили «людены» от землян, а авторы повести «Волны гасят ветер» от своих читателей. Собственно, лакун в повести «Волны гасят ветер» всего три.

Первая длится 12 минут 23 секунд. Начинается с некоего фокуса Логовенко с разбитым стаканом и завершается выходом на тему фукамизации, которая «приводит к разрушению третьей импульсной системы».

Вторая — самая короткая. Длится 2 минуты 12 секунд. Начинается с упоминания «китообразных», которые, как помнят читатели, гибли в массовых масштабах, выбрасываясь на берег. Их гнал какой-то ужас. Завершается фразой о том, что кого-то «…интересовало не это». За 2 минуты вряд ли тема разговора изменилась, Комова явно не заинтересовало объяснение случившегося с китами.

Третья длится 9 минут 44 секунды. Начинается с догадки Комова, что «людены» в отличие от «ридеров» не умеют читать мысли. Завершается такой репликой Логовенко: «…мешать. И не только поэтому».

Мне представляется, исходя из сделанных ранее гипотез, что «людены» хотели скрыть от людей то, что делает сверхлюдей уязвимыми перед человечеством. «Людены» — властелины неорганического мира, люди потенциально сильнее люденов, так как последние даже не могут читать мысли, на что способны некоторые из людей. Вполне вероятно, что прошедшие фукамизацию люди вообще неуязвимы для люденов. Последним важно было запугать людей, напустить, так сказать, им пыль в глаза, чтобы те отстали и не думали воспользоваться имеющимся в их распоряжении секретным оружием.

Намеки на эту парадоксальную слабость, уязвимость сверхсуществ рассыпаны по всем повестям о Мире Полдня. Несколько более загадочна вторая лакуна, касающаяся периодически возникающей у Стругацких темы — какой-то загадки, таящейся в морских глубинах (вспомним тайну, которую океанолог Званцев в повести «Полдень XXI век. Возвращение» хотел поведать умирающему академику Окада). Возможно, дело здесь вот в чем. «Воры»—»мокрецы» оказываются способны в ситуации наступления биологической цивилизации, Леса—Пандоры, обитать только в воде, постепенно превращаясь в своего рода людей-амфибий. В конце концов человеческие признаки у них исчезают, и они становятся животными, то есть, в частности, теми самыми китообразными. Званцев каким-то образом узнает (или эмпирически подтверждает) эту давнюю антропософскую тайну — высшие образцы животных млекопитающих — потомки людей, а не люди, как полагают эволюционисты-дарвинисты, потомки животных. Что же могло так напугать несостоявшихся «люденов»? Только одно — зарождение в океане той самой «бактерии жизни», иначе говоря, того самого таинственного вируса, который когда-либо, через много веков, превратит Землю в Пандору, сделав возможным и здесь «разрыхление» — то есть превращение живой природы в неживую, а мертвой воды (места обитания потомков спасшихся рас) в ту самую живую воду, в которой размножаются «русалки».

Последняя повесть С. Витицкого — Бориса Стругацкого — «Бессильные мира сего» выдает конечный пункт мировоззренческой эволюции фантастов — отказ сверхлюдей от функции «стражей». По мнению Витицкого, сверхлюди бессильны спасти мир, мир обречен скатиться в предуготованную ему пропасть (этим и объясняются поражающие всех поклонников заявления Бориса Стругацкого о том, что мир «Хищных вещей века» — чуть ли не лучший из всех возможных миров, поскольку мир Полдня попросту невозможен), сверхлюдям нужно спасать лишь самих себя.

Конечно, проявляющуюся в повестях Стругацких «цивилизационную развилку» можно счесть лишь удобным стилистическим приемом, позволяющим поразмышлять об отвлеченных вопросах «прогресса» и «морали». В какой-то мере и сами авторы в предисловии к главам о Лесе «Улитки на склоне», опубликованных в 1966 г. в сборнике «Эллинский секрет», настаивали на такой чисто символической трактовке Леса, сообщая читателю, что «лес — это скорее символ непознанного и чуждого, чем само непознанное и чуждое, по необходимости упрощенный символ всего того, что скрыто пока от человечества из-за неполноты естественнонаучных, философских и социологических знаний». Однако то же предисловие содержит одно очень важное замечание о герое Кандиде, который «знает о мире столько же, сколько мы с вами, его цели — наши цели, его мораль — наша мораль». «И вот, — пишут Стругацкие, — нашим знаниям, нашим представлениям о целях, нашей морали лес противопоставляет свои знания, свою мораль, свои цели, нам совершенно чуждые». Иными словами, ожидаемое восполнение наших естественнонаучных, философских и социологических знаний должно, как предполагают авторы, открыть нам то представление о будущем, которое неизбежно опрокинет наши современные взгляды на мораль и цели исторического развития. Гуманизм будет отброшен в сторону самим фактом актуализации нового лика бытия, «новой онтологии».

***

Развилка двух путей развития цивилизации будущего — биотехнологического («людены») и биоадаптационного («русалки») — и утопические перспективы, определенные каждым из этих путей, ни в коей мере не являются достоянием творческой фантазии только лишь этих писателей. Значительная часть литературных и кинематографических произведений последних лет рисует нам в общем ту же самую картину — борьбу «тайной элиты мира», захватившей контроль над биотехнологиями, с неким эколого-феминистическим подпольем (ярчайший пример — фильм Р. Родригеса «Город грехов», в какой-то мере проявлению того же сюжета, только в специфической историко-культурной форме, обязан своим успехом роман Д. Брауна «Код да Винчи»). Но ситуация не исчерпывается лишь художественными аллюзиями: за каждой из альтернатив скрывается, безусловно, одно из двух течений, определяющих политический конфликт на современном Западе. С одной стороны, в образе «люденов» мы имеем очевидно правый, ясно выраженный элитарный проект, с другой — проявился своеобразный метатекст «нового левого» движения 1960-х годов с присущими ему феминистическими и экологическим мотивами.

Существенно, что развертывание каждой из указанных альтернатив несет в себе вполне определенный вызов христианскому миропониманию. В некотором смысле, проявленный в повестях Стругацких конфликт есть по существу раскрытие внутреннего конфликтного поля постхристианской цивилизации, цивилизации, мировоззренчески мыслящей и действующей в рамках «новой онтологии». «Онтологии», в которой окончательно и давно умер Бог монотеистических религий. Не случайно, что столь много раскрученных произведений массовой культуры в последнее время затрагивают «сюжет» обмана католической церковью своей паствы, скрытия роковых для христианства фактов в интересах церковной организации.

Следует отметить, что в отдельных произведениях (прежде всего, недооцененном критикой фильме Энки Билала «Бессмертные. Война миров»), в которых «новая онтология» принимается в качестве неопровержимого, хотя и нравственно отвратительного обстоятельства жизни, иногда изображаются еще и два других возможных способа человеческого поведения в условиях своего рода «Большого Откровения» «подлинной реальности», «нового лика бытия». Это — путь Забвения и Неведения и путь Веры. Последний обусловлен способностью отвергнуть сверхподлинность «новой онтологии» в момент ее абсолютной и стопроцентной актуализации. Любопытно, что в кинокартине «Бессмертные. Война миров» человек, отказывающийся признать возникшего перед ним бога Гора (якобы создателя человека — кроулианские ассоциации здесь очевидны) своим Богом, имеет греко-православное имя Никопол. Авторы фильма не разделяют веры этого героя, предпочитая ей путь Забвения и Неведения, но, тем не менее, связывают человека, выбравшего веру, с православием и Россией (не случайно Никопол заказывает себе «тарковскую водку» в баре — иронический отсыл к другому герою «абсурдной веры» — Сталкеру из одноименной картины Тарковского, снятой по сценарию братьев Стругацких, — здесь вполне осязаем).

Смысл православной фантастики, ее важнейшая цель — подготавливать встречу христианского сознания в целом и православной цивилизации в частности с «новой онтологией», которая на самом деле является актуальной онтологией интеллектуальных элит западной постхристианской цивилизации. Далеко не случайно, что, начиная с 1960-х годов, на Западе не появилось ни одного значительного философа, мыслящего глубоко и серьезно в христианской парадигме. Думаю, что философская скудость современной России (но в то же время и ее религиозное преимущество) заключается в том, что мы до сих пор — несмотря на 70-летие марксистского атеизма — продолжаем бессознательно жить в прежней христианской онтологии, а также исходить из христианской системы ценностей. Например, мы не можем заставить себя думать, что мир вполне реально управляется не благим, а злым началом, что люди вызваны к жизни не светлой, а темной силой бытия (как в том же фильме «Бессмертные»), что развязка истории запрограммированно связана не с восстановлением мировой справедливости и утверждением равенства, а с их окончательным попранием в угоду одной из двух конкурирующих глобальных элит.

Все эти черты возродившейся к жизни в конце XX столетия «гностической» (по выражению Александра Неклессы) цивилизации опираются, вполне возможно, не только на какие-то исходно антигуманистические моральные установки, но и на альтернативную общепринятой картину мира, которая возникает из осмысления новых достижений в области науки. В частности, из неких полунаучных или же полуоккультных представлений о направленности процесса социальной эволюции, которые, на мой взгляд, составляют скрытую подпочву произведений Стругацких с начала 1960-х годов.

Поэтому задачей православной цивилизации следует считать сохранение света христианской истины в ситуации откровенной манифестации этой антихристианской онтологии, в ситуации «Большого Откровения» Новых Богов. И в этом деле веры роль православной фантастики как литературного жанра, способного предвосхитить и осмыслить эту встречу, будет иметь исключительное значение.