Сообщество историков России: от прошлого к будущему. Введение

От редакции: На исходе года мы обращаемся к теме корпоративного сознания, ставившейся пока наиболее комплексно в сборнике статей Ассоциации исследователей российского общества (АИРО-21) «Научное сообщество историков России: 20 лет перемен». Введение и одну из статей сборника мы представляем сегодня как веху продвижения сообщества к новой рефлексии своих оснований.

В последнее время заметно возросло внимание к истории историков и их объединений в составе гуманитарной элиты страны [1], их способам репрезентации, содержанию и самовосприятию собственной миссии, отношениям с властью и способам воздействия на общество [2]. Этот факт можно объяснить тем, что историческое сознание и память, знание о прошлом являются одним из важных каналов формирования идентичности. Однако процесс перехода от «советского» к «российскому» или «русскому» не завершен, ценностно-символическое наполнение этой модели неочевидно. Понятно, что и сами историки непосредственным образом вовлечены в процесс масштабной рефлексии по этому поводу, хотя их корпоративная идентичность находится в зачаточном состоянии.

При подготовке предлагаемой книги ее авторы на рабочем семинаре (2007) практически в один голос утверждали, что единого профессионального сообщества историков в России нет, можно говорить лишь о разрозненных его фрагментах в разных местах и с разными функциями. Одновременно назывались такие корпорации, как институты российской и всеобщей истории РАН, исторические факультеты МГУ и СПГУ. Когда речь шла о локальных исторических сообществах, разговор сразу переходил к научным школам, которые, однако, повсюду пережили кризис или вообще исчезли. В числе же внеинституциональных неформальных сообществ наиболее часто назывались Ассоциация «Историк и компьютер» (1986, 1992), Российская ассоциация историков Первой мировой войны (1989, 1991), Российское общество историков-архивистов (1990, 1991), Ассоциация исследователей российского общества (1991), Российское общество интеллектуальной истории (2001).

Национальной профессиональной ассоциации, как известно, у историков нет. «Серьезен не столько теоретико-методологический раскол (плюрализм и многоголосие — норма научной жизни), — сетовал на международном круглом столе академик В.А. Тишков, — сколько жесткая нетерпимость представителей разных групп и межпоколенческий раскол, вызванный почти закрытой возможностью карьерного продвижения для историков молодого и даже среднего поколения, желающих, например, возглавить кафедры, научные отделы и центры, журналы, институты. Представители старшего поколения и сторонники старых версий зачастую излишне болезненно воспринимают процесс пересмотра исторических версий как некое отрицание их собственной прожитой жизни» [3]. Полагая, что эти проблемы можно все-таки решить, академик обратился к Президенту РФ с предложением создать Общество историков России [4].

Известно, что в расширительном толковании научное сообщество связано с профессией, с одной научной дисциплиной [5]. В классической для второй половины XX века теории научных революций Томаса Куна понятие «научного сообщества» сопряжено с центральным для его концепции понятием «парадигма». Именно парадигма, которую разделяет научное сообщество, определяет критерии для выбора научных проблем, которые могут считаться в принципе разрешимыми и важными для исследования определенным научным сообществом. Однако парадигма может изолировать сообщество от тех социально важных проблем, которые нельзя представить в терминах концептуального и инструментального аппарата, предполагаемого парадигмой. С точки зрения Куна, зрелое научное сообщество в гораздо большей степени, чем любое другое профессиональное сообщество, изолировано от запросов непрофессионалов и повседневной жизни. Нет ни одного другого профессионального сообщества, где индивидуальная творческая работа столь непосредственно была бы адресована другим членам данной профессиональной группы и зависела бы от их оценки [6].

В отличие от Куна, идентифицировавшего научное сообщество и научную дисциплину, Пьер Бурдье противопоставляет эти понятия. Он считает, что понятие «научное сообщество» выполняет функцию понятия «научное поле», представляющее собой пространство конкуренции между учеными за монополию научного авторитета, за власть, за легитимацию научной работы [7].

Одна из главных задач научного сообщества — производство нового знания. Решение этой задачи невозможно без подготовки научных кадров и бесцельно без практического использования полученного знания. Одним из особых видов научного сообщества, отражающих высокую стадию его развития, является «невидимый колледж» — организационная структура, основывающаяся на преимущественно неформальных коммуникациях ученых. Концепцию и термин «невидимый колледж» в западной социологии науки выдвинул Дирек де Солла Прайс. Он показал, что некоторые, хотя и не все, ученые в определенной области исследования поддерживают высокий уровень неформальной коммуникации и что информация, полученная таким путем, имеет важное значение для эффективного развития данного научного направления и получения новых результатов. «Невидимый колледж» — это коммуникативная структура науки, обладающая высокой степенью разнородности; она «неуловима» и относительно не структурирована. Ученые имеют множество контактов с коллегами не только в своих собственных областях исследования, но и в других сферах; некоторые из этих контактов носят случайный и мимолетный характер, другие оказываются продолжительными [8].

Когда возникает речь о сообществах историков в советское время, то обычно им противопоставляются научные сообщества, основанные на самоорганизации и самоуправлении, научные ассоциации и неформальные объединения, которые не были санкционированы формально-бюрократическими структурами управления. Некоторые историки науки считают, что такие объединения, как и вообще подлинное научное сообщество, существовали в России только до 1917 года, а затем были разрушены: «Стагнация советской науки в значительной степени была порождена именно невозможностью ее функционирования по модели гражданского общества» [9]. Какая же модель возникла в сталинское время, какие черты старой идентичности остаются устойчивыми до сих пор?

К одной из важных характеристик научных сообществ в советское время можно отнести их клановую замкнутость. Она проявлялась, прежде всего, в парадигматическом контроле (официальном и коллективном) за соблюдением внешних признаков научности, в ритуализации исследовательского процесса. И этот контроль являлся одновременно формой социального контроля за поведением подчиненных в зоне принуждения — лиц, вовсе не защищенных своей «творческой избранностью» [10]. В 1930-е годы советское правительство (решениями 1932 и 1934 годов) ввело иерархию научного сообщества: две ученые степени (доктор – кандидат) и три звания (профессор – доцент – ассистент); кафедры возглавили заведующие, о былой свободе приват-доцентов в противовес власти профессоров не могло быть и речи. Одновременно наблюдается поляризация научной жизни, связанная с перемещением ведущих ученых из университетов в Академию наук, отделением науки от образования. В университетах действовал партийный контроль за подготовкой кадров для социалистической науки, немало было преподавателей, которые лишь косвенно были причастны к научной работе. Сами историки начали подразделяться на «всеобщих» и «отечественных».

Важно понять, однако, что новый статус ученых и сложная иерархия в научном сообществе складывались после Гражданской войны и культурной революции, в условиях чисток и показательных процессов над «вредителями» и «врагами народов», а затем — под угрозой попасть в целевые группы Большого террора из-за происхождения или политического прошлого. Однако политическая несвобода, подчиненность историков канонам сталинского «Краткого курса» и постановлениям ЦК компенсировались условиями работы, общим престижем науки, отношением государства к ней. Выгодность позиции, которая была обеспечена ученым социальным контрактом с государством, Вера Данэм объясняла «большой сделкой», способствовавшей формированию «нового сталинского среднего класса» [11].

Д.А. Александров сравнил советскую академическую элиту с «мандаринами кайзеровской Германии» — так, по примеру образованной элиты китайских чиновников, Фритц Рингер определил уникальную социальную группу немецких ученых, которые были одновременно и свободными, и государственными служащими с высоким статусом. До революции 1917 года трудно было говорить о социальном контракте государства и российской профессуры — контракте, который позволял бы последней не только стать мандаринами в узком рингеровском смысле, но хотя бы выработать стиль мышления и привычки мандаринов. В советской системе это стало возможно: «профессора не просто получили жалованье от государства, они чувствовали, что служат своей стране и ее культуре, а сам их тесный симбиоз с государством был выведен за пределы их сознания». Как и в Германии, в Советской России на передний план были поставлены ценности культуры, которые мандарины сохраняли и воспроизводили [12].

В послесталинский период была сделана попытка трансформировать «научный истеблишмент» в один из ключевых компонентов советской элиты, куда уже входили партийный аппарат, управленческая бюрократия и военно-промышленный комплекс [13]. Заметная часть историков в партийном, статусном и даже родственном отношениях переплеталась с политическим классом, нередко стремилась использовать свои административные позиции для получения ученых и общественных званий. В научном сообществе, в котором критика и признание не имели смысла отдельно от административной карьеры, не имело особого смысла международное признание. Особенно, если речь шла об истории КПСС и других общественных науках [14].

В определенном смысле для получения признания существовал другой канал — научные школы. Однако они определяли не только определенный стиль исследования. Как пишет историк науки А.Б. Кожевников, «это социальная структура, построенная по принципу мафии, члены которой объединены личной преданностью к лидеру и пользуются его протекционистской поддержкой», она «типична для островков организации патриархального типа внутри цивилизации». Авторитетный ученый, пока он занимал прочные позиции, «создавал вокруг себя защитную зону для учеников и имел возможность продвигать их» [15]. К числу же издержек подобных общностей относится то, что все замыкается на личности лидера, прочности его позиции, специфике научных пристрастий, которые со временем устаревают, потому что лидер слишком долго находился во главе школы.

И тем не менее именно через научные школы в позднесоветскую эпоху, когда государство теряло монополию на легитимацию работы интеллектуалов, возникала совершенно другая сфера, где легитимность устанавливалась как раз обратным порядком, в противовес этой официальной системе. Неформальные структуры внутри научного сообщества были еретическими по отношению к внешнему большому обществу, и несогласные, отторгнутые этими еретиками, в свою очередь тяготели к официозу [16].

Дифференцированность сообщества историков на тех, которые были вовлечены в обслуживание идеологических установок власти по поводу прошлого, и так называемый «еретический», «отстраненный» сегмент, создавала повышенную конфликтность внутри профессиональной среды. Среди «отстраненных» понятия «карьера», «успех», «доход» были если не бранными, то во всяком случае неприличными и могли относиться только к «чужим». Доминировали стремление к самореализации, интерес к «проклятым» вопросам и идеализируемое будущее [17]. Именно последние качества особенно манифестировались в годы перестройки. И в то же время еще сильнее усилилась неоднородность академической и университетской среды историков. Стал очевиден раскол на «ортодоксов», отказавшихся «поступаться принципами», и «модернистов», понимавших неизбежность перемен и объяснявших читателю, что «иного не дано». В то же время среди «модернистов» раздались призывы строго следовать «тоталитаристскому», «доктринальному» подходу в освещении советского прошлого — на том лишь основании, что он якобы победил на Западе так называемых «ревизионистов».

Последующие двадцать лет стали временем трудного перехода от старого к новому. Произошел крах государственной монополии на занятие наукой, возникла новая проблематика исследований, открылся доступ к ранее секретным архивам, кончилась цензура, наступило освобождение от партийности, сложились новые отношения внутри сообщества. Одним из новых маркеров «элитности» в 1990-е годы стала «признанность» на Западе. Репрезентанты «западных» ценностей быстро создавали себе репутацию в сообществе историков [18]. Новые имена возникали и в результате скандальных, шумных публикаций, провокационных заявлений или разоблачений [19].

Однако самое главное было связано со сменой парадигм, которые определяют исследование прошлого и его представления. Вместо господствующей нарративной истории распространение получала когнитивная (познавательная, аналитическая) история. Модернизм с его универсальными, все объясняющими теориями общественного развития стал уступать место постмодернизму (и главному течению в нем — постструктурализму) с его моделями многонаправленности и неравномерности изменений, с его дистанцированием от политических зависимостей, метода, идеологии, стратегии, авторитарной парадигмы, с его ставкой на самостоятельную роль слов и текстов, когда действительность произвольно структурируется в зависимости от слов и текстуальных «значений», произвольно выбираемых исследователями. И главное — с его тотальным, всеохватывающим и всепроникающим релятивизмом, оказавшимся полной противоположностью прежнему (не менее всеобъемлющему) оценочному монизму. Правда, этот модный метод не оправдал надежд в исторической среде, потому что не пожелал оставаться в рамках одного из методов и стал претендовать на абсолютность, из инструмента интеллектуального анализа начал превращаться в орудие контроля над мыслью. Постмодернисты заявляли, что поскольку ничто в мире не повторяется, то вообще нет необходимости знать историю, от «бремени истории» надо освободиться.

В обретении профессиональной идентичности историка потребовалось заново пережить падение престижа истории, резкое ухудшение материального положения, необходимо было овладевать новыми практиками деятельности — умением работать в профессиональных сетях, с электронными ресурсами и информационными технологиями. К сожалению, освоение новых возможностей для коммуникации происходит медленно, традиционные формы обмена результатами исследований — через научную периодику, конференции и семинары — преобладают.

В целом же определяющими в исторической среде до сих пор остаются карьера и статус. И вновь вспоминается П. Бурдье с его предупреждениями о том, что единственным «капиталом в научном мире является иерархическая позиция, а не исключительные качества произведения или исследователя», что в условиях рыночных отношений эти устремления лишь усиливаются [20]. Добавим к этому, что сегодня защищенность от администрации у историков снижается, значение референтной группы (своей и мировых авторитетов) — падает. Перемена места работы грозит потерей статуса и выслуг, связанных со стажем работы. Реанимируется известный по недавним временам способ компенсации профессиональной несостоятельности ссылками на зажим со стороны начальства, недоступность нужной литературы или архивов. Кое-где возрождается знакомая групповая терапия: мы провинциальны, у наших университетов ограниченные возможности и т.п. [21]. К числу серьезных проблем научного сообщества историков России Алексей Берелович отнес исчезновение общей и общепризнанной инстанции (круг «великих личностей»), следствием чего стало «опасное для ученого ощущение самодостаточности, своеобразной окукленности». Научная легитимность получается внутри собственной группы — неважно, если она не признана более широко. Как преодолеть эту взаимоизоляцию? Автор не предлагает никаких рецептов — важно, чтобы разные инстанции и разные группы хотя бы знали о существовании друг друга [22].

Настоящая книга подготовлена группой исследователей из разных научных и образовательных центров России. Ее основная идея заключается в том, чтобы проследить основные тенденции изменений в научном сообществе историков за последние два десятилетия и предшествующее им столетие. Авторы анализируют мировоззренческие и культурные ценности, которые доминируют в сообществе историков современной России, новые модели и формы объединения историков, новые вызовы, волнующие сообщество, нравы современных историков. Завершает книгу фундаментальный раздел, связанный с публикациями и исследованиями 1940–2010-х годов о научном историческом сообществе России.

Примечания

1. О дореволюционных исторических обществах см.: Степанский А.Д. К истории научно-исторических обществ в дореволюционной России // Археографический ежегодник за 1974 г. М., 1975. С. 33–55; Хартанович М.Ф. Научные общества России // Вестник РАН. 1966. Т. 66. № 12. С. 1120–1126; Она же. Санкт-Петербург — центр российской гуманитарной науки XIX столетия // Там же. 2002. Т. 72. № 5. С. 422–425 и др. О проблемах сообществ советского и постсоветского времен см.: Бурдей Г.Д. Историк и война. Саратов, 1991; Историки России. Послевоенное поколение. Сост. Л.B. Максакова. М., 2000; Корзун В.П. Локальные научные сообщества в интеллектуальном ландшафте провинции // Методология региональных исторических исследований. Материалы международного семинара. СПб., 2000. С. 47–49; Копосов Н. Как думают историки. М., 2001; Сидорова Л.А. Генерация историков как историографическая проблема // Мир ученого в XX веке: корпоративные ценности и интеллектуальная среда. В 2 т. Т. 2. Омск, 2000. С. 69–72; Она же. Межличностные коммуникации историков: проблема отцов и детей // Историк на пути к открытому обществу. Омск, 2002. С. 110–111; Она же. Проблемы «отцов и детей» в историческом сообществе // История и историки: Историографический вестник. М., 2002. С. 29–42; Она же. Поколение как смена субкультур историков // Мир историка. XX век. М., 2002. С. 38–53; Кузнецова О.В. Локальное научное сообщество историков в 90-е годы XX века (на материалах города Омска) // Мир историка. XX век. М., 2002. С. 179–199; Бобкова М.С. Наука и власть: научные школы и профессиональные сообщества в историческом измерении // Новая и новейшая история. 2003. № 6. С. 215–217; Сидорова Л.А. Советские историки послевоенного поколения: собирательный образ и индивидуализирующие черты // История и историки: Историографический вестник. 2004. М., 2005. С. 208–223; Историк и власть: советские историки сталинской эпохи. Саратов, 2006; Кефнер Н.В. Научная повседневность послевоенного поколения советских историков [Рукопись] автореферат дис. … канд. истор. наук. Омск, 2006; Мамонтова М.А. Формы контроля общественно-популяризаторской деятельности провинциального историка в первое послевоенное десятилетие // Мир историка. Историографический сборник. Вып. 3. Омск, 2007. С. 137–156; Дмитриев А. Время историков // Неприкосновенный запас. 2007. № 5 (55); Руткевич A.M. Прошлое историка // Философский журнал. 2008. № 1 URL: http://www.intelros.ru/readroom/ fg/fg_1/5383-proshloe-istorika.html; Культура Глянцевого века. Итоги первого десятилетия // Политический класс. 2009. № 9 (57). С. 7–3 и др.

2. О повышенном внимании к проблеме свидетельствуют: Заседание секции «Производство, репрезентация и борьба “истин”: экспертные и интеллектуальные сообщества в России XIX–XX вв.» в рамках 16-го Международного симпозиума «Пути России. Современное интеллектуальное пространство» (январь 2009 г.); Всероссийская научная конференция «Сообщество историков высшей школы России: научная практика и образовательная миссия» (Казань, октябрь 2009 г.); круглый стол Центра истории исторического знания ИВИ РАН «Трансформации исторических сообществ» (2009 г.); Международная научная конференция «Историки в России: между прошлым и будущим. Пятые Зиминские чтения» (Москва, февраль 2010 г.); круглый стол Франко-российского центра и РАН «История, историки и власть» (февраль 2010 г.); конференция Национального комитета российских историков «История, историки и современное общество: в поисках взаимопонимания» (Москва, ноябрь 2010 г.).

3. Тишков В.А. История и историки в современном мире // Выступление на международном круглом столе «История, историки и власть». Москва, 2 февраля 2010 г. См.: URL: http://www.historia.ru/2010/01/tishkov.htm

4. Правда, как соотнести это предложение и уже существующую, но мало известную Всероссийскую общественную организацию «Общество историков России»? См.: URL: www.oiros.org

5. Понятие научного сообщества как общности (коллектива) было введено в западной социологии науки в 1940-х годах Майклом Поляни. В 1950-х годах его развил Эдвард Шилз. Впоследствии оно стало фундаментальным представлением философии, социологии науки и науковедения. См. также: Социальные науки в постсоветской России. Памяти Г.С. Батыгина. М., 2005; Попова Т. К проблеме формирования научного сообщества историков исторической науки: размышления на заданную тему: URL: www.history.org.ua; Тенденции развития научных школ в современной России. М., 2005 и др.

6. Кун Т. Структура научных революций. М., 2002. С. 225–229, 265–268.

7. Бурдье П. Клиническая социология поля науки // Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии РАН. М. – СПб., 2001. С. 52–76; Цыганков Д.Б. Введение в социологию Пьера Бурдье // Журнал социологии и социальной антропологии / J. of Sociology and Social Anthropology. СПб., 1998. Т. 1. № 3. С. 148–155; Шматко Н.А. Анализ культурного производства Пьера Бурдье // СоцИс: Социологические исследования. М., 2003. № 8. С. 113–120.

8. Price D. J. de Sola. Little Science, Big Science. N.Y.: Columbia University Press, 1986.

9. Левин А. Наука в России на пути к формированию гражданского общества // Философские исследования. 1993. № 4. С. 451.

10. Рапопорт С.С. Социокультурная компетенция интеллигента и здравый смысл // Социальные науки в постсоветской России. М., 2005. С. 157–179.

11. Dunham V. In Stalin’s Time. Middle Class Values in Soviet Fiction. Cambridge: Cambridge University Press, 1976.

12. Александров Д.А. Фритц Рингер, немецкие мандарины и отечественные ученые // Новое литературное обозрение. 2002. № 1 (53). С. 104. Автор рекомендует читателям также исследование: Сорокина М.Ю. Русская научная элита и советский тоталитаризм (очень субъективные заметки) // Личность и власть в истории России XIX–XX вв. Материалы научной конференции. СПб., 1997. В центр своего анализа автор поставила выдержку из письма В.И. Вернадского к сыну в 1929 году: «Я хочу и могу жить в России, только будучи поставлен в особое положение, и пока это имею». К концу 1930-х годов особый статус приобретало все большее и большее число ученых, включая историков, преимущественно в Академии наук, которая стала ведущим и привилегированным научным учреждением страны.

13. Один из примеров превращения научных сообществ в «политическую элиту» — история новосибирского Академгородка. См.: Водичев Е.Г., Куперштох Н.А. Первое десятилетие истории Новосибирского научного центра: институциональные коллизии и судьбы научных лидеров // Социологический журнал. 2002. № 2. С. 58–75.

14. Научные концепции, открыто провозглашавшие связь с советской идеологией, всерьез не рассматривались западными учеными. В то же время известны примеры неидеологического влияния марксизма — к примеру, концепция Л.Н. Гумилева, которая не вызывала реакции отторжения и, напротив, активно обсуждалась зарубежными коллегами. См.: Грэхэм Л.Р. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе. М., 1991. Гл. VII.

15. Кожевников А.Б. О науке пролетарской, партийной, марксистской // Метафизика и идеология в истории естествознания. Отв. ред. А.А. Печенкин. М., 1994. С. 236.

16. См.: Берелович А. О культе личности и его последствиях (заметки о позднесоветском интеллектуальном сообществе) // Новое литературное обозрение. 2005. № 6 (76). URL: http://www.polit.ru/article/2006/03/10/berelovich/

17. См.: Дубин Б. Интеллигенция и профессионализация // Свободная мысль. 1996. № 10. С. 41–49.

18. Об этом подробнее см.: Гудков Л.Д., Дубин Б.В. Раздвоение ножа, или Диалектика желания // Новое литературное обозрение. 2001. № 3 (49).

19. Гудков Л., Дубин Б. Молодые «культурологи» на подступах к современности // Новое литературное обозрение. 2001. № 4 (50). С. 158–159.

20. См.: Тенденции развития научных школ в современной России. С. 12.

21. Подробнее см.: Рапопорт С.С. Социокультурная компетенция интеллигента и здравый смысл. С. 168–170.

22. Берелович А. О культе личности и его последствиях (заметки о позднесоветском интеллектуальном сообществе).

Источник: Научное сообщество историков России: 20 лет перемен / Под ред. Г. Бордюгова. М.: АИРО-XXI, 2011. С. 7–14.