История истории

Рецензия на книгу: Munslow A. A History of History. – L.: Routledge, 2012.

Постмодернистский этап исторической теории близится к своему завершению [1]. Тем не менее, видны очаги сопротивления, и непонятным образом именно Британия стала одним из бастионов постмодернизма. После выхода на пенсию Кита Дженкинса Алан Манслоу на глазах у всех стал бесспорным главой британской постмодернистской исторической теории, что с точки зрения недоброжелателей все равно, что стать капитаном «Титаника» перед отплытием.

Но истовые адепты идеи сдаваться не собираются: после выхода в 2010 году книги «Будущее истории» профессор Манслоу вернулся в рейтинги продаж новой книгой «История истории». Эта книга кажется странной по нескольким причинам. Ее заглавие указывает на принадлежность к дисциплине историографии. Может быть, Манслоу попытался историзировать историческую эпистемологию в желании показать, что ценности, которыми располагают историки, в значительной степени условны? Но никакой историзации в книге нет. Мы встречаем фрагментарные указания на то, что случившееся на рубеже XVII и XVIII веков имело серьезнейшие последствия для исторической эпистемологии, но что именно, Манслоу не раскрывает [2]. Вместо этого «История истории» сплошь и рядом перепевает большинство других работ Манслоу. Перед нами попытка убедить читателя в преимуществах рассмотрения теории истории через призму трудов Хейдена Уайта. С улыбкой можно предположить, что книгу следовало бы назвать как-нибудь вроде «Во что я верю». На ее страницах по многу раз повторяются одни и те же мысли, и в голову читателя не раз закрадывается мысль, что не обязательно съедать целое яйцо, чтобы понять, что оно испорчено. Однако такова участь рецензента.

В «Истории истории» слишком многое подтверждает замечание Александра Макфи о существовании круга утверждений, по поводу которых согласны и постмодернисты, и сторонники традиционной («практической») историографии [3]; различия выявятся только тогда, когда появятся выводы из этих утверждений. Автор книги прилагает немалые усилия с целью убедить читателя, что он не похож на гротескного сумасбродного идеалиста, какими иногда изображают теоретиков постмодернизма: «Я не являюсь скептиком в отношении возможности познания того, что, по всем данным, произошло в прошлом» (с. 44), «я полагаю, что прошлое когда-то существовало и мы владеем широким кругом правомерных представлений о нем» (с. 45); «мой “множественный скептицизм”, как я его определяю, вовсе не отрицает возможности основанного на фактах знания о прошлом» (с. 95) и «все, с чем мы имеем дело в историческом нарративе, есть “баланс цитируемых свидетельств”, который, по правде говоря, часто неплох» (с. 107). Действительно, в какой-то момент автор книги вынужден дистанцироваться от одного из своих учителей — Кейта Дженкинса: Манслоу не может зайти столь же далеко в полном отрицании всего прошлого как такового (с. 68).

Вопреки названным уступкам, Манслоу все же полагает, что «крайне желательно переосмыслить историю, отбросив то определение исторического сочинения, которое явилось следствием многоплановых ошибок и упущений, допущенных историками определенного типа за последние три века» (с. 171). (Между прочим, выражение «историки определенного типа» — повторяющийся в книге термин (или бранная кличка — не пойму?) для обозначения бедных чад заблуждения, которым еще предстоит перейти Рубикон и начать практиковать «новую» историю.)

Взгляд Манслоу на историю как на то, чем заняты историки, вполне можно было бы описать как вариации на тему Хейдена Уайта. Историки, говорит Манслоу, способны разве что отыскивать «правильные вещи» о прошлом в виде односложных предложений: «Невилл Чемберлен совершил полет на самолете в 1938 году», «Король Карл I назначил перерыв в работе парламента в 1629 году» и так далее. Но как только однажды мы попытаемся вплести их в нарратив, мы обречены. В прошлом-в-себе нельзя найти никаких коренных и исконных смыслов, и даже если бы мы их находили, искажающие эффекты нарратива — необходимость применять «данные» [к контексту] (термин «данные» возникает в книге там, где мы обычно использовали бы термин «факты») или употреблять тропы — делает безумной мысль о том, что мы можем представить ясную картину прошлого.

Одна из основных неудач не только «Истории истории», но и предыдущей работы Манслоу «Будущее истории» — повторяющаяся из книги в книгу неспособность признать а) существование различных механизмов, составляющих фундамент исторической дисциплины, и б) сам факт, что желаемые изменения, которые Манслоу хотел бы видеть свершившимися, могут осуществляться только на уровне самой дисциплины. Автор книги не может не признать, что текущие дисциплинарные исторические практики восходят ко временам Ранке, но не делает следующего шага и не рассматривает, как эта механика исторической дисциплины могла бы быть отвергнута или поколеблена в будущем. Ведь если историки «неспособны признать» факт, что их дисциплина является фиктивным конструктом и т.д., то не лучше ли Манслоу попытаться исследовать механизмы, мешающие историкам избавиться от ранкеанских оков? В сжатом разборе труда Фредерика Джексона Тернера Манслоу вновь возвращается к тому же пункту: что образцовые исторические сочинения задавали тон целому поколению ученых. Но вместо того чтобы развить такое утверждение, Манслоу в очередной раз повторяет знакомое заклинание: «историкам недоступно прошлое, как оно было на самом деле».

Читая недавно книгу Даниеля Деннета о Дарвине, я был поражен строчками: «Дарвин понимал, что только неустанное детальное изучение свидетельств тех исторических процессов, которые постулируются [теорией эволюции], убедит — или заставит убедить — историков отбросить их традиционные убеждения и принять его революционное видение, даже если оно в сущности “выводимо из первопринципов”» [4]. Содержательным кажется замечание Бернарда Уэйтса, которое вполне можно отнести и к профессору Манслоу, что «если Дженкинс хочет убедить в целом обычно скептически настроенных представителей академической науки в преимуществах радикальной истории, что он пророчествует, то лучшая стратегия в этом случае — написать какой-нибудь труд по ней» [5].

В некотором отношении утверждение профессора Манслоу напоминает позицию философов науки до «историцистского поворота», когда приверженцы историцизма возвращались в дисциплину: он концентрируется на отдельном историке и не может дойти до того факта, что историк сам — часть дисциплинарной культуры. Впрочем, он подходит дразняще близко к этой идее в конце книги, когда констатирует факт, что «высокопрофессиональные дипломы, диссертации и монографии определенного типа» (опять эти фразы «типа»!) суть род «рукоятки экстренного торможения» (с. 175).

Но опять-таки: Манслоу застрял на том, что историки, по его мнению, должны сделать. Полагаю, что в целом автору не удается рассмотреть дисциплинарные механизмы истории, потому что иначе ему бы пришлось признать, что он со своими единомышленниками все равно не сможет убедить историков «определенного типа» изменить свои методы. Можно без риска быть обвиненным, по Лакатосу, в «логике толпы» предположить, что историческая эпистемология есть то, что большинство историков считают таковой. В конечном счете, дисциплина легитимирует используемые ею методы! Проблема, с которой сталкивается Манслоу, заключается в том, что эпистемология, за которую он ратует, в общем и целом историками не принята. Манслоу говорит о «весьма неясном» концепте профессиональной оценки (с. 118), но с таковым нет ничего неясного: конечная цель обучения историков состоит в передаче им эпистемных ценностей, разработанных и принятых их профессией. Каждый историк — продукт социализации в рамках своей профессиональной дисциплины, и пока Манслоу не осознает того и не смирится с этим обстоятельством, он будет обречен ходить по кругу, адресуя свои труды все уменьшающемуся числу попутчиков-постмодернистов.

И здесь мы приближаемся к сердцевине проблемы: историки «должны рассматривать формы историзирования, которые не выработаны исключительно и в соответствии с классическим эмпирико-аналитическо-репрезентативным мышлением» (с. 98). Но пока большинство профессиональных историков действуют именно так, не собираясь отказываться от своих ценностей и способов академической подготовки, никакого пересмотра не жди. Нельзя не признать, что постмодернистская теория истории потерпела решительную неудачу в инспирировании подобных изменений.

Книга Манслоу «История истории» изумительна авторской стратегией. Автор настаивает, что все, что мы знаем о прошлом, есть компромисс, инкорпорированный однажды в нарратив. Он избегает обращаться к «щекотливым» вопросам, например следующим: что такое «смысл» или «значение», упоминаемые им при первом удобном случае. Например, в книге кратко повествуется о значении, но нет ссылок ни на Куайна, ни на Дэвидсона: автору достаточно заявить, что в прошлом нельзя найти «определенного значения», и он сразу же обращается к другим темам.

Но лакуна есть даже и в такой стратегии. Можно было бы ожидать от Манслоу обсуждения работ Луи Минка и (или) Дэвида Карра со ссылками на идею «корневого», т.е. укорененного в историческом событии, нарратива (как, например, это делает Фрэнк Анкерсмит в его недавней работе «Смысл, правда и значение в исторической репрезентации»). Но, увы, этого вы в книге не найдете. И далее: принятие идеи об «искажении нарратива» — во многом вопрос веры, основанной на согласии с работой Хейдена Уайта, и потому если кто-то не принимает ее, то его сразу запишут в «историки определенного типа», которые «до того не доросли».

Об Анкерсмите не будет лишним сказать, что он единственный современный теоретик истории, к работам которого автор «Истории истории» обращается при каждом удобном случае, ссылаясь на него гораздо чаще, чем на Хейдена Уайта, Кита Дженкинса, Роберта Розенстоуна и Сэнда Коэна [6]. Анкерсмит всегда представлял некоторую проблему для постмодернистов: им отчаянно хотелось бы кооптировать его в свой лагерь, но он вообще-то этому сопротивляется.

Автор «Истории истории» перенимает стратегию, реализуемую в недавней книге об Анкерсмите, написанной Питером Айком, бывшим учеником Кита Дженкинса [7]. Манслоу заявляет о существовании двух Анкерсмитов — раннего/правильного Анкерсмита, с пропагандируемыми его «Логикой нарратива» взглядами согласилось бы большинство постмодернистов, и позднего/ложного Анкерсмита, который признал факт, что историки вполне успешны и в своем ремесле, и попытался развить философию истории, с этим считающуюся. Я еще скажу об этом в финале рецензии.

Впрочем, Манслоу, несомненно, будет возмущен высказыванием, что между ним и «историками определенного типа» есть кое-что общее. Как и многие теоретики истории, он, похоже, имеет весьма слабое представление о том, что составляет современную философию науки. Во второй главе книги «История и/как наука» не упоминается философия науки, но в нее дивным образом включены экскурсы в труды Маркса и Ницше. И что мы можем вынести из фраз вроде: «Изучая атомы и звезды, можно установить, как физик и астроном воображают себе, как это должно быть исследовано» (с. 44)? Что бы это значило? Чтобы выяснить, каким образом ученые исследуют объекты, мы должны исследовать сами эти объекты — это имел в виду пишущий? Разумеется, нет. Давайте отнесем эту фразу на счет невнимательности редактора и скажем, что Манслоу имеет в виду вот что: ученый изучает объект для того, чтобы определить, как этот объект должно исследовать. Но это утверждение не менее нелепо, чем предыдущее: достаточно полистать любой университетский учебник по философии науки.

Я полагаю, Манслоу пытается сказать, что такие объекты, как звезды, доступны непосредственному восприятию, тогда как историк без обиняков сам выстраивает свой объект исследования: «историк… создает объекты и принимает решения, создавая общие понятия, вроде причины и следствия» (с. 44). Таким образом, хотя вещи-в-себе и существовали в прошлом (например, короли, королевы и тому подобное), но как только историк пытается приписать им какой-то смысл, он тотчас утрачивает профессионализм. Однако проблема состоит в другом: приписываемое автором «историку» в высшей степени соответствует деятельности ученых-естественников — в том смысле, что они придают таксономические категории «миру-в-себе», благодаря чему можно различными способами подразделять мир.

История — «всегда наложение на прошлое, обусловленное нарративным пониманием историка» (с. 99). Что-то очень схожее можно было бы сказать о естественных науках: наука накладывает понятийную структуру на мир, для того чтобы придать ему смысл [8]. Подобно многим «историкам определенного типа», Манслоу здесь, как представляется, исходит из откровенно устаревшего концепта философии науки.

В целом одна из причин, почему постмодернистской философии истории практически не удалось стать влиятельной, состоит в ее отказе в общем и целом исследовать, чем же, собственно, заняты историки. Вместо этого она предпочитает сосредоточиться на априорной литературной теории — выбирая предписывать, а не описывать. Герман Пауль недавно приводил доводы в пользу «перформативного поворота» в философии истории — фокусировании на процессе работы историка, а не на конечном продукте [9].

И, как мы видели, Франк Анкерсмит вполне разумно утверждает, что философам истории нужно взять за точку отсчета то, что историки делают «на самом деле», и затем уже двигаться в своих размышлениях дальше. Жалуясь, что историки не принимают всерьез работы Дженкинса и его сотоварищей, Манслоу, кажется, не понимает, что, пока он продолжает давать предписания, которые уводят далеко от актуальной исторической практики, ему суждено оставаться кем-то наподобие Пристли исторического метода, цепляющегося за теорию флогистона, тогда как всё вокруг него ушло далеко вперед.

Примечания

↑1. См.: Roth M. Ebb tide // History & Theory. No. 46. 2007. P. 66–73 и Iggers G. A search for a post-postmodern theory of history // History & Theory. No. 48. 2009. P. 122–128. http://www.history.ac.uk/reviews/review/1356#t1

↑2. В одном месте книги Манслоу делает более чем странное заявление, что историческое понимание не развивалось с 1700 года (с. 42). Наиболее милосердное объяснение этому может быть в том, что Манслоу неправильно понял, что означает «развивалось». Если он говорит, что необходимо отвергнуть идею, будто историческая эпистемология развивается в направлении некой фиксированной точки в будущем — то есть актониевой «Конечной истории», — тогда я согласен. Но эволюция подразумевает процесс, подталкиваемый, противодействующий тому, что было сделано прежде. Следовательно, идея, что историческая эпистемология не сделала некоторого прогресса, абсурдна

↑3. См.: MacFie A. On the defence of (my) history // Rethinking History. No. 14. 2010. P. 210.

↑4. Dennett D. Darwin’s Dangerous Idea. L., 1996. P. 49.

↑5. Waites B. In defence of historical realism // Rethinking History. No. 15. 2011. P. 332–333.

↑6. Кстати, Манслоу пытается защитить непроницаемую манеру письма Коэна: «Коэна нельзя обвинять в том, что он трудно пишет. Высокий уровень мысли, вероятно, всегда представляет трудность для понимания» (с. 146). Однако Ричарду Рорти всегда удавалось написать о том же самом предмете, что и Коэн, гораздо более легким и увлекательным стилем. Или если, скажем, Бор и Фейнман могут писать о квантовой механике, увлекая читателя, то я не вижу причин, почему бы то же самое не могут делать историки.

↑7. Timmins A. Review of Frank Ankersmit’s Lost Historical Cause: A Journey from Language to Experience. Review no. 1245. http://www.history.ac.uk/reviews/review/1245 [последний доступ 5 ноября 2012 г.].

↑8. См. хотя бы труды Томаса Куна.

↑9. Paul H. Performing history // History & Theory. No. 50. 2011. P. 1–19.

Источник: history.ac.uk