Какова роль историка во все более «презентистском» мире?

Страхи перед настоящим всегда пестрят в историческом письме. Современность и история всегда смыкались, по-разному усиливая друг друга: это и позволяет нам прослеживать прошлое, независимо от того, гордимся мы им или его отвергаем. Но в «презентистскую» эру союз настоящего и прошлого начинает означать нечто другое. Как многажды отмечалось, сами условия, из которых исходят историки, менялись за последние 30 лет не раз и продолжают мутировать на наших глазах. Когда мы не можем объяснить, что происходит, мы прибегаем к ничего не значащим словам, вроде «кризиса». Но с какими новыми вопросами сталкивается сейчас историк? Какую роль он хочет играть и от какой роли уклонился? Каково место и функция того, что в XIX веке, когда история мыслилась в терминах дисциплины и претендовала быть «наукой», определялось как посредничество между прошлыми и настоящим? Тогда история имела свой не просто специфический, но уникальный предмет: Нацию и Государство. В современном мире ценится только настоящее, сам мир требует относиться к себе как к «глобализующемуся» и «постнациональному»!

Мы называем современность «презентистским» миром, потому что настоящее время (present) стало в нем всеохватной категорией, с помощью которой стоит объяснять все. Последние 20 лет память рассматривается не просто как «современное понятие», но как понятие, производящее саму современность.

В чем же тогда задача, если это не «долг историка»? Не в том ли, чтобы своим знанием просветить современников?

Но создание критической перспективы предполагает добросовестный труд и соблюдение всех норм историографического дела: без этого историк ничего не добьется и даже не будет признан профессионалом. Среди условий, делающих историка историком, прежде всего следует обращать внимание на время. Если для всех нас отношения со временем лежат в основании нашего опытного познания самих себя, мира вокруг нас, то для историка время — основание вдвойне. Во-первых, время образует то измерение, внутри которого историк живет и трудится, но оно же — «его» период: он им занимается как ученый. Течение времени, или, лучше сказать, различие между временем его жизни и исследуемым им временем, не просто временной разрыв. Это множественность параметров отличия — сердцевина историографии, само основание ее существования. Франсуа Бедарида называет историка «начальником над временем» [1]. «Часто случалось так, что под влиянием устойчивых и богатых традиций целое поколение могло действовать, не вовлекаясь в интеллектуальную революцию». Это предупреждение, высказанное когда-то Фернандом Броделем, полезно именно нам как напоминание, поскольку все мы знаем, как часто приходится сталкиваться с дисциплинарной монотонностью, с рутиной академических норм, с авторитетом институций. Отвечая за прошлое, историк должен быть не менее чувствителен к настоящему. Как историк я не согласен с частенько звучащим диагнозом о «силе и продуктивности настоящего» (о «Святыне настоящего», если вспомнить название труда Заки Лайди). Я выдвигаю новую гипотезу.

Я считаю, что презентизм позволяет описать природу нашего опыта как современную.

Для успеха этого предприятия необходим эвристический подход, ставящий на первое место идею «режимов историчности». Эвристический? В какой мере? В той, в какой мы можем исследовать различия в опыте времен или кризис такового. Бывают моменты, которые Ханна Арендт считала «брешью». В эти моменты временные изменения становятся менее очевидными, точнее сказать, никто не знает, как провести грани между прошлым, настоящим и будущим. Исходя из понятия «режимов историчности», я попытаюсь сравнить «кризисы времен» в прошлом и настоящем, дабы лучше понять их специфичность. Отличается ли наше, современное настоящее, и если оно чем-то отличается, то чем именно, от остальных «настоящих» в прошлом? Делает ли дерзкая гипотеза о новых «режимах историчности» постижимым современный опыт времен? Именно такой подход я развивал в моей книге «Режимы историчности» [2]. Один из способов, позволяющих историку стать современником современности, — исследовать сам изумительный факт собственного существования. Это прямая противоположность постоянному воспроизведению и фиксации текущих событий или следованию современным «трендам». Как подметил философ Марсель Гоше: «Чтобы принадлежать к своему времени, индивид должен захотеть принадлежать к нему и должен прилагать к тому немалые усилия».

Какова современная ситуация ремесла и позиции историка?

Прежде всего, следует рассмотреть стремительное развитие и господство «современности», «времени настоящего». Оно действительно состоялось. С ним имеет дело антропология: переход от «традиционного былого» к современной «событийности», с особым фокусом на том, что происходит непосредственно сейчас, — отличительный знак современной антропологии. Социология здесь также не исключение. Ее основной проект — исследование «современного» общества. Понять настоящее или хотя бы некоторые его характерные черты можно благодаря словарю, о нем свидетельствующему. Хотя больших нарративов теперь нет, у нас остались некоторые ключевые термины, без которых мы не в состоянии обойтись, поскольку они стали частью нашего каждодневного словаря. «Настоящее», «память», «воспоминание», «наследие», «идентичность», «преступления против человечности», «свидетель», «глобализация» — только некоторые из наиболее употребимых.

Современность — уже императив.

Социальные науки находятся под ее прессингом. Они должны заниматься практически только одной «современностью», чтобы быстро и эффективно отвечать на «социальный запрос», на вызовы конкретных ситуаций, на сиюминутные эмоции и проблемы, желательно представив все в виде схем, таблиц и коротких статей. Этим только и заняты эксперты, а историки также начали рассматриваться как подвид экспертов [3]. Историки включаются в работу многочисленных комиссий, создаваемых здесь и сейчас по частным вопросам, где они отвечают за «предоставление фактов» и только фактов, словно свидетели в суде.

Тем не менее, поле современности уже захвачено, и историк приходит на него с опозданием. Журналисты, например, уже обо всем написали. Что они оставляют нам, историкам? Мы живем в медийном мире, в котором текущие события сразу же, ежечасно историзируются. Может ли историк соревноваться со СМИ и производить «живую историю» (историю онлайн), сразу же помещая в аналитическую перспективу то, что происходит «прямо сейчас»?

Свидетель

Фокус на современности и настоящем времени соответствует росту т.н. «публичного употребления истории» (public use of History). Это выражение придумал Юрген Хабермас во время широко освещавшейся прессой дискуссии 1986 года среди немецких историков о месте нацизма в немецкой истории — дискуссии, быстро обернувшейся скандалом в ведущих немецких газетах того времени. Насколько прошлое «употребимо»? Может ли оно быть «употреблено» нам на пользу? Прежде всего имеется в виду недавнее прошлое, «что еще не до конца миновало», или для Франции — «история нынешнего времени». На этой сцене много протагонистов, и среди них все более значимыми становятся свидетели, так что даже историк Аннет Вьевьорка характеризует нынешнее время как «пору Свидетеля» [4].

В наши дни свидетель прежде всего понимается как представитель и голос жертвы, как выживший, который обязан пересказать свою историю. Его мы можем выслушать, его рассказ мы в состоянии записать на аудио или видео. Самый значительный проект последнего времени осуществляется Фондом С. Спилберга. Его цель — собрать свидетельства всех выживших в нацистских лагерях. Можно ли предположить, что «голос свидетеля» как источник должен быть услышан «вживую» (в прямом эфире или сейчас в Интернете) без «посредничества» историка?

Такую тягу к сохранению воспоминаний мы видели, когда отмечалось 60-летие высадки союзнических войск в Нормандии в 2004 году. Воспоминания ветеранов стали не просто поводом поздравить их. Они стали материалом для телевидения — идеальным продуктом медиа. Ветераны оказались одновременно действующими лицами прошлого и его зрителями: им принадлежит прошлое и настоящее. В 2005 году руководители 45 государств присутствовали среди тысяч выживших и свидетелей в Аушвице, отмечая 60 лет со дня освобождения концлагеря. Эти торжества оказались значимыми для общественной жизни. Воспоминания (забытое, восстановленное или вновь пробудившееся в памяти) сделались частью политических и социальных событий. Создание «коллективной памяти» включило в себя телевизионные трансляции, радиопрограммы, моральный урок которых несомненен. В резолюции Европарламента говорилось об «уроках холокоста». Хотя историки и не жили по календарю общественных событий, и не обязаны были реагировать на ход текущих общественных дискуссий, тем не менее, сама логика припоминания оказала влияние на приоритетные направления исследований, публикацию исторических трудов, внимание медиа к трудам историков. А тем самым — на восприятие деятельности историков в публичной сфере. Стал ли историк восприниматься после этих событий как более авторитетный комментатор?

Законодатель

Последние несколько лет законодатели все чаще обращают внимание на историю и память. В 2001 году, ссылаясь как на прецедент на «Акт Гайссо» от 13 июня 1990 года, принятый «с целью ввести кару за любые расистские, ксенофобские и антисемитские действия», французский парламент принимает еще два «закона о памяти». Первый посвящается геноциду армян в 1915 году и состоит из одной статьи: «Наша страна и другие демократические страны имеют повышенные обязательства перед памятью. Память эта не должна ограничиваться историей каждой нации самой по себе, но должна пониматься шире, как включающая в себя каждого человека, трагически раздавленного геноцидами XX века». В логике такого вывода «обязанность помнить» становится не частным, а вселенским делом — память об армянах есть и память обо всем человечестве. В таком случае законодатель видит в себе уже не только историка, он — страж и спикер памяти. Второй закон, признававший «торговлю людьми и рабство преступлениями против человечества», принимается в мае 2001 года. Францию призывают «помнить обо всех, кто оказался жертвой подобных преступлений».

Как видим, память вновь оказывается некоторой общей обязанностью.

Симптоматичность всех данных решений в том, что законодатель постоянно говорит о памяти как о священном (в светском понимании) долге, призывает помнить, настаивает на необходимости памяти. Вскоре в том же направлении следуют и иные шаги.

ЮНЕСКО объявляет 2004 год «международным годом памяти борьбы против рабства и отмены рабства».

Последним (на сегодняшний день) примером законодательства в области памяти стала ст. 4 закона, обсуждаемого в феврале 2005 года, согласно которому в школьной программе следует признавать «положительные стороны» колониализма. К счастью, закон не был принят. Иначе мы бы перешли от обязанности помнить к «государственному» предписыванию того, какой должна быть история.

В ответ на эту инициативу Рене Ремон создал ассоциацию историков «Свобода для истории».

Преступления против человечества

Обязанность помнить относится в первую очередь и по преимуществу к преступлениям против человечества, что справедливо. Эти преступления, обозначенные законодателями, сначала осуждаются в судебном порядке, а уже потом историк настоящего может их трактовать, показывая, как именно они обусловлены временем. Прошедшего времени для этих преступлений не существует.

Как мы знаем, со времен хартии Нюрнбергского процесса любой человек имеет неотъемлемое право начать судебный процесс о преступлении против человечества, и никакие ограничения не могут быть наложены на их расследование.

Это право было внесено в Уголовный кодекс Франции и позднее признано большинством стран (в соответствии с решением создать Международный уголовный суд, ратифицированным Францией в 2000 году). Неотчуждаемость данного права означает и то, что такие преступления не имеют срока давности. Как утверждает правовед Ян Томас, «противоположность отсутствию срока давности — не прошлое, это конкретные временные ограничения». Иными словами, срок давности — это всегда конструкт [5].

Внутренняя связь между областью публичной жизни и преступлениями против человечества, признанными не имеющими срока давности именно перед общественностью, также означает, что преступник остается современником своего преступления до самой смерти, так что мы все тоже — современники действий, осужденных как преступление против человечества. Подразумеваемая неизгладимость таких преступлений создает своего рода «вневременное функционирование закона» (‘legal atemporality’), так что преступник всякий раз оказывается со своим злодеянием наедине. Все это может быть увидено как средство, которым прошлое утверждает себя в настоящем, как своего рода «настоящее прошедшее». Итак, прошлое есть репрезентация длящейся природы настоящего (под настоящим я имею в виду время судебного процесса). По французским законам, единственная возможность для историка участвовать в судебном процессе на основе «вневременного функционирования закона» — выступить свидетелем или делать устное заявление. В целом мы можем установить, где происходит переход — либо наложение — «времени закона» (юридического времени), имеющего собственные временные режимы, и «социального времени», как совершается их двойное взаимодействие: оно осуществимо через взятие на себя ответственности.

Появление областей неизбывного прошлого в публичной сфере — один из симптомов нарастающего подчинения публичной сферы нормативам закона и права. Это является для нашего времени одной из важнейших черт.

Судья

Историк может становиться, прямо или косвенно, действительно или метафорически, и другим «представителем власти» в поле современности — судьей.

Такое превращение историков в судей вряд ли особо поощряется самими судейскими, но представляет собой неизбежное следствие нарастающего подчинения общественной жизни разнообразным нормам закона, как мы только что упоминали. Судьи обязаны выносить безошибочные решения практически по всем вопросам, чтобы обеспечить здоровую обстановку общественной и частной жизни, установить порядок в прошлом, настоящем и даже будущем. Вошел в оборот даже термин «законодательная терапия». В области историографии это заставляет нас по-новому смотреть на отношения «судья – историк» и по-новому осмысливать связь юриспруденции и историографии [6]. Хотя мысль о «суде истории» и устарела, перед нами вновь встают вопросы, выносит ли историк судебные решения или хотя бы готовит материалы для вероятных судебных процессов. При том, что можно немало размышлять о том, как суждения историков соотносимы с суждениями суда, почти ничего не говорится о природе исторического суждения: действительно ли историк вершит суд? Как соотносятся его выводы с приговорами судей?

В последнее время созданы формализованные официальные комиссии историков. Так, независимый «Комитет швейцарских экспертов» был создан в 1996 году по решению правительства Швейцарской конфедерации. Цель комитета — исследовать вопрос о «еврейском капитале и о золоте нацистов» [7]. «Комиссия правды и примирения» в ЮАР — следующий пример такой работы исследователей, хотя работает эта комиссия совсем по-другому. Это не просто комитет, состоящий из историков, расследующих те или иные события и обстоятельства. «Комиссия правды и примирения» затеяла проводить специальные слушания, чтобы распознавать истину и различать между ее разновидностями. Например, если жертва публично заявляет о том, что она перенесла, это считается «целительной правдой» [8]. Сходные комитеты были созданы в Чили, Аргентине и Марокко. Более того, прошел целый ряд судебных слушаний о преступлениях против человечества. Память здесь выходит на первый план: жертвы получают возможность рассказать о пережитом, быть выслушанными и получить некоторое возмещение. Но эти процессы первоначально задумывались как «историческая документалистика»: именно поэтому принималось решение производить видеосъемку [9].

Все эти процессы ставят перед нами острейший вопрос: в какой мере историк — тоже свидетель?

Медиа и наши эмоции

В современном общественном климате наш повседневный опыт принадлежит миру, в котором самым главным оказывается «прямое сообщение», «интерактивное общение», «наблюдение в реальном времени», «прямой эфир», «онлайн-подключение» — непосредственные и не признающие никаких дистанций (так что политики вынуждены «сострадать» всему и чувствовать «угрызения совести» 24 часа в сутки). В нашем мире легче сказать, что такое «прошлое», поскольку оно растворено в тумане неопределенности, чем что такое «история», для которой важнее всего воспоминания и их ритуалы. Современность не любит объяснять события, но сразу представляет их как принадлежащие времени «настоящему». В этом «презентистском» мире ценится аффект и сострадание, не отвлеченный анализ!

Всегда нужны свидетели, всегда понадобится общая память, всегда нужно всеобщее почитание «мест памяти». В таком общественном климате обязанность памяти понимается как право индивида на собственное прошлое. Культурное наследие охраняется целым рядом ассоциаций, которые ищут собственные способы обжить настоящее. Возникло немало стратегий и проектов наделения каждого из нас «своей собственной историей», которая позволяет объяснять, кто мы такие, а точнее, кто я в настоящий момент. Я могу осознать, кто я такой, только погружаясь в эту память, и только эта память может объяснить, к чему я. Поиск нами собственной идентичности стал движущей силой «создания общей памяти»!

Роль историка

В XIX и ХХ веках историк выступал в четырех основных амплуа. Мишле называл историка пророком, «вещающим» перед народом. Моно и Лависс видели в историке безупречного педагога и наставника, считая, что таковой созидает саму Республику, усиленно преодолевая пропасть между старой и новой Францией. Некоторые исследователи, такие как Фюстель де Куланж, считали забвение (λήθη) предпосылкой исторической работы и говорили, что историк должен только воскрешать прошлое из беспамятности. Наконец, были историки, которые считали, что настоящий историк держит в руках оба конца цепи, соединяя прошлое и настоящее, — так думали основатели школы «Анналов». Так, Марк Блок определял историю как «понимание людей через время» и говорил, что «историк постоянно должен соединять изучение умерших и изучение живущих» [10].

В Заключении к «Отчету об исторических исследованиях во Франции» 1867 года есть чрезвычайно сильные утверждения: «История каждого периода может быть понята только тогда, когда сам период завершен. Поэтому область историографии — прошлое; настоящим распоряжаются политики, а будущее принадлежит Богу» [11]. Составитель этого отчета представился министру — адресату отчета — как «преданный судейский секретарь».

Можем ли мы теперь в публичной сфере, в гражданском обществе представиться как «эксперты по настоящему», как своего рода капитаны, прокладывающие путь от настоящего к нему же?

Современные — и «ультрасовременные» — историки, часто становящиеся заметными публичными персонами, настаивают на том, что они — носители норм настоящего. Мы видим это уже по самой риторике, которую они употребляют. Таковы более чем красноречивые заметки Пьера Нора, что «настоящее превратилось в категорию, в которой мы все только и можем понять себя», а задача историка — «познакомить настоящее время с настоящим временем». Точно так же и французский журнал «Двадцатый век», основанный в 1984 году, уверяет, что его миссия — «ответственность за идентичность настоящего времени». Это и есть подход автора «Мест памяти». В данной книге Пьера Нора все привилегии отдаются настоящему, включающему в себя прошлое как «сконструированное» внутри настоящего и тот тип «национальной истории», что не явился ни теологическим, ни футуристическим, ни эпическим, ни исполински-всеохватным. В первом томе «Мест памяти», изданном в 1984 году, Нора доказывает, что само существование прошлого заключено в том, что оно вновь заявляет о себе в настоящем, вновь и вновь являет свои лики — и тем самым может быть распознано историком, оказывается в его руках.

Если проследить логику Нора, то нет сомнения в том, что историк — носитель настоящего; но, именно работая с настоящим, он оказывается запертым между «сложнейшими вопросами и ясными ответами, между давлением общества и одиноким упорством собственных исследований, между чувствами и знаниями». Как бы он ни был скромен, он обязан стать историком настоящего, это его право, и в этом все его искусство.

Таким образом, изучает ли история настоящее или какой-либо другой период, ее стоит рассматривать как историю внутри настоящего. Нора призывает нас рассматривать самого историка, в самой его профессиональной деятельности, как одно из многих мест памяти — отсюда и возникло понятие Нора «эго-история». Но все же многие историки по-прежнему настаивают на необходимости проводить черту между прошлым и настоящим. Они свидетельствуют, что история — это наука, чистая наука, чистое изучение прошлого, а историк — добросовестный расшифровщик документов, хранящихся в закрытых от глаз публики архивах.

Несомненно только то, что, как говоривал Фернанд Бродель, историк должен быть наделен критическим взглядом, позволяющим ему отвлечься от текущих обстоятельств, даже если он прямо об этом не говорит.

Будущее: контингентность и кризис

Будущее наступило в 1989 году. Его «кратким изложением» стали события 9 ноября, когда пала Берлинская стена и идеология, которая казалась вершиной современной эпохи, рухнула в небытие. Это и был несомненный конец истории, не в том смысле, в каком об этом мыслил Фрэнсис Фукуяма (рисовавший конец не как обрыв движения, но как достижение окончательной остановки), а как своего рода пауза, разлом в последовательности времени (сначала в Европе, а затем, постепенно, и во всем мире) [12].

Хотя разговоры о памяти начались задолго до 1989 года, память как главная тема возникает именно тогда, как только исчезают прежние ориентиры эпохи. Примерно то же самое происходит двумя веками раньше, в 1789 году, когда прежний «строй времени» пошатнулся и рушился вместе со структурирующими его режимами историчности. Современники ощутили ускорение времени и не могли понять, что происходит: с ходом прогресса будущее превратилось в движущую силу. Но отличие эпохи прогресса от нашего времени — в том, что будущее представляется нам очень далеким; все сильнее мы ощущаем будущее как полностью закрытое от нас. Я уже упоминал о кризисе будущего. Крушение Берлинской стены не освободило будущее! Тогдашнее будущее по-прежнему здесь, но несмотря на все наши преимущества в возможности приобретения знаний после информационной революции, будущее оказалось еще более непроницаемым, чем когда бы то ни было! Мы уже не строим догадок о будущем. Все проекты, прогнозы и футурологические построения отходят на задний план. Мы тратим все свои усилия на то, чтобы ответить на непосредственно происходящее, реагируя на все в режиме реального времени. Может быть, будущее просто стало слишком предсказуемым, или, может быть, оно еще не случилось (катастрофа нас только-только ждет)? В современном обществе верховодит страх будущего, принимаются любые меры предосторожности — именно потому, что будущее чересчур предсказуемо.

Чтобы избавиться от тирании будущего над прошлым, мы также простираем и занавес незнания над прошлым. В значительной степени мы сделали и прошлое столь же непроницаемым. Мы только размышляем сейчас, как спасти прошлое от такой темноты. Прошлое оказывается вовсе не линейным и вовсе не однозначным: его следует видеть измерением, в котором всякое прошедшее некогда было «возможным будущим». Какое-то будущее стало настоящим, какое-то не смогло им быть. Такие философы, как Поль Рикёр, заговаривали о том, что наше настоящее — это «будущее нашего прошлого», и историки встречали эту мысль с большим воодушевлением, как плодотворную для развития знания и понимания [13]. Но пока историки усвоили лишь гипотезу Рикёра, а не этический ее пафос.

Связь между памятью и культурным наследием

Книга Пьера Нора заставила нас признать две вещи: что «нация» существовала и что она менялась. Это был новый подход к памяти о прошлом. Не так важно, как мы понимаем прошлое, как то, как мы его представляем. Иначе говоря, нация встарь несла свою «миссию», а теперь она «хранит наследие», воспринимая его как общую для всех «культуру». Но чья она, эта «культура»? Как создать чувство национальной идентичности, не потакая при этом национализму? Ведь национализм во Франции куда как активен, хотя и довольно мирен. Нужно учиться культивировать коллективную память так, как культивируют сад любители на выходных отдохнуть от т.н. «историографических занятий»!

Согласно распространенному мнению, любое национальное государство в современном мире уже не должно «навязывать другим» свои ценности, но обязано их «охранять», непосредственно и усиленно, постольку поскольку различные социальные агенты признают их «наследием» [14]. Исторические памятники часто заменяются мемориалами. «Мест памяти» сейчас гораздо больше, чем памятников. В «местах памяти» люди пытаются оживить и пробудить память о каком-то одном или о нескольких различных событиях. История тогда растворяется в самой материи прошлого. На нее начинают смотреть как на то, что «больше похоже на чувство, чем нарратив», как на то, что «требует эмоциональной причастности, а не исчерпывающего анализа». Здесь действует уже не сама история, а историки: они пытаются «заставить почувствовать впечатляющее нас прошлое», используя все «презентистские» техники, представляя прошлое как происходившее «здесь» — протекающее как бы на наших глазах [15]. Прошлое оказывается проработано в режиме «существования настоящего».

За последние 20 лет во Франции возникло более 2000 организаций, отвечающих за культурное наследие и состояние окружающей среды. Предмет их забот — местное наследие, природное и культурное. Соединяя память и территорию, эти проекты делают прошлое более ощутимым, они вызывают чувство непрерывности истории людей, здесь живущих, особенно важное для тех, кто живет там не слишком долго. «Организации, которые посвятили себя культурному наследию, конструируют память, которая не дана и не утрачена. Они создают символический мир. Наследие в этом мире рассматривается не из перспективы прошлого, но из перспектив настоящего. Оно — активный компонент настоящего, отсылающий к настоящему» [16]. Более того, наследие, став одной из важнейших составляющих индустрии развлечений, производит важный экономический эффект. Туристический бизнес не оставляет своим вниманием ни одного заметного «места памяти», такова логика бизнеса эпохи глобализации. Как и всякий бизнес, туристический бизнес встроен в ритм и скорость современной рыночной экономики или, по крайней мере, испытывает ее воздействия. Этот большой сектор рынка добился автономии: в нем есть свои нормы труда, ограничения, цели и планы.

После катастроф ХХ века, бесчисленных конфликтов, после ускорения самого нашего восприятия времени нас не должно удивлять столь выросшее значение культурного наследия. Напротив, мы должны понимать, что такой подъем индустрии «культурного наследия», столь быстрый рост внимания к нему, имеет совершенно «презентистскую природу»: вот уже три четверти века мы наблюдаем, как бурный рост производства и экономики связан с бурным развитием методов сохранения и пропаганды культурного наследия. Я уже выделил несколько проявлений такого внимания к наследию:

— памятникам предпочитаются «места памяти» (отдельный памятник превращают в одну из составляющих большого мемориала, крупного места памяти);

— взгляд в прошлое подобного места оказывается более привлекательным, чем изучение истории;

— прошлое начинает выглядеть настоящим благодаря эмоциональному «воскрешению», которое заставляет забыть о дистанции и опосредовании;

— локальное, как и персональная история, все больше выдвигается на первый план;

— и наконец, само культурное наследие существует в режимах скоростей современного мира. Нужно срочно сохранять наследие, пока не поздно, и нужно успеть увидеть все.

Нельзя сказать: память ныне — это право или обязанность? Но память — это одновременно и ответ на «презентизм», и симптом «презентизма». Та же память — повод объявлять что-то «наследием».

Все оказывается помещенным в перспективу «опыта», который и подчиняет себе порядок времени.

То, что природное окружение признается частью т.н. «культурного наследия» (это признание было сделано на международном уровне еще в Конвенции ЮНЕСКО 1972 года), говорит, как важен опыт, а не исторический нарратив. Устанавливаются иные смыслы будущего, новые принципы отношений между настоящим и будущим: ведь природное окружение — достояние и предмет забот всех стран, значит «все страны» обязаны вместе принимать участие в сохранении наследия каждой страны. Таким образом, будущее уже не рассматривается как «преисполненное надежды обещание». Нет, оно — источник угроз. Мы сами ответственны за те угрозы, которые несет будущее, и поэтому мы должны срочно осознать эту нашу роль. Будущее — уже не обещанная цель, к которой мы стремимся с воодушевлением, но скорее тень, простертая над нами, пока мы блуждаем в настоящем и изучаем прошлое, что нас не покидает.

Критическая перспектива

Итак, мы попытались пролить свет на смычку прошлого и будущего, исходя из некоторых ключевых слов и рассматривая позиции историков в прошлом и настоящем. Наш предварительный вывод представляет собой скорее предположение: мы испытываем переход от «вопросов ко времени» к «времени как вопросу». Как мы сможем его совершить? Скажем, эвристически восприняв идею «режимов историчности»! Историк — часть настоящего времени, он может лучше видеть прошлое, поскольку умеет обращаться со своим собственным настоящим. Я бы назвал историка путешественником, который совершает разъезды между прошлым и настоящим. Его путешествия представляют собой повторяющуюся схему уходов и возвращений. Этим действием он создает перспективу, которая постоянно повторяется и никогда не закончена. Он ищет в ней неувязки, и случается так, что сама наша попытка определить, прошлое это или настоящее, оказывается выведена из строя неопределенностью.

«Режимами историчности» я называю различные средства, позволяющие нам четче определить сами категории «прошлое», «настоящее» и «будущее».

Сама природа времени меняется в зависимости от того, смотрим ли мы в прошлое, в будущее или в настоящее. Собственно, идея «режимов историчности» — это не готовый к употреблению инструмент, а, скорее, подмога нашему пониманию.

Наиболее важная категория — категория «настоящего».

Все наши средства постижения истории исходят из нее. В этом, и только в этом смысле нет ни прошлого, ни будущего. Нет и исторического времени, если верно то, что сказал Рейнхарт Козеллек: исторический «период современности» зажат напряжением между полем опыта и горизонтами ожидания. Является ли эта ситуация переходной или постоянной? Мы сказать не можем. Мы ощущаем только, что это «настоящее» для историка — эпоха памяти и долга, эпоха каждодневной амнезии, неопределенности, ежедневных подсчетов, все более изощренных предсказаний. Должны ли мы выводить из этого новые «режимы историчности», пусть они и включают в себя локальные, фрагментарные и даже дисциплинарные формулировки, но не признают единых общих формул? Целесообразно ли признавать такие особые «режимы», если мы исходим из того, что широта и множественность различных «режимов» времен, собственно, и является существенной и важнейшей составляющей нашего настоящего? Другими словами, будут ли эти новые «режимы» представлять собой «презентизм» по умолчанию — нечто переходное, временное, ожидающее некоторой иной новизны, как, например, оживления каких-то других из «режимов историчности» современной эпохи? А вдруг «презентизм» стал уже всеохватным, и это создает почти полностью новую ситуацию, в которой «настоящее» — господствующая категория, производящаяся нашими «обществами текущего момента» (societies of immediacy), с их технологиями и господством рынка, с их экономикой, базирующейся на медиа, с их историями и их массовыми убийствами, с «настоящим памяти, наследия и долга»?

Примечания

↑1. Bédarida F. Histoire, critique et responsabilité. Bruxelles, 2003. P. 305–29.

↑2. Hartog F. Régimes d’historicité. Présentisme et expériences du temps. P., 2003.

↑3. Dumoulin O. Le rôle social de l’historien. De la chaire au prétoire. P.: Albin Michel, 2003.

↑4. Wieviorka A. L’ère du témoin. P.: Plon, 1998; Hartog F. ‘Le témoin et l’historien’, Evidence de l’histoire, Ce que voient les historiens. P., 2005. P. 191–214.

↑5. Thomas Y. La vérité, le temps, le juge et l’historien // Le Débat. No. 102. 1998. P. 27.

↑6. См. в журнале Le Débat: ‘Vérité judiciaire, vérité historique‘; Ibid. P. 4–51; Ginzburg C. Le juge et l’historien, Considérations en marge du procès Sofri, trad. fr. Lagrasse. Verdier, 1997. Подробнее эта тема будет раскрыта в диссертации Седрика Терзи: Cédric Terzi. Qu’avez-vous fait de l’argent des Juifs? (EHESS, 2006).

↑7. Этому посвящена диссертация: Cédric Terzi. Qu’avezvous fait de l’argent des Juifs? (EHESS, 2006).

↑8. Amnistier l’Apartheid, Travaux de la commission Vérité et Réconciliation, Desmond Tutu. P., 2004.

↑9. Так, процессы К. Барби и М. Папона транслировались по телеканалу History соотв. в 2000 и 2005 годах.

↑10. Bloch M. Apologie pour l’histoire ou Métier d’historien. P., 1997. P. 65.

↑11. Rapport sur les études historiques. P., 1868. P. 356.

↑12. Fukuyama F. La fin de l’histoire et le dernier homme, trad. fr. P., 1992.

↑13. Ricoeur P. Temps et récit III. P.: Seuil, 1985. P. 313; Lepetit B. Le présent de l’histoire // Les formes de l’expérience, Une autre histoire sociale. P., 1995. P. 295–298.

↑14. Glevarec H. et Guy S. Le patrimoine saisi par les associations. P., 2002. P. 129. Число строений в этом списке выросло с 24 000 в 1960 году до 44 709 в 1996 году.

↑15. Fabre D. ‘L’histoire a changé de lieux’, Une histoire à soi, sous la direction de A. Bensa et D. Fabre. P., 2001. P. 32, 33.

↑16. Glevarec et Saez. Le patrimoine. P. 263.

 

Литература

1. Amnistier l’Apartheid, Travaux de la commission Vérité et Réconciliation, edition établie par P.-J. Salazar. P.: Seuil, 2004.

2. Bédarida F. Histoire, critique et responsabilité. Bruxelles: Complexe, 2003.

3. Bloch M. Apologie pour l’histoire ou Métier d’historien. P.: Armand Colin, 1997.

4. Dumoulin O. Le rôle social de l’historien, De la chaire au prétoire. P.: Albin Michel, 2003.

5. Fabre D. ‘L’histoire a changé de lieux’, Une histoire à soi, sous la direction de A. Bensa et D. Fabre. P.: Éditions de la Maison des Sciences de l’Homme, 2001.

6. Fukuyama F. La fin de l’histoire et le dernier homme, trad. fr. P.: Flammarion, 1992.

7. Ginzburg C. Le juge et l’historien. Considérations en marge du procès Sofri, trad. fr. Lagrasse. P.: Verdier, 1997.

8. Glevarec H. et Guy S. Le patrimoine saisi par les associations. P.: La Documentation française, 2002.

9. Hartog F. Régimes d’historicité, Présentisme et expériences du temps. P.: Seuil, 2003; ‘Le témoin et l’historien’, Evidence de l’histoire, Ce que voient les historiens. P.: Editions de l’EHESS, 2005. P. 191–214.

10. Lepetit B. Le présent de l’histoire // Les formes de l’expérience, Une autre histoire sociale. P.: Albin Michel, 1995. P. 295–298.

11. Ricoeur P. Temps et récit III. P.: Seuil, 1985.

12. Terzi C. ‘Qu’avez-vous fait de l’argent des Juifs?’ (EHESS, 2006) (готовящаяся к печати диссертация).

13. Thomas Y. La vérité, le temps, le juge et l’historien // Le Débat. No. 102. 1998. P. 17–36.

14. Vérité judiciaire, vérité historique // Le Débat. No. 102. 1998. P. 4–51.

15. Wieviorka A. L’ère du témoin. P.: Plon, 1998.

Источник: Hartog F. What is the Role of the Historian in an Increasingly Presentist World? // The New Ways of History. Developments in Historiography / Ed. by G. Harlaftis, N. Karapidakis, K. Sbonias and V. Vaiopoulos. L.—N.Y.: Tauris Academic Studies, 2010. P. 239–251.