Против политического воображения

Когда мне было восемнадцать лет, еще до колледжа, отец моего приятеля подарил мне книгу Ричарда Рорти «Философия и надежда на социальную справедливость». Объяснил он это довольно загадочным образом. Посмеиваясь, он сказал, что почти уверен: рано или поздно я окажусь на философском факультете, и если так и будет, он хочет уберечь меня от «чересчур большого количества ошибок». Так что с самого начала Рорти сыграл в моей интеллектуальной жизни скорее профилактическую, нежели конструктивную роль. И так случилось, что я оказался не на философском факультете. После первого семестра я отказался от философии в пользу изучения религии. Книга Рорти «Философия и надежда на социальную справедливость» играла в этом не самую последнюю роль.

В автобиографии я не мог отказать себе в удовольствии специально остановиться на том, что, на мой взгляд, обошел вниманием Сэм Мойн в блестящем эссе, посвященном Элен Скарри, Ричарду Рорти и антиполитике отвращения-к-катастрофе (disaster aversion). В частности, на том, что и после Рорти имела место интеллектуальная жизнь, а не исключительно вялотекущее существование. Мне всегда казалось, что радикальная критика, которой Рорти подвергал «фундаментализм», и подозрительность, с которой он относился к политическим проектам, ограничившим свои практические амбиции претенциозным установлением истины, — это попытки предостеречь следующие поколения. Вне всякого сомнения, философия Рорти может привести к разочарованию в политике. Но может ли она парализовать политическую жизнь? На сей счет у меня сомнения! Рорти был либералом до мозга костей и, по замечанию Мойна, полагал, что достаточно клясть террор, сидя в собственном уютном садике. Возможно, так оно и есть. Но даже если философ в поздний период действительно так считал, ничто в его философии на это не указывает. Вот в чем состоит сущность философии. У нее одно и только одно, причем практическое, пристрастие — создавать такие концептуальные системы, что наилучшим образом послужат целям человечества. Рорти полагал, что эти цели связаны с понятием «солидарности» и что наиболее подходящая для их реализации концептуальная система — либерализм. Так случилось, что согласиться с этим я не могу. И, похоже, Мойн тоже. На мой взгляд, выводы Рорти относительно садика и террора не выдерживают критики, так как у него ошибочное представление о целях человечества и о лучшем способе их реализации. Этот его прокол не имеет отношения к элементарнейшему утверждению о том, что цели человечества, прежде всего, и являются истинным делом политики.

Мойн опасается, что в прагматизме Рорти, так же как и в интеллектуальных проектах Элен Скарри, как бы мы их ни именовали, слишком много места занимает отвращение-к-катастрофе. Это, по Мойну, может мешать «создавать и сравнивать политические альтернативы», что необходимо, поскольку политика предполагает размышления за пределами катастрофы. Я согласен с Мойном в том, что если в центр политики ставится идея «отвращения-к-катастрофе», это легко может губить весь замысел. Но я совсем не уверен, что попытки Мойна возродить «политическое воображение» являются единственной, а тем паче лучшей альтернативой. Я предложил бы другое решение: следует использовать преимущества институциональной политики, которая возникла в результате исчезновения воображения. Проект Рорти, возможно, является «реактивным», но то была реакция на реально существующие проблемы. У великих политических теорий (Grand political theories) часто есть устрашающие аспекты, неважно, сколь они — продукт воображения. Перед лицом некоторых исторических призраков нелишне испытать дрожь и трепет.

Идея Мойна состоит в том, что страх может стать навязчивым, а навязчивые идеи парализуют. И хотя, по Мойну, приверженность идее отвращения-к-катастрофе дает санкцию «оставить добро абстрактным», в то же время точно определяя и тщательно анализируя зло, мысль Мойна тоже развивается в направлении абстракций. Он утверждает, что не достаточно ясно мыслить в чрезвычайных ситуациях — мы должны быть в состоянии сохранять ясность мысли и тогда, когда положение нормализовалось. Он настаивает, что предпринятые меры должны противостоять «безнадежности» того сорта, которую подразумевает иронизм Рорти.

Это проницательный взгляд, и Мойн весьма красноречиво его защищает. Но когда он начинает говорить о более конкретных вещах, воображение подталкивает его к более рутинным и бюрократическим предметам. Я говорю это без уничижительного оттенка: политика часто является рутинной и бюрократичной. К примеру, Мойн выражает заинтересованность не вполне исследованными вопросами «институционального контекста», в котором мог бы возникнуть террор; он критикует Оруэлла, в отличие от Рорти (склоняясь к Рэймонду Уильямсу), за то, что в романе «1984» он изображает террор как зло вне истории и политики, посему не подверженное воздействию институциональных мер. В том же духе он пишет и о работе Скарри «Власть закона, безвластие людей»:

«Скарри с негодованием реагирует на безумные преступления администрации Джорджа Буша-младшего, от меморандума о пытках до переоценки исполнительной властью собственных сил; но она обращает свой гнев на людей, которые нарушают закон, и мало внимания уделяет тому, что этот закон уже им разрешает, а равно и тому, может ли он быть изменен. Осуждать беззаконие правительства должно и нужно, но, хотя она исходит из конвенциональной точки зрения либералов на то, что изменялось после 11 сентября, ей не удается в своих эссе показать, как много политических мер, которые необходимо было предпринять после факта пыток, так и не было предпринято».

С одной стороны, я более чем согласен с Мойном: после 11 сентября ответственному человеку следует задуматься о сущности наших законов и об автономии наших институтов; о том, как мы избегаем обращать внимание на отдельные «ложки дегтя» — какое воздействие они оказывают на ситуацию. Но я совершенно не уверен, что в этом хоть как-то может помочь воображение. Многие элементы нашего конституционного права функционировали во взаимосвязи, подпитываясь ядовитой политической атмосферой, и обеспечили администрации Буша возможность осуществлять свои «безумные преступления». Указать на то, какие это элементы, несомненно, важно, но это не так-то просто. Как говорил один из выдающихся специалистов по конституционному праву, «наши эксперты серьезно работают над этим, составляя обзоры судебных практик, политические отчеты, участвуя в слушаниях в Конгрессе». К несчастью или к счастью (все зависит от того, как мы представляем себе подобную деятельность), ее результаты в основном получены благодаря точному следованию методикам, а не воображению. Рискну предполагать, что Мойн не предлагает нам всем переквалифицироваться в специалистов по конституционному праву или по-дилетантски интересоваться таковым в свободное от основных занятий время. Как это часто выясняется при подробном анализе технической стороны дела, основные вопросы, связанные с конституционным правом, скучны и стары, а для их решения требуется нечто, прямо противоположное воображению. Тем не менее, вопросы эти — чрезвычайной важности, и, следовательно, заниматься ими почетно. Но они не вызывают никаких подвижек в обществе и ни на что не вдохновляют.

Если кого-то и отличала способность к политическому воображению во время преступного правления Администрации Буша, то это была, собственно, сама Администрация. Ее зловещий творческий потенциал вторгался в самые что ни на есть различные сферы: начиная с предложения Дика Чейни, ставшего известным благодаря меткому замечанию Йона Стюарта о том, что он один образует «четвертую власть», и заканчивая неоконсерваторскими галлюцинациями: феникс демократии вот-вот возродится из пепла в раздираемых войнами странах Ближнего Востока. Эти махинации, как я полагаю, не имеют ничего общего с тем типом политического воображения, о котором упоминает Мойн.

Но насколько эта разница воображений формальна или же она зависит от вкусовых предпочтений? Я всецело разделяю вкус Мойна, но все же подозреваю, что вопросы вкуса — лишь то, чем они являются. Разумеется, утверждать, что правые могут обладать столь же мощным воображением (as imaginative), как и левые, — не значит опровергать основные утверждения Мойна.

В самом деле, он мог бы оказаться в числе правых, обвинив меня в том, что я разделяю заблуждения, которые он обнаружил у последователей Рорти и Скарри: мы отбрасываем в сторону политическое воображение, так как им злоупотребили, а не ищем новые продуктивные способы его использования. Загвоздка в том, что я не убежден, что мы должны привносить воображение в политику как нечто имеющее к ней касательство. Не превращается ли политика в безнадежное предприятие в мире «приватизаций» воображения? Мне кажется, что не менее вероятно и то, что политика скукоживается, расщепляется и институционализируется: иными словами, политика должна прийти к тому, чем мы захотим ее видеть.

Конечно, существуют более и менее удачные варианты ее моделирования, и нужно научиться в них разбираться и отстаивать их так же пылко, как старшее поколение отстаивало идеологии своих эпох. Какие варианты политики нового типа предпочтительнее? Это зависит от множества переменных. Но все они описывают нашу повседневность: неподкупность чиновников, например, или способность наций сосредоточиваться на деталях и фактах, а не на идеологии. В сегодняшнем мире проблемы государственного управления то носят сложнейший, международный и межинституциональный характер (и требуют от экспертов компетенций, которых частенько не достает присяжным), то до нелепости просты. Мы знаем, что в США нужно изменить налоговые категории. Мы знаем, что куда большему количеству детей необходимы талоны на питание. При всем уважении к серьезности такого рода проблем, это чаще всего вопросы политической воли. Но нужно разобраться с воображаемыми проблемами для того, чтобы иметь возможность сконцентрироваться на проблемах реальных. Поэтому камнем преткновения в сегодняшней политике, по крайней мере в США, является то, что мы часто слишком захвачены собственным воображением, излишек которого компенсирует недостаток иных вещей — и материальных, и интеллектуальных. Воображение до такой степени завладевает нашим дискурсом, что критики полагают необходимым создавать воображаемые сценарии всего лишь для того, чтобы выступать против политических позиций оппонентов. Правые часто используют лексику самоутверждения, не имеющую ничего общего с днем сегодняшним; они вообразили себе столь фантастическую автономию, что она не соответствует реальности административного государства. В ответ на это левые решили, что тоже могут использовать в дискуссии сходные аргументы, вместо того чтобы аккуратно продемонстрировать бессмысленность самой дискуссии. Кто я такой, чтобы критиковать их? У меня нет ни малейшего представления о том, как надо действовать, чтобы создать нормальную политическую жизнь в столь перекошенной системе. Но я думаю, что одно должно стать предельно ясно: политическое воображение в этой стране цветет буйным цветом, как сорная трава, и паразитирует на политической жизни.

Не так давно видеоролик с Элизабет Уоррен, выступающей перед банковским комитетом, стал сенсацией на YouTube, — в основном, думаю, потому, что он отражает наше страстное желание реализма в мире, где воображение приводит к неистовому безумию:

В этом видеоролике сенатор Уоррен просит различных чиновников, в том числе и руководителя Комиссии по ценным бумагам, ответить на простейший вопрос: когда последний раз привлекался к суду какой-либо банк за необдуманные действия, которые привели США к кризису 2008 года? Чиновники ответствуют уклончиво и невнятно, ответы их крайне абстрактны, тогда Уоррен спрашивает вновь и вновь: когда последний раз привлекался к суду какой-то банк? Опять: разводят руками! Действительно, чиновники демонстрируют полное отсутствие элементарной ответственности. Банкиры в основном отмалчивались.

В то же время эта сцена — великолепная сатисфакция для политического реализма. Задавая вопрос о наметках банковского регулирования, Уоррен попадает в болевую точку, о которой, удивительным образом, никто из представителей власти ее уровня не желает говорить. Она инвертирует девиз мая 1968 года, как определил его некогда Стивен Шавиро: «Будьте нереалистичными, требуя возможного!». Мы так часто слышим, что, де, определенные реформы и регулятивные меры в современном мире «невозможны», что легко забываем, какое усилие воображения нужно для того, чтобы только представить эту «невозможность». Если эксперт говорит, например, что «невозможно» сделать так, чтобы корпорации вернулись в страну и выплатили налоги с многих миллиардов долларов, которые они скрывают за границей, какой же мир приходится вообразить, чтобы его высказывание обретало смысл?

Таков мир, в котором политика — на побегушках у корпораций и в котором наша единственная надежда — то, что ничтожнейших «структур поощрения» (“incentive structures”) будет достаточно для того, чтобы хоть немного «подталкивать» корпорации в верном направлении!

В тот момент, когда напряжение достигло максимума, сенатор Уоррен заявила, что отказывается видеть мир таким.

Источник: Humanity