Подарки Афины: три книги

Прокл Диадох. Комментарий к «Тимею», кн. 1 / Пер. с др.-греч. С.В. Месяц. – М.: Изд-во «Греко-латинский кабинет Ю.А. Шичалина», 2012. – 376 с. – 500 экз.

Обычно в неоплатониках видят людей, бежавших от политики, от тягостных обстоятельств существования в Империи, занятых исключительно созерцанием. Вокруг шумит жизнь, разворачивается торговля, происходят небывалые неурядицы, меняются эпохи и мировоззрения — а неоплатоник возвращается к себе, входя в транс чистого опыта. Но перевод Прокла, выполненный С.В. Месяц, показывает, что перед нами — очень непосредственные, в чем-то наивные люди, которые были готовы принимать участие и в гражданской жизни, и в обсуждении вопросов. Более того, неоплатоники — консерваторы и патриоты. Интерпретируя политическую мысль Платона, Прокл превращает великого критика полисных порядков в их апологета, доказывая, что Платон только и делал, что возвеличивал афинскую политию.

Для Платона опыт Афин — блистательная неудача, но Прокл считает, что Платон только и делает, что ставит все образы политической жизни на службу Афинам. Атлантида и Египет только и были нужны для того, чтобы показать, сколь справедливее афинский полис, сколь он величественнее. Справедливость для Прокла — это умение обращаться к себе, смотреть в собственную душу. А величие — вовсе не имперская пышность, а умение чтить богов даже в сложных для них обстоятельствах. И Сократ потому справедлив и величествен, что сам себя ведет, как Бог, — его обвиняли в том, что он не чтит богов, но для него старые боги были просто преддверием той божественной справедливости, безупречным образцом которой он навсегда останется.

Комментарий Прокл пишет не для того, чтобы что-то уточнить, он никогда не ограничивается научно-образовательными целями. Для него комментарий — непосредственный способ существования в платоновском мире. Когда рухнули прежние мировоззрения, прежние надежды на создание полиса по платоновскому образцу, только невозмутимая гладь комментария отразит и лицо философа, и лицо его собеседника. Поэтому комментарий лучше сопоставлять не с филологической работой, а с психоаналитическим сеансом: платоновский текст лежит на кушетке, и вдруг оказывается, что боги говорят через оговорки и обмолвки Платона.

Мир Прокла — мир образов, которые отражаются в других образах. Каждый персонаж платоновского диалога — это «аналог» какого-то космического процесса. При этом дело не в том, что космология лучше помогает понять психологию, или наоборот, а в том, что принять реальность Другого, реальность политики, реальность духовной жизни мы можем только после того, как мы приняли реальность образа. По Проклу получается, что, когда мы поверили в то, что мир работает как демиургическая машина, мы только и можем принимать всерьез философские рассуждения.

По сути дела, Прокл создает нечто вроде «цивилизованной журналистики» после «века папарацци». Позднеантичный философ обычно подсматривает за жизнью, чтобы найти нечто общее в мерцающих закономерностях бытия. Он ищет то, что можно вынести на обложку, поставить в начало рассуждения. Тогда как Прокл всякий раз возобновляет прерванный разговор и всякий раз оговаривает, какой должна быть философская речь. Философская речь должна учитывать различные мнения, должна не начинать с аналогий, а заканчивать ими, должна всматриваться в предмет, а не делиться впечатлениями. Точно так же, как хороший журналист не хватается за сенсационную аналогию, а оставляет ее как часть вывода, после того как рассмотрит суть дела. Так что Прокл, которого принято считать античным романтиком, скучавшим по былой красоте культуры, оказывается строгим и взыскательным мастером, который может из данных различных наук воссоздавать картину происходящего.

* * *

Мокир Дж. Дары Афины: Исторические истоки экономики знаний / Пер. с англ. Н. Эдельмана, ред. М. Ивановой. – М.: Изд-во Ин-та Гайдара, 2012. – 408 с. – 1000 экз.

Образ Афины для новейшей культуры — прежде всего образ эгиды, защиты. Кажется, что знание сначала защищает, обеспечивает безопасность, а потом уже определяет эффективность всех наших интеллектуальных операций. Но для Дж. Мокира мудрость современности — не в производстве безопасности. Автор книги «Дары Афины» призывает нас отказаться от расхожего представления об «индустрии знаний» в современном мире как об отрасли промышленного производства. Казалось бы, есть запрос на знание, значит, организуется какое-то производство, продукты которого выставляются на продажу. Если есть производство компьютеров, то почему бы не быть производству знаний.

Но оказывается, что современная экономика работает не столь бесхитростно и меньше всего похожа на рынок деликатесов, на котором вдруг появляются экзотические и востребованные знания. Также нельзя вполне сопоставлять знания и транспорт, считая, что за знания платят по той же причине, по которой платят за передвижение самолетом, а не поездом, — чтобы быстрее добраться до цели. Всякое знание нуждается в проверке, в апробации, в новых испытаниях — представить, чтобы транспортные средства точно так же испытывали в каждой экспедиции, невозможно.

Говорить об индустриализации образования, жалуясь на то, что университет теперь просто «готовит специалистов», вместо того чтобы передавать им возвышенный опыт, тоже было бы опрометчиво. Большую часть истории нашей цивилизации трудящиеся, в том числе и производители знания, выполняли заказ, а вовсе не определяли конфигурацию производства и потребления знания, в которой только и можно выделить область возвышенного. Поэтому нужно видеть в современных процессах нечто другое, а именно, появление нового опыта лоббирования.

Традиционное лоббирование в промышленных странах строилось по образцу мобилизации. Различие с мобилизацией, военной, полицейской или «опричной» (как в тоталитарных государствах), состояло в том, что мобилизующий субъект множественный: буквально действовал принцип «все на одного». Если кто-то не соблюдает правил внутри лобби, то его будет судить не глава лобби, а все «общество» как штрейкбрехера. При этом сама структура движения капиталов такова, что одиночного лобби быть не может, по той же причине, по которой не может быть всемирного заговора: всегда существует конкуренция между лобби.

Но лоббирование в информационную эпоху устроено иначе: это не мобилизация, а умение быстрее других воспользоваться ресурсами. Соответственно, и лоббирование становится одиноким: банки отстаивают свои интересы не потому, что они борются с другими финансовыми структурами, а потому, что только так они могут обозначить конфигурацию своих интересов. Значит, и политика превращается из мобилизации ресурсов в отыскание интеллектуальных стратегий, способных сломать имеющиеся конфигурации или создать более совершенные конфигурации.

Книга Мокира показывает драматический путь от простой экономики знаний к политической экономии знаний. И это путь не просто к более полному описанию объекта, но путь к новой политике, в которой борьба уже ведется не ресурсами армии и политики, а ресурсами реструктуризации кредитов и изобретения новых видов обязательств. В такой борьбе знание оказывается важнейшим фактором. По сути дела, в мире сейчас идет второе упразднение сословий: первое ускорило промышленную модернизацию, второе ускорит модернизацию самих систем управления.

* * *

In Umbra: Демонология как семиотическая система. Альманах, вып. 1 / Сост., ред. Д.И. Антонов, О.Б. Христофорова. – М.: Изд-во РГГУ, 2012. – 545 с. – 1000 экз.

Писать про злых духов очень трудно: эта задача не может быть решена только сбором отдельных фольклорных данных или изучением бытовой мифологии. Считается, что злой дух — это не просто помеха в жизни, это некоторая тревожащая ум сила, нагоняющая тоску, вводящая в отчаяние, запутывающая следы и играющая с человеком. Коллективный труд, вышедший в РГГУ, — важная попытка связать бытовую и литературную демонологию.

Прежде всего, в статьях сборника отвергается упрощенный взгляд на нечистых духов как на олицетворения тех или иных неведомых явлений. Якобы, нужно было представить икоту, чуму, депрессию или какую-то еще болезнь в виде неприятного существа, чтобы иметь с ним дело. Но, как показывают авторы сборника, выразительному образу предшествует именование. Злой дух скорее умеет говорить, чем как-то выглядит. Злой дух скорее умеет тревожить, чем внушать какие-то мысли. Он не физиономия с рогами, а скорее табличка с надписью: «Здесь был злой дух».

Поэтому все представления о низших мифологических существах в обозримый исторический период не сводятся к простой мифологической метафоре — зло как дурной вид, нечистота как дурной глаз. Образы духов кристаллизуются вокруг уже имеющихся примеров поименованных сущностей: если скелет может быть назван мертвецом, то тогда и тревожный дух может быть назван духом земли.

Нельзя считать, что нечистая сила живет только в темноте и укромных местах, оказывается, что часто нечистая сила буквально сидит за левым плечом, буквально передразнивает человека, так же подстерегает его, как смерть. Рассматривая народные представления о нечистой силе, авторы показывают, что нельзя приуменьшать степень усвоения аскетических сочинений в простом народе. Представления о чертях, кикиморах и леших очень мало что имели от грубого натурализма и очень многое — от аскетических сочинений, от техник очищения души и тела от «вражеского действия».

Натурализация образов нечистой силы происходила по одной причине — нужно было как-то упорядочить разные сведения о нечистой силе. Одни из них были аллегорическими (например, тождество греха со смертью, горести — с земной долей), а другие — метафорическими (например, тождество искусителя с адом, испытания — с мукой, соблазна — с блужданием). И чтобы связать эти образы, и приходилось делать нечистую силу персонажем с биографией. Биографией непривлекательной, бурлением природы, конечно, — но все равно достаточно натуральной для того, чтобы напугать.

При чтении книги о злых духах становится яснее, откуда берутся городские слухи и сенсации. Это не просто материализация страха перед большим городом, в котором действуют не до конца ясные правила. Это, прежде всего, попытка изложить легенду о жизни в каком-то одном образе. В легенде жизнь полна испытаний, жизнь похожа на страшную сказку, и вот любой слух — попытка представить страшную сказку в каком-то одном образе: поруганной красоты, или внезапной смерти, или каком-то еще.

Книга ответит на многие вопросы: почему бесов могли отождествлять с монголами или эфиопами, почему считалось, что бесы рождаются в море, а не на земле, почему табак и картошка отвергались как бесовская еда. Оказывается, что большинство таких суеверий — не просто результат недоверия к чему-то чужому и непривычному, а следствие новой кристаллизации космогонического сюжета, «бесовское» оказывается вне этой кристаллизующейся космогонии, состоящей из знаний об известных причинах и следствиях. Понятно, что происходит на земле или на небе, — не вполне понятно, что происходит в море. Вот и получается, что нет никакой раз и навсегда данной мифологической космогонии, и вообще консерватизм мифа не следует преувеличивать. Космогония обновляется подводными течениями метафорических смыслов, и суеверный человек принимает ее так же, как принимает написанное в свежей газете, опасаясь, что будет объявлено в ее завтрашнем номере.