Ghostbusters против Ghostwriters

Конфликты по поводу плагиата — интересный пример продуктивного лицемерия: с одной стороны, провинившийся в плагиате обычно всего лишь немного не дотянул до академического стандарта, не смог выучить некоторый, в целом довольно простой, синтаксис «научной» работы (кавычки, сноски, правила оформления и т.д.). Такая забывчивость может объясняться и оправдываться даже научным рвением: человек был настолько погружен в свою проблематику, что просто забыл о формальностях. С другой — если оплошность так мала, то возникает вопрос о ценности самого стандарта: раз выполнить его, в общем-то, не составляет большого труда и сам он еще ничего не гарантирует, никакой «Науки» (о которой, кстати, очень любят говорить именно академические функционеры), его невыполнение вызывает еще больший гнев. Кажется, что от «ученых» уж и вовсе ничего не требуется, а они всё норовят приписать себе чужое! Но не говорит ли необременительность правил о том, что они созданы именно для того, чтобы потворствовать ученым? То есть это вопрос не столько науки, сколько приличий, своеобразной гигиены, некоего всегда противоречивого, но при этом жесткого социального правила, позволяющего отличать свое от чужого в той ситуации, где это не так просто.

Пример последнего, довольно локального скандала с диссертацией сотрудника МГУ Р. Сафронова (http://dl.dropboxusercontent.com/u/18043298/Glava1.pdf) показывает, что буквализм и формализм проверок скрывает более серьезную проблему: неясно, в каком именно эпистемологическом режиме излагается то, что излагается в диссертации, особенно когда речь идет о «рамочных», безличных и общих сюжетах, и зачем пишется все то, без чего можно обойтись, — творческий путь ученого, его господствующие интерпретации, все то «общее» и неоспоримое, чем набивается диссертация? Зачем 120 страниц общих или, как минимум, уже известных мест, если идеи можно изложить на пяти? Какая инстанция подкрепляет и утверждает изложенное, если последнее — мнение, гласящее, что «так оно и есть», что это объективное состояние вещей? Примеры, вскрываемые борцами с плагиатом, интересны именно тем, что плагиаторы приписывают себе не «авторскую» речь, не идеи и не тезисы. Копируется, в основном, довольно безличная, нейтральная информация. Например, кто автор суждения «Профессиональная деятельность занимала главное место в жизни Дюркгейма»? Не спорю, Дюркгейм жил, был ученым, и деятельность такого рода была ему как ученому присуща. Создается впечатление, что роль диссертации — едва ли эксплицирование некоего выбранного для защиты «понятия», то есть темы (например, «Дюркгейма»), как своеобразной тавтологии. Возможно, структурное условие диссертации — это представить свою тему как аналитическое понятие, сделать так, чтобы на защите оно вообще не могло вызвать вопросов, поскольку аналитическое суждение бесспорно. В этом смысле охотники за плагиатом — это, конечно, последователи Куайна, которые не верят в возможность аналитической стихии нейтрального плагиата, чистого мнения, повторяющего себя в синонимии одного и того же. Любая банальность находится в определенном контексте, у каждой есть своя собственная фигура, текстура, ISBN и, в конечном счете, подпись.

Собственно, есть два разных вопроса — о плагиате как «злом умысле» или «оплошности» диссертанта и о плагиате как определенной дискурсивной позиции, напрямую связанной с самим местом диссертации в научном воспроизводстве. Само это место специфично: диссертация находится на границе между наукой и не-наукой (поскольку диссертант только вступает в науку), между подписанной речью и неподписанной, между анонимным «знанием», которое должен воспроизводить студент, и «достижениями», которые вознаграждаются и ценятся. Положение крайне двусмысленное и порождающее некоторые идеологические и одновременно структурно необходимые для диссертации иллюзии, определяющие то, что и плагиаторы, и охотники за ними играют на целой группе неразличимостей (и на постоянно производящейся попытке их различить — в нужную для себя сторону) — например, аналитического «стиля» и синтетического: с одной стороны, диссертант, которому нужно убедить «комиссию», стремится представить свой текст в качестве всего лишь расширения выбранного им понятия/темы, с другой, пустое, тавтологическое расширение для него невозможно — он должен сделать синтетический жест, который, однако, у него тоже отнят (поскольку де юре он еще просто не допущен в ту сферу, где такие жесты позволительны). Юмористически преувеличивая эту проблему, можно сказать, что диссертант находится в стандартной ситуации полагания собственных предпосылок, posited presupposition: он должен говорить как уже состоявшийся ученый, право имеющий, но, на самом деле, именно по результатам этой речи ему будет (или не будет) присуждено звание, которое только и оправдает его право на такую речь. Если еще более возвышать героя-плагиатора, такая ситуация аналогична любому акту вроде «Декларации независимости», в котором основание для речевого акта дано лишь в ретроспекции по отношении к результату этого акта. В данном случае речь идет о «декларации самостоятельности ученого», но структура точно та же. Диссертанту предлагают покрутиться в виртуальной машине времени, но от этого у него неизбежно немного кружиться голова, даже если он самый что ни на есть строгий ученый (вспомним «Большую перемену»).

Хотя это замечание может показаться некоторым усложнением на пустом месте, оно лишь указывает на структурную двусмысленность, связанную со многими габилитационными актами, которые, в конечном счете, и порождают возможность для плагиата. Плагиат как факт существует, разумеется, и за пределами диссертационного совета, однако именно на этой границе его можно эффектно выявить, актуализировав уже имеющиеся дискурсивные и институциональные противоречия: капкан всегда расставлен, вопрос в том, успеет ли диссертант отгрызть себе ногу. С одной стороны, ему недвусмысленно дают понять (на протяжении многих лет), что он должен слиться с фоном, стать серой мышью, которая, глядишь, и сумеет пролезть под диссертационным забором (более того, таким мышам дальше открываются неплохие перспективы). Повторение — базовый навык студента, но его за него не ругают, а хвалят, поскольку предполагается, что «авторство» с его стороны — это какой-то вызов и неуважение к системе в целом. В принципе, обучение просто не предполагает способности к различению разных форм повторения. Хороший студент, особенно отличник — это именно человек, в совершенстве овладевший техникой повторения и погрузивший ее в механизмы, маркированные cognitive ease, то есть получающий удовольствие именно от запоминания, повторения, операций с воспроизведением и — в более продвинутом варианте — ассоцированием/комбинаторикой. С другой стороны, ему указывают — при приближении переходного диссертационного возраста, но уже гораздо менее убедительно, — что («все-таки»!) должна быть некая «новизна», «своя тема» и т.п. «Начинающий ученый» не совсем понимает, чего от него хотят, вернее, не понимает того, что он не должен выбирать какую-то одну линию, это было бы слишком просто. Дополнительный шизофренический обертон вводится тем, что «своя» тема должна вырасти непосредственно из опыта студенческих повторений, может быть даже помимо воли самого студента. Прямо как Чужой за его грудиной.

Вариантом той же двусмысленности является неразличимость общепринятой доксографии (например, описания жизненного пути того или иного ученого) и «интерпретации» того же жизненного пути, которая может быть вопросом, а может и не быть. Один и тот же кусок текста может быть как «безличной» информацией, размечающей определенный фон для постановки проблемы, так и собственно «решением». Все дело в некоем «штрихе», кавычке, которые берут на себя весь груз институциональной логики. То есть идентификация частей «плагиата» работает именно на неразличимости доксы и «авторской интерпретации», причем они зачастую слабо различимы и в «оригинале» (кто автор биографических сведений, информации о господствующих трактовках и т.д.?). Почему же плагиатора тянет не к «авторским тезисам» обворованного им автора, а, в основном, к текстам хрестоматийного характера, к проходному, а не к оригинальному? Ответ прост: именно так он пытается решить проблему «декларации независимости» (то есть авторства): с одной стороны, он должен слиться с серым фоном, а с другой — сам этот серый фон должен быть маркирован как нечто авторское. За доксу, которую нет смысла подписывать или можно подписать собой (подразумевая, конечно, что подпись пуста и формальна, как подпись писца или секретаря), выдается то, что уже имеет формальную (например, иностранную) подпись, на деле являясь не менее доксографичным — то есть «списанным» откуда-то еще. Шизофреническая структура требований научного сообщества (и не его одного) приводит к плагиату как некоему симптоматическому ответу, представляющемуся выгодным компромиссом, ведь он отвечает на два одновременных, но противоречащих друг другу запроса — слиться с фоном и выделиться своей фигурой. Решение элементарно: слиться с чужой фигурой. Диссертант не знает, что это невозможно, но это не вопрос знания, это вопрос психологической реакции.

Разумеется, в академической среде нормативным является достаточно элементарный принцип авторства: даже когда студент повторяет посредственный учебник, он повторяет какого-то автора, с которого начался процесс анонимизации. Студент — это анонимизатор, но именно под прикрытием института: он узнает в институте не «мнения» авторов учебника, а само знание. Но если отказаться от примата авторства, ту же ситуацию можно представить и как некую эволюцию: докса — это именно роботизированное, безличное знание, которое до какого-то момента нуждалось в авторах, а потом пересело в более адекватную для себя среду — например, в Википедию. Но сегодняшнюю Википедию преследуют тени мертвых авторов, которые, конечно, авторы — но лишь формально, «по бумажке», поскольку они уже эмулируются Википедией и цифрой. На этой ситуации с призрачными авторами построена вся работа по вскрытию плагиата: она стремится во что бы то ни стало отстоять призраков, поглощаемых анонимным воспроизводством знания, вычленить именно «паттерн» автора на узорах оцифрованных учебников, монографий и рефератов. Плагиаторские конфликты — это просто хантология (hantologie) современной академии.

Иными словами, выявление плагиата основывается на двойственности подписи диссертанта — фактической и символической, подписи «писца» и подписи автора. Защита диссертации уже играет на нераздельности/неслиянности фактической подписи (есть тот, кто сделал текст) и символической (есть тот, кому принадлежит авторство). Компромиссы и недоговоренности по поводу этого конфликта полностью определяют механику защиты (и вообще практически любой интеракции в академической среде), но они же создают зоны уязвимости, где этот пассивный синтез фактического и символического намеренно разбивается. Если только кому-то понадобится его разбить.

Формалистская забота о гигиене в наших гуманитарных рядах, на деле, нужна, прежде всего, для того, чтобы законсервировать ситуацию, хотя она давно демонстрирует признаки ботулизма. На невротическую реакцию диссертанта следует не менее невротизированный (в действительности, типично обсессивный) ответ институции. Охотников за плагиатом, конечно, стоит поддержать — но лишь в том смысле, в каком можно поддержать охотников за привидениями и полтергейстом: если уж в твоем доме завелся барабашка, его, конечно, надо вывести (хотя бы на чистую воду), и для этого нужна квалифицированная работа специалистов, но после этого желательно задаться вопросом: а не являются ли привидения не более чем идеологической проекцией самих охотников, эктоплазмой их институциональных конфликтов и желаний? Ведь вопрос не в том, как устранить плагиат, а в том, что будет означать наука, когда принцип трансляции доксы будет потеснен — причем не героями или гениями, а именно анонимными механизмами воспроизводства информации.

Все было бы проще, если бы диссертация была именно «трансфигурацией» повторения в событие, анонимности — в авторство, а аналитичности — в синтетичность. Но все гораздо хуже: до сего момента (и это уже элемент истории институтов габилитации) функция диссертации в значительной мере — это именно «трансляция»: диссертант должен показать, что он умеет транслировать то, что и так уже транслировано, причем сделать это, по возможности стирая себя, но не до конца. Его проблема — транслировать «объективное» содержание, корпус науки, прикрепив к нему себя — в виде attached file, который как раз и посылается вместе с абстрактным доксографическим содержанием через инстанции габилитации. Несмотря на формальность защиты, никакого формального правила тут не существует: машина работает на стандартном double bind, нельзя послать «файл» без сообщения, вам сразу на это укажут, но и обратное невозможно — нельзя послать чистое сообщение. Доля и доза трансляции всегда была, однако, под вопросом, оставаясь поводом для конфликта. Например, Деррида предъявляли упрек, что в своей агрегационной работе он слишком много говорит от себя, хотя достаточно знания источников. Трансляционные задачи были связаны уже с тем, что сама доксография, подписанная или нет, была (относительно) труднодоступной и проблематичной, так что трансляция оставалась работой, вознаграждаемой на уровне академической институции. Пустота трансляции оправдывалась тяжелым трудом (мерилом диссертации всегда была и остается усталость). Сегодня это все менее очевидно: дело не в том, что кто-то списывает у Auteurs, а в том, что сами они в значительной части поглощены Википедией (в широком смысле, а не просто сайтом с таким наименованием), списывать из которой просто нет смысла, тем более что, как уже ясно, списывать имеет смысл только у «малых и средних» авторов, а не «Авторов» с большой буквы. То есть сегодня вопрос не в том, чтобы устранить/запретить плагиат, а в том, чтобы отменить сам режим холостого транслирования — вернее, отменить сам фрейм, в котором он работает на самоутверждение — как «необходимое» и «достаточное» правило. Разумеется, никто не скажет, что главное — транслировать, это, бесспорно, «подготовительный» этап, но именно он является тем этапом, который из временного становится хорошо обжитым вечным.

По сути, реакция академии на плагиат — это в большей степени экономическая реакция: неявно она ощущает, что диссертация в своей трансляционной части стала слишком «дешевой», она почти не влечет издержек, работая по принципу freeware: бесплатно выложенное бесплатно транслируется далее, тогда как само умножение ничего не стоит. Докса стала воспроизводиться «побитно». А раз так, с какой стати вознаграждать за нее академическими званиями (и иногда деньгами)? Если даже трансляция небесплатна в буквальном смысле (хотя в какой степени диссертацию можно списать из Википедии или, например, «Стэнфордской философской энциклопедии» — вопрос далеко не риторический), именно в трансляционной части диссертация доступна для аутсорса: хорошо организованные «негры» всегда готовы это сделать. «Призраки» авторов, маячащие за всяким банальным суждением, у которого внезапно обнаруживается подпись, дублируются анонимными (и не стремящимися к известности) ghostwriters, которых как раз и стремятся взять на мушку охотники за плагиатом, но одновременно открещиваются от них, поскольку они просто «за гранью» приличного научного сообщества. Между тем если значительная часть институционально сертифицируемого продукта может производиться теневыми структурами, это уже вопрос. Сюда же подверстывается вопрос о распространенном — в том числе и на Западе — использовании в академических (или пандитских) работах труда аспирантов и студентов, которые просто по своему статусу не могут быть авторами. Слишком много призрачных авторов, слишком много теней.

Итак, с жульем, допустим, надо бороться. И, конечно, не говорить, что человек просто умеет жить. Но что следует из этого допущения? Любой призыв «не курить, не сорить, не плеваться в общественных местах» содержит неочевидную проблему: что делать тому, кто не делает всего этого даже в местах частных и личных? Иными словами, помимо чисто функционального момента у «всего лишь формальной» борьбы с плагиатом есть и перформативный: она утверждает в качестве базового элемента «значения», маркера, размечающего хаотическую ситуацию, именно те формальные принципы, которые соблюсти, казалось бы, настолько легко, что лишь крайне нерадивый диссертант может ими поступиться. Иными словами, технические (и потому безупречные) акты по борьбе с плагиатом неизбежно создают эффект нормы, охраняемой и находящейся под угрозой символической границы, последнего рубежа, и тем самым уже утверждают некий принцип «выполненности» научной работы, скрывая более существенные проблемы — в том числе исчезновение интереса и мысли в тех областях гуманитарных наук и философии, где, в общем-то (если вспомнить Декарта и Школу), повторение всегда было нормой жизни. Перформативный фокус заключается в том, что «минимум» общественной морали утверждается в качестве неявного максимума научной жизни — ведь это единственный маркер, которым мы располагаем. Поэтому все, что сверх него, оказывается не сферой чистой и свободной научной коммуникации, как можно было бы подумать, а всего лишь областью борьбы разных способов кодифицировать конфликты по поводу этого «большего» и «избыточного» (которое подозрительно уже своей избыточностью, то есть ненужностью). Разумеется, проблема эта не решается всеобщим кодексом прибавочного научного продукта, производимого сверх и помимо правильных цитат и ссылок. Но стоит ли поэтому ограничиваться разговором в пользу бедных, особенно если точно известно, что он работает не на них?