Анти-историзм как общее благо

У постисторического наблюдателя сегодняшнего российского дискурса будет одна интересная возможность — классифицировать россиян как «нацию историков». Может быть, для кого-то этот эпитет и звучит как комплимент, но навязчивая привязанность к отеческим гробам уже перешла в обсессию. Поэтому сегодня абсолютно необходимо отказаться от истории. Так будет лучше и для перегруженных историей общественных дебатов, и для истории как науки. Такое мое заявление, конечно, идет против общепринятых и избитых максим, что без истории нельзя понять современности, что необходимо чтить культ предков, что забытые уроки истории влекут повторение старых ошибок и так далее. Все эти сентенции привлекательны потому, что они по сути обосновывают вторичность современности. Кому-то такое положение дел безусловно по душе, ведь эскапизм всегда был в моде. Но, на мой взгляд, лучше объяснять, чем вспоминать.

Сначала об отказе от общественной полезности как главной цели исторической науки. Прежде всего, историческая наука (хотя чуть ниже я оспорю ее строгую научность) должна оставаться академической дисциплиной / предметным полем и не претендовать на нечто большее. Заявка на общественную полезность (или актуальность исследования, как следовало писать в авторефератах) попросту извращает природу академического знания. Академическое знание существует не для того, что бы подтверждать какую-то непреложную Истину, а для того, чтобы продвигать вперед научные дебаты, ограниченные определенным кругом литературы. Я уже имел возможность говорить, что именно из-за смещения акцента на общественную полезность (помимо нарастающей индивидуальной недопропорядочности и институционального упадка университетов), плагиат стал, по сути, оправданной и нормализованной формой научного дискурса.

Иными словами, если мы четко зафиксировали, что наша Истина — демократия, патримониализм, родовое общество и далее по списку, то какие концептуальные дебаты здесь возможны? Можно сколько угодно рассказывать друг другу про ужасы или эффективность сталинизма, героические или опустошительные войны, но все эти разговоры не приводят даже к минимальному приращению нашего знания, а просто повторяют ценностные позиции дебатирующих сторон. Дебаты подобного рода попросту игнорируют важную научную литературу и вымывают ее из общественного обихода. Как ни покажется странным, российское общество сегодня понимает природу сталинизма гораздо хуже, чем после оригинальных стотысячных публикаций Олега Хлевнюка 1992 года.

Поэтому я абсолютно не согласен с мнением Андрея Олейникова, что гуманитарные науки должны быть школой демократии. Кроме того, подобного рода мнение просто перевертыш (абстрактно возможного) мнения его политических оппонентов, что гуманитарные науки должны быть школой авторитаризма. Точно так же, как марксизм-ленинизм был школой сначала диктатуры пролетариата, а позже — «общенародного государства». Так же, как конфуцианство, безусловно, было интеллектуальным фундаментом патримониального государства. В идеологических подпорках ничего плохого нет, но современная академическая наука должна объяснять человеческое поведение, а не проповедовать политические идеи.

Я хочу быть понятым правильно и поэтому оговорюсь, что историческое измерение, конечно же, необходимо для конструирования и поддержки национальной памяти и общественной солидарности. Но эту задачу следует решать средствами материальной культуры, такими как монументы, парки, архитектурные образы. Если мастера политики примут мою точку зрения, то нам в наследство останутся не уродливые труды псевдоученых, о которых хочется поскорее забыть, а привязанные к своему времени обыденные трактовки прошлого, о которых можно будет спорить без внутреннего отвращения. Мавзолей как архитектурная трактовка ленинского бессмертия или храм Христа Спасителя как трактовка нашей богоизбранности вызывают споры, но они не сопоставимы с возможным накалом публичных страстей, если бы подобные точки зрения попали в учебники или научные монографии. И вообще, если все профессиональные историки займутся конструированием памяти, то кто же будет производить знание?

Кроме того, историческая память является залогом общественной солидарности только на своей поверхности. Гораздо глубже и фундаментальнее лежат общие институты как эквилибриумы отношений, интерсубъктивные и неформальные правила политической игры и нормы как стандарты социально приемлемого поведения. По этой причине я не разделяю ни оптимизма консервативных государственников по поводу воспитательного потенциала грядущего единого учебника истории, ни либерального крика о его негативных последствиях.

С другой стороны, насколько инструментарий современной исторической науки адекватен для объяснения человеческого поведения? Этот вопрос — часть более острого и глубокого размышления о том, есть ли у исторической науки некий интеллектуальный фронтир. Подобного рода вопросы задают себе не только историки, но и любые рефлексирующие представители социальных наук, например международники. Речь идет не о том, что современный социальный ученый не обладает набором ценных концептов, которые хорошо объясняют аспекты социальных, политических и культурных феноменов, процессов и отношений. Но вот в целом история как подход, отличный от сравнительной политологии, социологии и так далее, — может ли она дать нам некую самостоятельную и ценную картину? После блестящей книги Historians’ Fallacies: Toward a Logic of Historical Thought трудно отделаться от убеждения, что все исторические методы, которые историки каждодневно употребляют в своей профессии, глубоко порочны в принципе. Эта книга была опубликована аж в далеком 1970-м, но в России, похоже, до сих пор осталась непрочитанной и неоцененной, хотя для любого историка она просто обязательна.

Франк Анкерсмит когда-то сказал, что историкам всегда не хватает новейшей литературы, как алкоголикам спирта. Но с новейшей литературой следует быть весьма осторожным. Некритическая мода на заимствования заслоняет то, что новомодные подходы не только не могут лучше объяснить то, что уже было объяснено, но и не ставят новых вопросов, академических загадок. Недавним фронтиром была интеллектуальная история. Но банкротство ее адептов в том, что они не способны объяснить исторические последствия, не прибегая к существенным заимствованиям из смежных дисциплин. Описывать чьи-либо умозрительные конструкции — занятное времяпровождение, но помимо некоей самоценности такое исследование ничего не проясняет по существу. Например, можно долго изучать взгляды либералов XIX столетия, но так и не ответить на вопрос, почему либеральные идеи не стали основным идеологическим потоком. Можно долго изучать дебаты между западниками и славянофилами, но не уметь объяснить, почему Россия никогда не принадлежала к западной цивилизации. Даже новая глобальная история, которая вроде как является серьезным прорывом историков, в теоретическом плане сводится или к литературоцентричному постколониализму, или к глобалистике, выполненной в стиле политической науки.

И здесь я вплотную подхожу к своему более чем спорному утверждению, что история на нынешний день не является самостоятельной наукой, потому что у историков нет уникальных и самостоятельных теорий. Умение нанизывать факты на нитку повествования, а также всякого рода навыки, вроде умения читать древние тексты, гербы и печати, критиковать и публиковать источники, очень важны, но это все несколько другое. Технология исторического исследования, иными словами, не эквивалентна теории. А блестящий исторический нарратив тождествен, скорее, художественной литературе. Грань между воображаемым и придуманным миром тонка. Уникальная и самодостаточная философия истории Ясперса или Карсавина, к сожалению, тоже не спасает. Универсальный смысл истории вроде бы прочно отменен. Так же, как и ее телеологический финал (царство Божье, бесклассовое общество, тысячелетний рейх), он же конец истории. А без универсального смысла и драматического финала калейдоскоп событий никак не складывается в изящную мозаику.