Новое путинское большинство

Почти всякая модерная власть претендует на то, что говорит от имени «народа»: появление этой сущности и образует важнейший политический водораздел, когда политическое оказывается привязано к этой новой реальности, а узловым вопросом оказывается превращение «народа» в «нацию».

Исключения здесь не часты, но значимы — это те случаи, когда притязание на власть обосновывается «историей»: власть в таком случае действует от имени будущего, дающего ей право трансформировать настоящее, поскольку она и мир, ей подвластный, существуют в разном времени. Рассинхрония делает в таком случае наличную власть «властью будущего» — она причастна ему или уже пребывает в нем, тогда как участь подвластных — войти в это будущее. Последнее тем самым обретает двойственность и для самих властвующих — оно неполное, незавершенное, поскольку действительно «будущее» мыслится как всеобщее и, следовательно, пребывание власти в «будущем» есть частичное — реальность этого пребывания (хотя бы в форме знания) дает право на власть, но реализация требует вовлечения в это «будущее» и всех остальных. Здесь «народ» есть нечто, принципиально расходящееся с наличным — он есть нечто, существующее посредством будущего, своего движения к нему: либо ему только надлежит «стать собой», «обрести себя» (например, в нацистском варианте), либо «обрести себя» через исчезновение (в марксистском видении), когда именно истинное направление действия оправдывает его в его нетождественности истинному.

Если же мы говорим о власти «оппортунистической», не претендующей (всерьез) на мессианские цели, то она неизбежно стремится говорить от лица «наличного народа», который — в силу логики, раскрытой Руссо, не может быть отождествлен с любой реальной совокупностью лиц: «народ» здесь оказывается некой сущностью, к которой непринадлежен никто, кто имеет свой собственный голос (и даже самая полная совокупность голосов будет всего лишь совокупностью, а не голосом единого субъекта — «народа»). Трудность здесь в том, что «народ» должен и эмпирически проявляться, т.е. он должен быть видимым. Классическими формами такого «проявления» «народа» оказываются те же массовые празднования, шествия — с их вроде бы странным безразличием к действительным намерениям участников, стремлением к «массовке», достигаемым любыми средствами: масса в таком случае демонстрирует не себя, а «народ» в его реальности, где и сам участник, и посторонний зритель воспринимают его реальность — либо в отчуждении, либо в чувстве причастности.

Проблема, возникающая на следующем витке, состоит в том, что как раз «народ» как «единое тело» формируется под некую «(квази)мессианскую цель»: чтобы эффективно говорить от имени «народа», власть этот «народ» как раз и должна создать и создавать постоянным усилием. Оппортунистическая власть приходит на обломки власти мессианской — «народ» это всегда то, что «проявлялось» в предшествующий момент, там обладало вроде бы реальностью, но сейчас он отсутствует как данность: он превращается в «великого немого», который теперь вновь погрузился в молчание, но память о недавнем прошлом дает возможность осмыслять это молчание как «паузу», а не отсутствие самого субъекта говорения. Французские республиканские политики времен Июльской монархии, Второй Наполеоновской империи и Третьей республики будут беспрестанно отсылать к «1789 году», когда «народ» был явлен, для некоторых другими моментами «явления» народа окажутся 1830 и 1848 гг. — но в любой данный момент он оказывался «немым», его «волю», «мысль», «чаяние» надлежало угадывать или полагать знаемым, но именно прошлое — где помещалась реальность явления народа — делало отсылку к «народу» наделенной смыслом, допускающей возможность нового «слова» с его стороны.

Поскольку реальность, предстоящая оппортунистической власти, оказывается воспринимаемой как расколотая, через множественность позиций, групп, интересов, целей и т.п., то сама власть определяет себя не через сущностные цели, а ситуативно — это, например, ценности «порядка», «стабильности», «благосостояния» и т.п. От имени «народа» говорить затруднительно, в том числе и потому, что это предполагает неизбежно слишком большую определенность говорения — множественность же позволяет и сам разговор смещать в «зазор», как реплики, включенные в многообразие высказываний, а не монологическую речь.

В такой ситуации на смену «народу» приходит «моральное большинство», «молчаливое большинство», т.е. «большинство» консенсуса: если нет возможности (или, что родственно, нежелательно) говорить и действовать от имени «народа», то его «протезом» выступает большинство. В нем можно выделить несколько смысловых акцентов, значимых по нашему мнению:

— во-первых, его «моральный» консенсус — это консенсус «привычек», сохранения норм общежития в ситуации, когда ценности оказались размытыми или попросту отсутствующими. Кто-то из русских публицистов второй половины XIX века описывал «базовый сюжет» французской драмы того времени: на протяжении четырех актов Адель изменяет своему «законному супругу» — и в переплетении этих измен, положении героев заключается весь интерес пьесы, но в пятом акте Адель должна произнести реплику о «святости супружества» и что «лишь в нем женщина способна обрести свое счастье» и в «хранении его чистоты состоит ее долг и радость». Если вдруг предположить, что пьесу придется продлить еще на пять актов, то с шестого по девятый Адель вновь будет переживать свои любовные истории, чтобы в десятом повторить положенные реплики. Мораль здесь — признание рамок, которые сдерживают публичное поведение, никем из участников не распространяемые на личные. Более того, поскольку это «рамки», то сами по себе они принципиально не важны — выбор определяется «привычным», но, поскольку это сфера публичного, то важно не столько то, что говорится, сколько само утверждение чего-то в качестве правильного (причем утвержденность их явна для всех участников — и предполагает возможность едва ли не мгновенного переутверждения);

— во-вторых, «большинство» здесь не субъект (хотя и может стать таковым) — оно определяется через «принадлежность» к чему-то другому, «большинство», которое поддерживает, принимает такие-то нормы, принимает такую-то ситуацию. Иными словами, его акт — это акт выбора из предложенных альтернатив, причем выбор мыслится (в противоположность «народу) как совершаемый индивидуально, и уже из совокупности этих индивидуальных выборов складывается большинство;

— в третьих, атомарность «большинства» делает его неописываемым — оно стабилизируется вокруг некой ситуации, причем его реальность создается через двойную акцию: «врага», того, что угрожает сохранению приемлемой ситуации — и некоего «субъекта», который определяется через противостояние «врагу», того, кто может удержать ситуацию. Отсюда и следующий эффект — именно ради сохранения данной приемлемой ситуации «большинство» оказывается поддерживающим перемены, в том числе и те, которые нежелательны большинству лиц, его составляющих. А вот что касается перемен, то «большинство» — вызываемое как атомизированный, количественный субстрат — именно в силу того, что оно используется как опора, обретает возможность собственной динамики, т.е. обретения субъектности: начиная от риторической возможности говорить «от его имени», где само говорение налагает ограничения на говорящего, создает упор в «новой реальности». Ведь то «большинство», к которому апеллируют, остается наследником (пусть и воображаемым) «великого немого» — воображаемая реальность того, кому наследуют, здесь не помеха, как и воображаемая генеалогия рыцарских родов не мешала наследнику подобного рода переживать ответственность перед лицом тех, кого он считал за своих предков.

«Подавляющее большинство», которое время от времени то громче, то глуше возникает в официозной риторике с весны 2012 г., важно постольку, поскольку это не «риторика» в том приниженном и упрощенном понимании этого понятия, распространившегося с XIX века, противопоставившего риторику истинности («риторика, в меру свой лживости…», как начинался классический текст Бахтина). Во-первых, язык «форматирует» реальность — то, что говорится, это то, что оказывается имеющим место в сфере сознания, причем таким образом, каким границы пролагаются существующими вербальными оппозициями. В этом отношении власть, которая раньше особенно не подчеркивала общественную поддержку — не подчеркивала именно в тот момент, когда обладала ею в наибольшей степени — теперь ее настойчиво, хоть и нерегулярно афиширует. До водораздела 2011/12 г. власть саму себя описывала скорее как власть «динамического меньшинства», которое достигло некоторого консенсуса с большинством, получив от него поддержку по большинству вопросов за счет компромисса — те, что составляли большинство, получали в целом достаточно преимуществ (и главное из них — та самая «стабильность»), чтобы мириться с благами, которые получали (при)властные меньшинства.

Иными словами, в оптике официального взгляда власть была лидером, отделенным от большинства, получающего свою поддержку от него, но не сливающегося с ним. Перемена демонстрирует второй аспект — теперь власть склонна описывать себя как само «большинство», его презентанта. Соответственно это изменяет и образ «большинства» — до того момента не было нужды осмыслять «большинство» как некую сущность, но если власть презентирует «большинство», то само большинство должно быть чем-то не только реальным, но и конкретным, иметь сущностное единство, а не только ситуационные определения. Она говорит «от его имени», претендует на то, что выражает его — а, следовательно, «большинство» оказывается тем, что можно выразить как таковое: но, поскольку это «большинство» исчислимое, переформатированная прежняя атомарная совокупность, которая принимала компромисс, то оно либо останется «пустой отсылкой» — но отнюдь не пустым заявлением, означающим, что отныне удержание власти становится высшей, а, может быть, и единственной ценностью — власть отныне это то, что может соотнести себя с неким существующим большинством; либо «большинству» как отсылке надлежит модифицироваться в некий «народ». Последний вариант не устраивает саму власть — поскольку несет слишком большие риски и угрозы: не случайно «Общероссийский народный фронт» использует понятие «народа» исключительно в рамках «простого народа», которому приписываются де-субъективирующие черты — «простоты», «хранения простых ценностей», «важности простой жизни», т.е. не политической — «народ» здесь оказывается сферой «частного», «неполитического» — и, следовательно, в таких рамках «народ» здесь есть то, что живет «неполитической» жизнью. Проблема в том, что выдвигая «народ» в текущем контексте, преобразуя в него «путинское большинство» (и тем самым вынося «не-путинские меньшинства» за пределы «народа»), власть преобразует его в политическое — где «деполитизация» оборачивается политическим требованием.