Зарисовки

Владимир Кантор, философ

Идиотизм российской жизни
(дачные сценки)

Почему русская интеллигенция замечает прежде всего недочеты и недостатки, а достоинства только по приказу, либо под большим страхом, как при Сталине? Мне рассказали, что чиновник из нынешнего руководства, которому поручили было работу с интеллигенцией, отказался со словами: «Работать с интеллигенцией — все равно что кошек пасти».

Вот в роли наблюдательной кошки, точнее, кота, рассказываю про недавнюю поездку с женой на дачу.

Автобус от железнодорожной станции Александрова в сторону деревни Афанасьево. До остановки «Сады». Над длинным и большим домом, где внизу магазин, вечная надпись аршинными буквами: «Слава народу-победителю». Привокзальная площадь, вход на вокзал размером с дачную калитку (а широкая дорога загорожена железной решеткой, опаздывающие на поезд, или с поезда на автобус, продираются сквозь калитку). Толпятся мутные личности, покупают пиво в привокзальных ларьках, на ту сторону шоссе, где автобус, нет перехода, у остановки мужики и тетки с рюкзаками и сумками, посадочным материалом. Автобус с вытянутым капотом рассчитан на двадцать сидячих мест, набивается человек пятьдесят. Одно время мы хотели кого-нибудь из западных друзей прокатить на этом автобусе. А город-то с историей, и еще какой! Отсюда опричнина пошла, русские люди ползли к спрятавшемуся в Александровой слободе Ивану Грозному просить оказать милость и вернуться на царство. Вернулся при условии, что опричнину введет. Здесь и сына своего Ивана убил. Но это к слову. Если к слову, то здесь в 1918 году сестры Цветаевы жили, спасались от столичной голодухи. Но вот подъехал автобус. Кажется, не втиснуться, но влезают все, располагаясь причудливыми сочетаниями фигур. Кто-то садится на ступеньку рядом с кондукторшей, кто-то пристраивает рюкзак на полу, на него уставляет сумки, некоторые из сидящих принимают на колени сумки стоящих. И автобус трогается. Едем в сторону садового товарищества «Железнодорожник».

Мужик, по виду слесарь, сидит на заднем сиденье (повезло!) и рассказывает соседу: «Идет сильное вытекание воды вдоль объекта, который производили строители. Теперь еду нарушить их работу». Второй отвечает: «Ты им всыпь там. Земляк земляка убьет наверняка!»

Великий и могучий…

Стою, в бок уперлась какая-то железяка, которую некто везет на дачу, признается вслух: «На стройке спер, там она все равно никому не нужна, а мне на участке пригодится». Повторяю про себя формулу дачного деда-соседа, в молодости рабочего сцены: «Русский человек только разорять может. Прикажи ему разрушить — разрушит — только держись! И бригадиром русскому человеку нельзя быть. Ничего не может. Работать может, но под чужим началом. А сами с собой справиться не можем. Бьём друг друга. Не жалеем друг друга». На душе тоска, особенно когда видишь, насколько канавы вдоль дороги завалены разнообразным мусором. А почему ему там не валяться. В их садовом товариществе председатель, поначалу коммунист, потом по выгоде коммунист, не желая нанимать машину для вывоза мусора, придумал коммунистические субботники. Раз в месяц закапывали в землю в лесу мусор: старые газовые плиты, сломанные холодильники, пылесосы, железные проржавевшие кровати. Помню, как промучился с закапыванием холодильника. И все время вспоминал Стругацких, «Пикник на обочине», только там веселилась суперцивилизация, оставляя нечто невиданное, а здесь веселились варвары, скрывали следы разрушения. Так наводили экологическую чистоту, эту повинность называли субботником, кто не выходил, тот платил председателю за пропуск 200 руб.

Последний год все же раз в месяц приходит машина и вывозит мусор.

А этот приезд начался с мелкого приключения — появления почти нечистой силы.

Оторвался от компьютера, вышел на крыльцо. Уж не помню, зачем. Вдруг с соседнего участка слышу громкий голос соседки, держащей в руках тяжелую чугунную подставку с газовой плиты: «А ну проваливай отсюда! Ты что, пришел сюда в кусты посрать или еще что! Ты ведь обкуренный весь». Из калитки выскочил сосед с вилами в руках, видимо, за ними и бегал. Надо добавить, что оба они пенсионеры, хотя достаточно еще крепкие. Все же без конца работают в саду, копают, пилят, что-то достраивают. Из кустов чужой голос: «Миша, ну хватит уже. Выходи. Пора ехать. Заводи машину и поехали». Я выскочил на тропинку, которая вела к участку соседей, за мной жена. Быстро пройдя несколько метров, я пожалел, что не взял монтировку, хотя мысль о ней мелькнула. Но монтировка лежала в сарае, а калитка в другой стороне. Понадеялся на кулаки, жена успела подхватить с земли камень. Перед двумя нашими соседями стоял, покачиваясь, достаточно высокий, полуголый, в одних джинсах молодой парень. Стало понятно, при виде его сильных рук, что потасовка может быть серьезной. Сосед, увидев, что подходит помощь, сказал, взяв поудобнее вилы: «Шел бы ты отсюда, пока цел». Парень отступил к кустам, одним глазом смотря на кусты, другим на нас, и снова немного гнусавым голосом выкрикнул: «Ну, Миша, поехали, пора уже. Заводи мотор». Потом отступил к кустам. Вмешался и я: «Ты чего здесь ищешь? Если ничего, то уходи лучше». А соседка обошла парня, заглянула за кусты и вышла с тыла со словами: «Нет там никакой машины, и вообще никого нет». Парень шарахнулся и двинулся вдоль нас, двинулся не то слово, как бы начал пробираться. И тут я разглядел его лицо с провалившимся носом и абсолютно остановившимися глазами, обведенными красной каймой. «Как сифилитик из преисподней, — сказала моя жена. — Хоть крест на него наложи». Сосед понял ее слова по-своему и взмахнул вилами. И парень вдруг испуганно обогнул соседа с вилами и, как черт мог шатнуться от креста, быстро-быстро пошел к выходу с нашей линии. Мы тоже заглянули за кусты: никакого Миши, никакой машины. «Психический, — сказала соседка. — Кого он там искал? Дом-то уже год пустой, хозяин совсем спился, сюда приезжает». Парень исчез, будто в воздухе растворился. Никто его больше не видел. А может, подумал я, вся эта бандитская и прочая нечисть и есть то, что, по сути дела, служит своему черному господину.

На следующий день пошел в церковь в соседнем селе Афанасьево. Был вторник, я знал, что службы нет, только по воскресным и праздничным дням приезжает отец Игорь из Александрова. Но хотелось посмотреть чего-то все же духовное среди деревенской грязи. Первый раз я увидел эту церковь, вернее, ее руины, в начале девяностых, когда мы купили маленький садовый домик в садовом товариществе в трех километрах от деревни. Церковь стояла полуразрушенной, а на том месте, где должен быть купол, росла довольно крепкая береза. Такой явственный символ победившего язычества. Старухи рассказывали, что разрушили в тридцатые годы, разрушали местные комсомольцы. «Сначала их заводила на купол забрался, с балалайкой, и сверху орал срамные слова и частушки». А потом и порушили, к куполу тросы привязали, а с другой стороны к трактору, так и свалили. В конце девяностых на общем православном подъеме выкорчевали березу и поставили купол. Начались службы. Народу приходило немного, крестились пожилые женщины, как их в детстве учили. Молодые ходили редко. Пространство вокруг здания так и не привели в порядок: колдобины, выемки, колеи от ездивших мимо машин. В этот раз церковь была закрыта, но вокруг нее сновали восточные люди, штукатурили, белили, укладывали вокруг храма асфальт, говор был гортанный. «Фантастика, — просквозило соображение, — мусульмане приводят в порядок православный храм. Так, что ли?» Я повернулся, завернул в ближайший дом, к знакомой, раньше у нее молоко покупали. Постучал в окно. Подошла к окну в ночной рубашке, полусогнувшись, чтобы прикрыть рубашкой колени. «Извини, не оделась еще. Молока не будет. У соседей тоже. Жара, слепни, не дают молока коровы. Может, к деду на краю села зайдешь. У него отелилась одна только что. Пока, правда, молозиво, наверно. Но через неделю наладится». Спрашиваю: «А кто у церкви возится? Вроде не наши». Она отмахнулась от меня, чуть не потеряв подол ночнушки: «Какие наши? Гастарбайтеры. Узбеки, вроде. А нашим что надо? Пива, вина и б**дей! Ладно, пойду оденусь».

Через неделю возвращаемся в Москву. Едем в таком же набитом автобусе до Александрова. К поезду. Толстые, неопределенного возраста женщины с тяжеленными сумками, функции от этих сумок. Набиваются в автобус. Лица как из текстов Гоголя и Щедрина. Где природа поскупилась на тонкий инструмент — тяп-ляп, черты человеческие лишь намечены. Разговоры о том, что мужики не работают, не желают, спиваются. Страна пьяных нищих, не желающих работать и горюющих лишь о том, что не умеют как следует воровать. Да и интеллигенция о том же жалеет. Рассказ уже на станции одной интеллигентной сравнительно женщины. Купила избу в деревне, участок большой, 20 соток. Скосила траву, предлагает эту траву соседке, у которой корова. Та отказывается — неохота собирать, возиться, как-нибудь так. Избу обставила на городской лад. Занавески, ковры, городская посуда — все то, кстати, что и сами деревенские иметь могут. Три месяца прожила, лето. Собрались уезжать, сели в машину, полчаса отъехали, но вспомнили, что забыли что-то. Вернулись, а эти пьяные мужики уже дверь в их дом взломали и выносят все оттуда. Так что все эти рассказы из гражданской войны, как еще с живых товарищей сапоги сдирали себе — верны. Дело только не в гражданской войне, а в ментальности народа, паразитарной, варварской и очень примитивно материальной. Вещь хочет иметь, но заработать не хочет, лучше украсть.

Наконец, в электричке. Александров — конечная станция, поэтому всегда есть места. Усталые, сели, 10 часов вечера. Полусонно едем. В Мытищах заходит молодой мужик в рясе, с аккуратной бороденкой и завязанными в узел волосами. В руках продолговатый ящик с прорезью. «На построение храма просить будет — все равно какого», — сразу все понимают. На ящике, однако, наклеена бумажка, на которой: «На восстановление православия на Чукотке». «Однако, — говорю жене, — уже совсем явная липа — собирать по Ярославской железной дороге на православие в Чукотке». Она улыбается: «Все же северная дорога». Сидевший рядом со мной мужик в белой рубашке, с очень короткой стрижкой, лицом не загорелым, а обветренным, вдруг сказал: «Конечно, врет. Я сам с Чукотки. В Анадыре огромный православный храм. А жителей всего восемь тысяч. Вполне хватает. А! — голосом, как рукой, махнул, — таких много. Я как-то в Сергиевом посаде у матушки Ирины ночевал. А к ней пришел такой же сборщик. От задней стенки бумажку отклеил, деньги высыпал, водки купил и напился». «А вы на Чукотке живете?» «Ну да, в 70 километрах от острова Врангеля. Анадырь для нас как Москва, там летом иногда даже тепло бывает. При Советской власти города строили, бассейны, спортзалы. А теперь выселяют, насильственно выселяют. Скажем, электричество всю зиму не дают, с буржуйками выше плюс пять не поднимешь, и темно еще. Был до Абрамовича губернатор, так он план имел продать часть Чукотки Аляске. Уже не знал, что еще и украсть. А этот, хоть и еврей, и с «земли обетованной», получше, все же подкормил нас. Многие могли уже с голоду умереть, два с половиной года зарплаты не получали. Этот расплатился. Тоже Сибнефть у него. Конечно, он получше Черномырдина. Но все равно несправедливо. Я так считаю, что доходы с земных богатств нужно поровну между всеми русскими любой национальности поделить. Потому что мы все здесь русские. На западе вон хозяин получает в четыре раза больше, чем инженер, а у нас в миллион раз. Вот и не идут нам впрок наши богатства. А жулики, которые под христиан подделываются, расплодились сильно. Впрочем, — он махнул рукой, — может, и всегда были. Бесов все же много у нас».

Почему так сильна нечисть? Но, может, человек просто неудачный проект Бога?

Петр Сафронов, философ

Бу!

Это бюджетное учреждение. Это — бывшее в употреблении. Здесь и сейчас мы, граждане России, употребляем себя во благо бюджетных учреждений — а других как будто и нет — тихо поскрипывая в специально отведенных для этого виртуальных местах. Как мухи, мы облепили гниющую расползающуюся тушу бюджета. Он уже мертв, уже не способен спасти кого бы то ни было — но мухи по-прежнему слетаются на запах. Наверно, надеются, что бюджетная туша раскроет кому-нибудь из них свои объятья.

Ведь все дело заключается в употреблении бюджета. Лучше или хуже, но бюджет нужно употребить. Разделать, обсосать, перенести. В этой стране все ведут себя, как сотрудники разных отделов большого бюджетного учреждения: кто-то контролирует расходование бюджета, кто-то составляет бюджет, кто-то утверждает бюджет, а большинство — просто расходует. Ваше место в социальной иерархии определить очень просто — если Вы только расходуете бюджет, то значит — Вы в самом низу. И не важно, как при этом называется Ваша должность, и какая у Вас зарплата. Слишком велика дистанция от бюджета.

Почти никто — кого ни спроси — не знает, как он — бюджет — появляется. «Нам сказали», «удалось продавить», «было получено», «осуществили консолидацию». Бюджет как-то просачивается сквозь дыры и щели государственной конструкции. Там, где поток бьет особенно сильно — появляется очень много мух вместе. Их скопление, издалека выглядящее как организация, называют бизнесом. Быть в употреблении — становится общей мечтой. Если тебя употребляют, значит, ты существуешь, то есть — бюджет рядом.

Становится необходимым предлагать себя. И предлагать, конечно, там, где скопление мух больше всего. То есть — развивать навык предложения себя «в пакете» с бюджетом. Даже неловко вести переговоры о чем бы то ни было, не имея наготове сметы, бизнес-плана, расписания должностей. Так как сам по себе бюджет неуловим, особенно ценится умение создать какую-нибудь структуру: тогда употребление бюджета приобретает даже некоторую красоту и стройность. Очень полезен может быть, скажем, фонд. Действительно, было бы не очень ловко назвать какую-нибудь организацию просто «Место бюджета».

Соответственно, причудливо оформляется и политическая конкуренция: это теперь свободная игра фантазии с двумя задачами: 1) придумать новый способ подхода к бюджету на максимально близкое расстояние; 2) придумать работающий способ выживания после первого водопада бюджета на Вас. Политики нынче развиваются только как бюджетоблюстители или бюджетоборцы. В этом смысле политика стала доступна гораздо более широкому кругу лиц, чем когда-либо ранее. Сегодня нет других политических операций, кроме операций с бюджетом, зато разнообразие этих операций возросло необычайно.

Съесть бюджет — и что дальше? Неудобный вопрос. Бюджетные учреждения — уже по названию своему — никогда не выходят из процесса употребления бюджета. Бюджет вечен. Да святится употребление его. С удвоенной, утроенной силой пишем заявки на гранты, бизнес-планы, концепции. Остро критикуем: борцы за народное счастье выпускают все новые манифесты о том, как в действительности надлежит распорядиться бюджетом. Недоумеваем: на что же могли пойти такие колоссальные, по точно проверенным слухам, бюджеты. И так далее.

Бу. Возглас недовольства. Предлагаю попробовать хотя бы на неделю вычеркнуть слово «бюджет» из нашего лексикона. А еще лучше — на месяц. Нам, гражданам России, очень нужно прекратить чувствовать себя бюджетополучателями, блюстителями, распорядителями и т.п. (нужное подчеркнуть). Надо попробовать существовать без бюджета, без этих равномерно унылых бюджетных учреждений. Кстати, я, кажется, знаю как минимум один такой способ — всеобщая забастовка.