Гефтер в жизни

Когда грянула война, вечером 22 июня мы собрались на митинг в университете. Коммунистическая аудитория забита так, что в рядах амфитеатра стояли и на полу, и на лавках, тесно прижимаясь друг к другу боком. Выступали, призывали, клялись разные ораторы. Но как сейчас передо мной — Миша Гефтер. Весь блеск и силу своего ошеломляющего красноречия, всю страсть и ярость «несгибаемого большевика» он вложил в ту, действительно зажигательную речь. Содержание можно себе представить, но важно, как это подействовало на нас, какой энтузиазм вызвало, какие чувства породило в сотнях людей… Митинг, на котором Гефтер был главным оратором, закончился далеко за полночь.

Черняев А. Далекое — близкое // Аутсайдер — человек вопроса.
Век XX и мир. 1996. № 1. C. 49-50

Миша был талантлив с детства. Он очень много читал, был истинным эрудитом. И к чести его сказать, оставался скромным. Никогда не выставлял напоказ, не демонстрировал превосходства в смекалке и знаниях. Была у нас такая форма состязаний, нечто вроде нынешнего «Что? Где? Когда?», но без призов и без рулеток. Называлось это — академбои. Каждая школа выставляла свою команду. Проходили такие бои и между школами Симферополя. Команда, в которой бывал Миша, естественно, брала первое место. Он всегда выручал всех, даже физиков и математиков, когда вопросы касались этих областей, а не гуманитарных наук. Хотя с ранних лет было ясно: он пойдет по линии социальных знаний.

Шехтер И. С детства — и навсегда // Аутсайдер — человек вопроса.
Век XX и мир. 1996. № 1. С. 37

Мы считали, что Миша все знал, все умел… Еще в эшелоне мы прослышали, что выступал Сталин (это было 3 июля), но содержания речи никто не знал. Оставались одни догадки и волнения. Наконец среди ночи нас выгрузили прямо посреди поля, мы долго и, казалось, бестолково шли, потом залегли — и кто спал, кто обменивался собственным беспокойством с окружающими, и все думали, что же с нами будет. И вот тогда я впервые обратил внимание, как ведет себя Гефтер в этих условиях, взяв на себя ответственность за эти сотни ребят, которые были брошены таким вот образом на первое свое военное дело. Мы валялись на земле, а он ходил в темноте от одной группки к другой и говорил… Этот его обход нашего стихийного лагеря создал особое настроение, подал надежду. Я помню свое отчаяние — от неопределенности прежде всего. Страх не охватывал, была какая-то мальчишеская романтическая увлеченность тем, что мы так быстро включились в это великое для страны дело. Но неопределенность и явная безалаберность всего происходящего угнетали. И первое, что сделал Гефтер, — снял эту неопределенность, хотя сам как следует не знал, что же сказал Сталин и что происходит со страной.

Черняев А. Далекое — близкое // Аутсайдер — человек вопроса.
Век XX и мир. 1996. № 1. C. 50-51

Еще одна особенность, о которой мне приятно вспомнить. Он восхитительно говорил, превосходно владел речью.

Было время многочисленных митингов и больших собраний. Наметился и особый тип советского говоруна, выступавшего для того, чтоб быть примеченным слушателями и начальством. Такому и говорить подчас было нечего, но талдычились трафаретные обороты, известные лозунги… Надо сказать, что порой и такое пустозвонство слушалось, производило впечатление, ведь оно еще не затвердело в устойчивой типологии, которая лишь начинала складываться. А Миша всегда был иным. Ему внимали, в него вслушивались действительно с удовольствием. Смысловая глубина бывала в его речах — наподобие последействия: вроде бы уже все высказал, но при этом нечто оставалось недосказанным, лишь намеченным, что можно было додумать самому. Глубина недосказанности притягивала внимание не только подростков, но и взрослых. К тому же речи его ораторски были очень хорошо оформлены. И за это его любили слушать. Узнавали, будет ли говорить Миша Гефтер, и специально ходили на его выступления.

Шехтер И. С детства — и навсегда // Аутсайдер — человек вопроса.
Век XX и мир. 1996. № 1. С. 38

Хочу рассказать об одном смешном эпизоде, который застрял в памяти навсегда и в результате которого я затаил глубокую обиду на Гефтера, о чем до сих пор вспоминаю с улыбкой. На рытье окопов в грязи и без элементарных условий мы быстро завшивели. Гефтер издал приказ всех остричь наголо. Так и было сделано. Отчетливо вижу эту сцену: посередине широкой деревенской улицы, рядом с позициями тяжелых гаубиц — табуретка, на которую садился очередной заросший студент, и нас быстренько налысо обривали. Я в то время носил длинные волосы — в подражание народовольцам или Белинскому, уже не помню, кому точно. Эта единственная, как мне казалось, деталь, красила мою внешность. И когда я оказался перед перспективой остаться без шевелюры, я взбунтовался. Подошел к Гефтеру и заявил довольно нервно, что не позволю себя остричь. Получил резкий ответ, что исключений ни для кого не будет и нужно подчиниться. Я стал протестовать. В итоге он сжалился и пошел на компромисс, сказав тому, кто производил эту операцию над нами, чтобы мне оставили немного волос. Импровизированный парикмахер выполнил так, что лучше было б остричься наголо. Этот эпизод характеризует и атмосферу того времени, и наш быт, и взаимоотношения.

Черняев А. Далекое — близкое // Аутсайдер — человек вопроса.
Век XX и мир. 1996. № 1. C. 52-53

Ранним утром по пустынной улице бредет печальный человек. Кажется, он ничего не видит вокруг. Погружен в себя? Занят чем-то нездешним? Или просто ничего не хочет видеть? Трудно сказать. Присмотреться к нему мешает плотная, приземистая, непропорционально вытянутая собака, на крепких коротких лапах, с мохнатыми, свисающими чуть не до земли ушами. Она ковыляет впереди печального человека. Одна лапа собаки… (точнее — передняя правая лапа) заботливо, но неловко перевязана белым батистовым платочком с вензелем М.Я. Лапа, по-видимому, перебита, собачка так и держит ее на весу, ковыляя на трех лапах… А может быть, боится (или не хочет) испачкать платочек с вензелем? Нет, непохоже. Собака очень старается быть все время чуть впереди своего хозяина и порой ступает все-таки на поврежденную лапу, что причиняет ей видимую боль. Иногда она оглядывается на ходу и, не поймав взгляда печального человека, потявкивает и жалобно скулит. Не из-за лапы, а оттого, что ей беспокойно за своего хозяина… Человек что-то шепчет для себя, про себя. И если прислушаться, можно различить: «затянуло пеплом пылью… слова следы черепками… обгоревшие листы и куда… ветер… под какой свинцовый взгляд… первенцы (или первенцев?) оцепенения… сереньких мышат…» Вполне достаточно, и пока можно не слушать остального: стихи, про осень. И это понятно: они с собачкой идут по осеннему городу. Начало листопада.

Абрамкин В. Нетрадиционное человеческое действие  // Аутсайдер — человек вопроса.
Век XX и мир. 1996. № 2. C. 98-99

Впервые я встретился с Гефтером в 1979 году. Энергичный человек небольшого роста, с ясным взглядом и проницательными глазами, он живет вместе с женой в крохотной трехкомнатной квартире того типа, который москвичи называют «хрущобой» (что означает «трущоба, построенная Хрущевым») 10. К книгам за раздвигающимися стеклянными дверцами полок, занимающих все стены в кабинете Гефтера, прислонены фотографии, связывающие его с важнейшими событиями и людьми советской истории. На одной из полок стоит фотография потрясающе красивой Анны Михайловны Лариной (вдовы Николая Ивановича Бухарина и дочери экономиста-большевика Юрия Ларина), сделанная в год ареста ее покойного мужа. Рядом фотография Евгения Гнедина, единственного пережившего все испытания сына Парвуса, который не без основания считается автором теории перманентной революции. Оба они — близкие друзья Гефтера. Фотография, запечатлевшая Гефтера во время разговора с покойным редактором «Нового мира» Александром Твардовским, служит печальным напоминанием о лучших временах. Позже я узнал, что покойная Евгения Гинзбург тоже была в числе друзей Гефтера.

Глейзнер Д. Забытые московские социалисты // Аутсайдер — человек вопроса.
Век XX и мир. 1996. № 2. C. 59

Однажды я зашел к Гефтеpу в гости. Он сидел, угрюмо склонившись над чашкой, плечи опущены, глаза жесткие — 60 лет наружу — сидит неподвижно, словно не пьет, а испаряет глазами чай. «Уж не болен ли?» — едва успел я спросить про себя эту картину, как он тихо, с трудом добавляя к слову слово, произнес: «Не спал. Всю ночь (запнулся, вводя суть бессонницы)… лежал и думал… почему не любили… если бы… дружили… смогли б… понять… друг… друга… «Кто они»? — завертелся в голове перебор; с равным успехом «ими» могли быть и Герцен с Достоевским, и Пушкин с Гpечем, и Каутский с Лениным, и… мало ли кто воссоединяется в нем, им, произволом его боли? Он продолжал молчать, но интонацией первых слов, а, может быть, чуть раньше, руками, безвольно тронувшими чашку, вызвал во мне догадку. «Маркс…» — робко начал я… — «… и Герцен», — закончил он. Я человек простой, узкий, мне от Маркса ничего не нужно, лишь бы он не обижал милейшего Михаила Яковлевича. Но Герцен… «И слава богу, — сказал я, — друг Маркса не смог бы написать удивительное эссе о Прудоне, Оуэне. Мне кажется, Маркс не терпел умственной конкуренции, особенно под боком». — «Да как ты не поймешь, — внезапно вскричал обиженный Гефтеp, — умница, эллин Герцен не может найти языка с Марксом! Герцен-европеец! Герцен — талантище! Мальчишки-шестидесятники смогли, Даниэльсон смог… Вера Ивановна смогла!» Он встал, упеpшись руками в стол, сердито продолжал, как бы недоумевая, отчего я не в состоянии постичь такую важную штуку в истории — несовеpшенность и ее логическую трагедию: «Нет, не поняли бы… Герцен должен был — иначе не мог! — вобрать в себя все впечатления от Евpопы, всю новейшую европейскую мысль, чтобы решить на самом деле единственный тогда свой вопрос: возвращаться ли в Россию? А ТОТ, разве понял бы, сумел бы вернуться к лютеpовскому «На том стою…»?! Мимо трех веков европейской философии! В мире без категорий — к философии личной, решающей судьбу? Москва — Лондон… нет, не понял бы, даже догадаться не смог бы, что это за такая философия… И тогда, с шестидесятниками… тоже не совсем тот разговор вышел…» — «Постойте, постойте, — возразил я, — но кого же из русских умов он смог бы понять? Русская мысль суть движение судеб, категория выживания — личного! — если хотите, существования… Может быть, уже с Белинского начиная, вся наша и настоящая, и квазифилософия были предвосхищением проблем экзистенциализма?»

«Интересно, интересно…», — забормотал М.Я. (впрочем, обольщаться не следовало, он всему готов удивляться, даже глупости — «интересно, очень интересно…»). Однако ему не стоялось на месте. Он весь был переполнен ответом ночным размышлениям… — «Иди сюда! Знаешь, кого бы он понял?!» Мы пошли, точнее, побежали в кабинет. На столе лежала открытая, вся в закладках книга. Я посмотрел на титульный лист — и обомлел. Чаадаевские письма!

Потом мы долго обсуждали, споря, это странное (если не сказать сильнее) сочетание: Чаадаев и Маркс. Кажется, в тот день Гефтеp и начал свою «Россию и Маркса».

Печерский М. Ода вопросительному знаку // Аутсайдер — человек вопроса.
Век XX и мир. 1996. № 2. C. 53-34

Наша последняя — перед моим арестом — встреча с М.Я. Конец ноября 79-го, а может быть, и самое начало декабря. Мы идем по бульвару улицы Гарибальди. Втроем: Гефтер, я и Топ. Наше сопровождение (восемь филеров) движется параллельно по обеим сторонам бульвара, ничуть нам не мешая: М.Я. совершенно нечувствителен к слежке, я за последние три года имел достаточно возможностей изучить технологию работы «групп наружного наблюдения» и отношусь к «хвосту» как к «природному явлению», от которого «доской не загородишься». Реагирует лишь Топ, он забегает далеко вперед, кидается то влево, то вправо и грозно рычит на филеров, создавая для них «нештатную ситуацию», заставляя их дергаться и чаще, чем обычно, меняться местами…

Топ — проницательный и самостоятельный пес, натуры философской, души благородной, если возможен подобный способ типологизации собак. Плотный, приземистый, крепкие короткие лапы, мохнатые, свисающие чуть не до земли уши. Кто-то говорил мне, что Топ — помесь таксы со спаниелем. Возможно, и так — в породах собак я ничего не смыслю. Во всяком случае, породистая, если иметь в виду природные задатки, собака. Будь я биографом М.Я., посвятил бы Топу отдельную главу: судить о человеке по его собаке можно еще точнее, чем по книгам или каким-либо другим овеществленным результатам жизни…

Сворачиваем к Воронцовской пустоши, филеры вообще исчезают из поля зрения, успокаивается Топ, занявшись следами и знаками, едва различимыми под только что выпавшим снегом. У нас с М.Я. не менее сложное дело — за оставшиеся полчаса разговора вытянуть ниточку вопросов в невероятно запутанном клубке сюжетов и проблем, образовавшемся к исходу 79-го…

Абрамкин В. Нетрадиционное человеческое действие  // Аутсайдер — человек вопроса.
Век XX и мир. 1996. № 2. C. 96

Когда я опять приехал в Москву зимой 1983 года, через четыре года после нашей первой встречи, Гефтер, встретивший меня на пороге своей московской квартиры, выглядел усталым и больным. Очевидно, прошедшие годы заметно сказались на его физическом и психологическом состоянии, хотя меру этого воздействия я смог верно оценить только в ходе нашей встречи. По случайному совпадению, он как раз читал в это время очерки Александра Тургенева об Англии 13, так что наш разговор начался с Англии, а не с Советского Союза. Замечательным свойством Гефтера оказалось то, что он проявляет к нашей жизни и политике такой же интерес, какой мы проявляем к жизни в Советском Союзе. Вспоминаю, как во время нашей первой встречи он рассеял мои сомнения по поводу того, мудро ли тратить свою интеллектуальную энергию на изучение чужой страны. Он привел в качестве аргумента старую русскую пословицу, смысл которой заключается в том, что чужое часто оказывается более близким, чем свое, использованную, как оказалось, им в качестве заголовка для своей статьи в четвертом номере «Поисков». Вскоре разговор перешел на Советский Союз. Гефтер сказал, что никогда еще после мрачных дней 1940 года он не переживал такого чувства безнадежности по поводу будущего страны, какое испытал за последний минувший год. «Мы мучительно страдаем от отсутствия альтернативы», — подвел он итог сложившейся ситуации — суждение, которое Гефтер также распространяет и на западный социализм.

Глейзнер Д. Забытые московские социалисты // Аутсайдер — человек вопроса.
Век XX и мир. 1996. № 2. C. 61-62