А.Дж.П. Тейлор — уже история

Он заставил нас по-новому увидеть Вторую мировую войну, и сам стал жертвой этого взгляда

Вряд ли кто-то из вас собирается искать патетические исторические анекдоты в «Оксфордском национальном биографическом словаре», но они там есть. В статье о сэре Артуре Брайанте, который на протяжении десятилетий был одним из самых популярных авторов документальной литературы, приводится анекдот, как Брайант, вскоре после Второй мировой войны, был представлен А.Дж.П. Тейлору как «величайший из ныне живущих ныне историков». Тейлор был весьма смущен тем, что ему придется пересматривать свое положение: слишком он привык к тому, что это звание нераздельно принадлежит ему.

Как выстраивается человеческая репутация в наши дни? Брайант умер в 1985 году и в настоящее время по большей части остается непрочитанным, и его книги распродаются за смехотворные суммы на eBay. Никто бы не посмел пророчить такое Тейлору, который пережил Брайнта всего лишь на пять лет, но при этом смог стать публичной фигурой, о чем Брайант, проживший большую часть жизни в дотелевизионную эпоху, не мог даже мечтать. Хотя при жизни Тейлора еще не вошло в употребление выражение «телепроституция», оно весьма точно, хотя и очень грубо, описывает пристрастие Тейлора к студийным софитам, его дар выступать, как по-писанному, в прайм-тайм целых полчаса без каких-либо подготовительных материалов, равно как и запомнившийся всем его галстук-бабочка. Но при этом Тейлора забыли настолько основательно, что средних лет обитатели бывших британских колоний даже не хотят этому верить. (Такое пренебрежение его наследием мало вяжется с тем, что после его смерти вышли по крайней мере три его биографии, лучшая из которых была выпущена в 2006 году профессором Ноттингемского университета Крисом Ригли.)

Еще в 1980 году любой студент в Британии, Австралии, Канаде или Новой Зеландии, если у него в программу входило изучение истории Европы после 1789 года, не мог не изучать основные работы Тейлора. В наши дни студенты в этих странах, даже те, которые выбрали европейскую историю после 1789 года своей специализацией, даже те, которые пишут об этом диссертацию, ведут себя так, как будто Тейлора вовсе никогда не существовало. Правда, следует подчеркнуть, что в Америке Тейлора читали сравнительно мало, хотя газета «Нью-Йорк Таймс» отметила его кончину 8 сентября 1990 года пространным некрологом. Кажется, что все стараются избавиться от Тейлора как от автора, имеющего всего лишь локальное значение.

Такому искушению не следует поддаваться по двум причинам. Прежде всего, Тейлор оказался втянут в геополитическую борьбу, в которой он никак не мог обуздать свое англоцентричное упрямство. Периодически он делал по итогам этих дискуссий ложные выводы; время от времени он делал правильные выводы из ложных предпосылок; но он оставался достаточно «ангажированным» (в лучшем смысле этого сомнительного прилагательного), чтобы по крайней мере привлечь к себе внимание публики. Другая причина, почему к Тейлору надо относиться серьезно (что не значит относиться с почтением и внимать каждому слову), — писал он прекрасно.

Стоит привести очень точные, как обычно, слова Ивлина Во: «Мы помним ложные суждения Вольтера, Гиббона и Литтона Страйчи, хотя они давно уже опровергнуты, благодаря их остроумной и гладкой форме и благодаря чувственному удовольствию погружаться в них. Человек, который пишет нелепости так, что они не могут не остаться в памяти, не могут не стать формулами, сохраняет к себе интерес хотя бы как к писателю».

Очевидно, что рискованно оценивать историка одной меркой — насколько много дюймов сплошного текста принадлежит ему в словаре афоризмов. Но меткость Тейлора в этой сфере впечатляет.

Приведем только несколько язвительных замечаний Тейлора-Овода:

«Человеческие ошибки гораздо больше формируют историю, чем человеческие пороки».

«Как и большинство из тех, кто изучает историю, он [Наполеон III] извлек из ошибок прошлого урок совершения новых ошибок».

«Ничто не является неизбежным, пока не произойдет».

После того как премьер-министр Энтони Иден выпустил самооправдательный мемуар «Лицом к лицу с диктаторами»: «Иден не был с диктаторами лицом к лицу, ведь свое лицо ему есть куда спрятать».

«В других странах династии — эпизод в истории народа, в Габсбургской империи народы — осложнения в истории династии».

Если бы мы встретили эти максимы без объяснений относительно их происхождения, мы вполне могли бы счесть, что их создатель — чрезмерный сторонник послеобеденных разглагольствований и при этом нелюбитель добросовестного просмотра картотек. Но это было бы неверно, хотя о Тейлоре часто думают именно так. Тейлор совсем не был, как сказал бывший австралийский премьер-министр о своем умном оппоненте, «вершиной без айсберга»: Тейлор читал на множестве языков и мог обосновать даже наименее убедительные из своих заявлений. Мало кто из тех, кто восхищался Тейлором как участником ток-шоу или презирал его в таком качестве, воспринимал его как «архивную крысу» (по глумливому выражению Сталина о недостаточно подобострастных историках), но без второго не было бы первого. Существовало огромное количество исходных материалов, часто первоисточников, за которыми надо было охотиться, которые нужно было истолковать, обработать и переварить интеллектом Тейлора, прежде чем забавные сведения звучали из его уст или выходили из-под клавиш его пишущей машинки. Здесь поначалу кажущиеся уместными сравнения его с Клайвом Джеймсом, который тебе и газетчик, и популярный интеллектуал, и эксперт со всех ток-шоу, оказываются несостоятельными. В случае Джеймса забавный материал не возникал в результате исследования, но просто подменял собой исследование.

Кроме того, двуединство природы и воспитания сделало Тейлора, родившегося в 1906 году, тем, чем Джеймс и не мечтал быть, — по-настоящему упорным человеком. Богатые родители Алана Джона Персиваля Тейлора, при этом социалисты по убеждениям, чуждые всякого культа роскоши и войны, готовы были отдать отпрыска в любую квакерскую школу, лишь бы он был в стороне от милитаризма Первой мировой войны. Первоначально он хотел быть археологом, может быть, в глубине души, он никогда не переставал быть им. В 1920-е годы он перемежал успешную, хотя и не самую блестящую учебу в Оксфорде с членством в Коммунистической партии. Но через два года, после того, как он сам съездил в Советский Союз, период членства в компартии закончился: «Я… спокойно смирился с ситуацией, избежав тех душевных мук, которые не давали покоя множеству интеллектуалов в 1930-е годы». Но нельзя не признать, что его переменчивый темперамент потребовал отвергнуть коммунизм не как зло, но как скуку.

Отныне карьера Тейлора держалась в значительной степени на «выписках, выписках и еще раз выписках», безвылазном сидении в библиотеках до начала 1980-х годов. Ни чтение лекций в Манчестерском университете в 1930–1938 годах, не последующая штатная должность в Колледже Магдалины в Оксфорде в 1938–1976 годах не позволяют заподозрить в нем какой-то дилетантизм. Хотя Тейлор много преподавал, денег ему это не принесло; до 1945 года социальные программы Британии не затрагивали высшее образование. Американский ученый, родившийся в том же 1906 году, имел бы более благодарную аудиторию и не таких несносных коллег, как его британский коллега. Австралийский ученый, родившийся в том же году, имел бы неблагодарную аудиторию и весьма несносных коллег, но британские и американские коллеги завидовали бы ему, что на его жаловании университет не экономит. Британский ученый, родившийся в 1906 году, оказывается в худшем из возможных миров.

Тейлор был женат трижды: на аскета он похож не был. Первая и во всем преданная ему жена родила ему четверых детей, которых нужно было кормить. Затянувшаяся интрига его жены с уже спившимся Диланом Томасом была для Тейлора не только унизительной ситуацией «любви втроем», но и экономическим механизмом, достойным Руба Голдберга или Хита Робинсона: заработок Тейлора не успевал прийти со счета работодателя, как оказывался залит в горло Томаса, не успев даже на час утяжелить бумажник Тейлора. И когда Томас, наконец, допился до смерти, муж-рогоносец объявил время расплаты: «Мужчины расходовали на него деньги, а женщины — собственное тело. Дилан относился равно презрительно и к тем и к другим. Для него не было большего удовольствия, чем унижать людей».

Неудивительно, что Тейлор, будучи сам без гроша в кармане, клепал третьеразрядные колонки для лондонской бульварной прессы, потому что хоть их можно было клепать. Более милостивое истолкование литературной деятельности Тейлора — сравнение его с Паулем Хиндемитом, который в конце жизни признавался, что 80% его музыки никуда не годится, но без сочинения этих плохих 80% он никогда бы не сочинил 20% хорошей музыки. Хотя Хиндемит ошибался в оценке и той и другой части своего творчества, такая естественная неприхотливость, веющая творческим духом XVIII века, звучит, как свежая нота, после затянувшегося господства британской академической группы, которая требовала всегда быть таким, как надо.

С некоторыми членами этой группы, особенно с Хью Тревор-Ропером, Тейлор знал, как следует разговаривать. В обзоре 1957 года последнего сборника статей Тревор-Ропера, Тейлор сетует: «Все это выглядит как оригинальный труд, и я надеюсь, мистер Тревор-Ропер поймет, что ему надо было создать цельную книгу, отражающую зрелое историческое знание». Тейлору нравились тонкие подходы Тревора-Ропера, он даже называл его стиль «моцартианским» и только недоумевал, как оказалось, вместе со следующими поколениями историков, почему столько времени Тревор-Ропер потратил на гнусные административные интриги, на антикатолические выпады, только чтобы оскорбить Клансмана с его 11 пальцами, на натянутые теории заговора вокруг гибели Кеннеди, на освистание Х. Макмиллана, а лучше сказать, на все эти забавы сразу — даже до своего фиаско, когда его «признание подлинными» поддельных «дневников Гитлера» сделало из него посмешище на весь мир.

Почти каждый том из трех дюжин с именем Тейлора на титульном листе может быть прочитан с пользой, как благодаря его эрудиции, так и благодаря плавности английской речи. Даже его проходные книги, вроде работы «Британские премьер-министры и другие статьи», содержат весьма поучительные догадки о жизни самых известных из резидентов дома на Даунинг-стрит. Конечно, мы могли бы много говорить о таких книгах, как «Первая схватка Германии за колонии», или «История Англии 1914–1945 годов», или «Война по расписанию». Но прежде всего следует отметить два его больших научных подвига: книгу «Монархия Габсбургов», которая и сделала ему имя, и книгу «Истоки Второй мировой войны», которая и подорвала его репутацию.

Книга «Монархия Габсбургов» вышла в 1941 году, об этом предмете толком ничего не знали даже образованные британцы. Еще не вышли всеобъемлющие исследования о Габсбургах соотечественников Тейлора Эдварда Крэнкшоу и С.А. Макартни. Обзорный труд Тейлора имел все недостатки работы первопроходца: мало кто из специалистов соглашается с тейлоровским пониманием событий начала ХХ века, когда якобы Австрийская империя «не могла избежать» упадка. Нынешний консенсус историков, сформированный такими исследователями, как Алан Палмер, Алан Скед и Джон ван дер Кисте, утверждает прямо противоположное — прагматичность консервативного радикализма Франца Иосифа и его преемника. Но очерк Тейлора, несмотря на то что он во многих отношениях устарел, нельзя назвать не соответствующим предмету. Немало привлекает также отказ Тейлора вынести окончательное суждение о Габсбургах. Отчасти, или даже можно сказать по большей части, он разделял общепринятое среди вигов карикатурное мнение о них как о динозаврах, любопытных только своей нелепостью. Но отчасти, и причем более тонкой своей частью, он с уважением относился к их «здоровому интернационализму», по формуле сэра Чарльза Петри, который не был другом Тейлора, но как летописец той же эпохи очень ценил вклад Габсбургов в мир в Европе.

Книга «Истоки Второй мировой войны» представляет собой редкий пример того, как историк оказывается настолько честен, что может отказаться от своего первоначального истолкования событий, которое перестало отвечать известным фактам. Приписывание Тейлору желания расчетливо устраивать скандалы может быть и извинительно, но точно лучше. Поклонник Черчилля и особенно союзника Черчилля лорда Бивербрука, Тейлор уповал на то, что этот том станет своего рода ура-патриотическим агитпропом дела Черчилля и что эти дни сделают его почетным брит-комсомольцем имени Лео Штрауса. Но его собственные исследования поколебали его начальные предположения и заставили его давать более тонкие оценки. Что если Гитлер действительно имел способности к неожиданной для всех Realpolitik? Что если он действовал в русле национальной традиции, сформулированной Тирпицем, Гинденбургом и даже Бисмарком? Что если миротворчество Великобритании было большой неудачей на фоне небывалого мастерства прежних дипломатов?

Принимая всерьез эти ужасающие предпосылки, легко будет прийти к выводам вроде того, к которому пришел Тейлор, рассуждая о кризисе вокруг Судетской области: «Гитлер, который некогда считался революционером, просто повернулся к самому консервативному пути, обратившись к образца минувших веков. Богемия всегда была частью Священной Римской империи, она была частью Германской Конфедерации между 1815 и 1866 годом. …Независимость вместо подчинения — это было новшеством в чешской истории».

Реакция была предсказуемой, не в последнюю очередь среди тех, кто никогда не читал книгу Тейлора либо, как Тревор-Ропер, прочел ее только наполовину. Ссылки на нее у Тревор-Ропера были столь халтурно сделаны, что Тейлор едва смог поверить своему счастью: «Методы цитирования королевского профессора [Тревор-Ропера], — сообщал Тейлор читателям журнала Encounter, сопровождая свой протест обилием примеров, — могут нанести вред его репутации серьезного историка, если таковая у него есть».

Через полвека мы можем спорить о том, преуменьшал ли Тейлор роль «Майн Кампф» в организации геноцида, не переоценил ли он проницательность Чемберлена и лорда Галифакса как дипломатов, правильно или нет он представлял себе правящий класс довоенной Польши. Мы только подчеркнем, что после бестселлера Тейлора историография Второй мировой войны уже не может быть прежней. Культура уже не представима без этой книги, как она не представима без «Протестантской этики и духа капитализма» Макса Вебера или разоблачительного исследования Сеймура Херша о Камелоте. Для Тейлора само подозрение, что джин, может быть, существует, с необоримой силой заставляло выпускать его из бутылки. (Это в конце концов и привлекало к нему таких отрицателей или преуменьшителей холокоста, как Гарри Эльмер Барнс и Дэвид Хогган, которых Тейлор презирал, но которые при этом создали вокруг него шумный фан-клуб.)

Жизнь Тейлора завершилась печально. Болезнь Паркинсона — особенно ужасная напасть для таких энергичных людей, как он. Болезнь поразила его память, в которую вмещалось, казалось, все. Хотя он в свое время заклеймил, храбро до дерзости, сталинских головорезов на Вроцлавском конгрессе 1948 года, он стал кем-то вроде Ришелье для лидера Лейбористской партии Майкла Фута и ратовал за освобождение советского шпиона Энтони Бланта. Его смерть, казалось, была смертью короля в изгнании.

Как, подводя итоги, сказать о Тейлоре лучшее? Можно вспомнить строки, в которых Клайв Джеймс восхвалил У.-Х. Одена: «Смертный страх говорил через его шляпу, Чтобы была понята его моральная миссия». Или еще самоописание Ноэля Кауарда: «У меня колоссальная гордость, поэтому я совершенно лишен тщеславия». Любому следопыту предрешенного, облачившемуся в мантию Клио после 11 сентября 2001 года, Тейлор мог бы сказать с горечью: «Не нужно, — предупреждал он, — просить историка предсказать будущее, нам бы хоть прошлое предсказать».

Кто бы что ни говорил, одно несомненно. Его время еще не наступило.

Источник: The American Conservative