Псевдомемуары как политическая проблема

У мемуаров, помимо декларативной, есть и потаенная социальная функция. На первый взгляд, социальное назначение мемуаров вроде бы лежит на поверхности. Когда восходящие звезды большой политики делают заявку на лидерство, то они используют рассказ о своем пути в политике для разговора с обществом. Иногда разговор получается откровенным и личностным, а иногда неубедительным и даже отталкивающим. Уходя, лидеры разного калибра тоже оставляют какие-то записки, заметки и надиктовки. Творения Хрущева, Горбачева, Примакова, Клинтона, Буша-младшего, Рамсфилда иногда читают/перелистывают, а потом почти всегда выбрасывают на переработку во вторсырье. На книжных развалах и библиотечных сейлах их уже никто не берет. Но лидерам вроде как положено оставить после себя чернильные следы. Так что все в порядке вещей. Какая же тут загадка и проблема?

Трафарет и травма

Подозрение, что с мемуарами не все так просто, у меня возникло после неосмотрительного прочтения воспоминаний персонажей второго, а то и третьего ряда, стилизованных под биографии известных политических персонажей или же замаскированных под исторические штудии. Два ярких примера — жизнеописание Черненко, вышедшее в серии ЖЗЛ. На подлинную биографию сей труд явно не тянет, поскольку рассказывать не о ком. Замечательного деятеля из Черненко никак не выходит, слишком велико сопротивление материала; да и фактологический ряд до невозможности скуден. Из того же ряда — воспоминания Сергея Кара-Мурзы о советской цивилизации. На наших глазах автор заботливо ткет эпическое и величественное, как ему кажется, полотно советской истории, но нормальной академической историей заметки твердого коммуниста назвать нельзя.

Оба труда на самом деле суть псевдомемуары, вытачивающие трафареты коллективистской памяти. Прибытковский трафарет Черненко пригоден к использованию для сравнительно небольшого круга номенклатурщиков средней руки, трафарет Кара-Мурзы подойдет для куда большего количества людей. Отсюда первая функция псевдомемуаров — это конструирование и предложение подходящего трафарета для подавления индивидуальной памяти в угоду сильно упрощенному коллективистскому воспоминанию. Персональные события, конкретный человек и его субъективный опыт здесь опущены за ненадобностью.

Псевдомемуарист с охотой использует и другой поджанровый вариант. Он маскирует произвольные фантазии на околоисторические темы под собственную биографию. Я готов к тому, чтобы автор интересничал, любовался собой, оправдывался, изворачивался, но я жду конкретное, откровенное и новое высказывание. Втуне. Из рассказов псевдомемуаристов старшего поколения — Соломенцева, Гришина и прочих — узнать что-то фактологически новое просто невозможно. Соломенцев и самому себе не интересен, а уж читателю следует сделать титаническое усилие, чтобы по ходу повествования испытать хоть малейший интерес к автору и обстоятельствам его рассказа. Приведу и более интересный пример. Не так давно все бросились удивляться по поводу конспирологических откровений бывшего министра печати Полторанина, но видно же, насколько его построения точно попадают в обозначенные мной рамки псевдомемуаров. Полторанину, похоже, и собственная жизнь кажется интересной и значимой только из-за того, что он проник в тайну ложи Бнай-Брит. (Хотя, конечно, кто ему такое позволит!)

Так вот. Вторая функция псевдомемуаров — это рассказ о том, как автор подглядывает за тайными пружинами политического процесса, надежно спрятанными от неискушенного наблюдателя и читателя. Подлинные причины событий лежат на поверхности, но для псевдомемуариста это слишком просто. Неслучайно, что нарратив большинства бывших хозяев коммунистической жизни опрятно укладывается в этот поджанр. Псевдовспоминающие с видимым наслаждением воспроизводят рассказ о конце истории в августе девяносто первого. На эпохальном фоне конца истории, спровоцированного геополитическими разборками, места для освещения обстоятельств собственного жизненного пути в политике остается крайне мало.

Что с ними не так?

Если подходить к псевдомемуарам серьезно, то на поверку читатель получает какую-то пустышку, ничем не прикрытое интеллектуальное убожество. Может, это частность? Ну, хорошо, Прокофьев или там Янаев с Гришиным. Янаева, например, и при политической жизни было трудно принять всерьез. Но Язову или Варенникову, Крючкову или Бобкову как не внять? Они-то со своей солдатской и чекистской прямотой не будут вводить в заблуждение? Мы ждем хоть какого-то нетривиального рассказа об обстоятельствах принятия решений, о мотивации ключевых игроков, о конфликтах интересов. Но этой информации там не найти. Вот и непонятно, зачем мне читать эти мемуары?

Но псевдомемуары отличаются от обычных воспоминаний. С традиционными критериями оценки подходить к ним могут только дотошные источниковеды. Утверждения и общие места многих псевдомемуаристов откровенно и незавуалированно противоречат фактологии — не следует прикладывать усилия на то, чтобы разоблачить отдельные высказывания, или же тратить время в поиске достоверных свидетельств. Псевдомемуары по-настоящему прекрасны, если не принимать их за исторический документ. Я уверен, что по прошествии некоторого количества лет некоторые из них будут изучать в начальных классах. Первый кандидат в школьную программу — коржаковские «от рассвета до заката». Эти записки станут примером нетривиальной адаптации европейского плутовского романа, где ненадежный рассказчик, он же простак, жулик и авантюрист, делает стремительную карьеру и так же стремительно все теряет.

Но почему же псевдомемуары становятся политической проблемой? Что с ними не так? Да какая, собственно, разница, говорит скептик. Воздействие перечисленных выше псевдомемуаров невелико. Вы можете представить себе человека, заботливо расставляющего книжки товарищей Воротникова, Гришина, Лигачева, Прокофьева, Рыжкова и примкнувшего к ним Бобкова в домашней или офисной библиотеке? Кто этот россиянин? Может быть, это люди старого поколения? Или малолетние свидетели Кургиняна и расчетливо-ностальгирующие блогеры? Вряд ли. В общем, коллекцию псевдомемуаров от издательства «Эксмо» — вот уж настоящая сокровищница псевдомемуаров и одновременно их кладбище — ждет судьба вторсырья. Точно такая же, как и книжки издательства «Палея», в середине девяностых блиставшего не менее удивительными псевдомемурными откровениями. И все-таки какая-то двусмысленность сохраняется. Вернее, какое-то нехорошее подозрение о том, что мы уже привыкли конструировать собственную политическую память через псевдовоспоминания. А вот это опасно.

Деконструкция развилки

Повод для нового поколения псевдомемуаров налицо — это складывающийся корпус текстов (в книжном формате еще редко, но уже случается) об октябрьских событиях 1993 года. Описание перекройки режима двадцатилетней давности различается по многим показателям. Удивительно то, что индивиды с противоположными политическими и экономическими взглядами сходятся на интерпретации центрального сюжета этих событий. Нацбол Эдуард Лимонов, «известный экономист» Михаил Делягин, либертарианец Андрей Илларионов и Олег Кашин, по сути, излагают схожий сюжет смерти демократии в октябре 93-го. Кто-то решит, что такое совпадение мнений никоим образом не странно и не противоестественно, а свидетельствует об истинности основного тезиса. Штурм крепости (она же Верховный Совет) и сопутствующая смерть бога (он же демократия), конечно, суть два из четырех борхесовских сюжетов, пригодных для описания всего. Но политический анализ все-таки должен минимально отличаться от беллетристики.

С другой стороны, псевдовспоминающие придают событию эпическую значимость, используя понятие развилки (она же альтернатива). На данном понятии стоило бы остановиться подробнее, но я не хочу уводить разговор в сторону. Этот концепт понемногу входит в лексикон политической тусовки, но понимают и используют его весьма произвольно. К событиям осени 93-го это понятие подходит очень плохо или не подходит вообще. Прежде всего, мне трудно представить, что ключевые персонажи разыгравшейся драмы (такие как Руцкой или Анпилов, не говоря уже о Макашове или других сомнительных участниках событий) стремились установить в стране демократические порядки.

Дело, разумеется, не в личностях, а в институтах. Но ведь и сам Верховный Совет можно назвать парламентом с весьма большой натяжкой, он скорее был национал-популистской партией, только замаскированной под легислатуру. Действительно, власть (как аппарат силового принуждения) была относительно демонополизирована вплоть до окончания октябрьского кризиса. Но сам термин «двоевластие» обе конфликтующие стороны использовали только в негативном значении, а значит и не были готовы к окончательному и четко прописанному разделению власти.

Псевдовспоминающие стараются убедить своего читателя/слушателя, что коррупционно-бюрократический социальный порядок развитого ельцинизма определился именно тогда. Какие-то вторичные элементы этого порядка — безусловно. Но главное в том, что ни верховенство права, ни разделение властей, ни права человека не укоренились как ценности ни до, ни после сентябрьско-октябрьских беспорядков. При этом распад государства и прежней социальности шел намного быстрее его осмысления. Поэтому общественный разговор по поводу новой Конституции и новых правил политического бытия был весьма приглушенным. Да и о Конституции размышляли вполне по-советски — скорее, как о законодательном оформлении сложившейся системы управления и властной иерархии, чем как об незыблемых правилах политической игры и стандартов, ориентиров и горизонта надлежащего поведения.

Ну и о какой развилке тут можно говорить? Разве что о всплеске социального насилия и принудительном устранении советских институтов. Но это никакая не развилка, а естественное продолжение стихийного распада институтов и краха государства, то есть процесса, который начался задолго до того. Отсюда третья функция псевдомемуаров — это переделка обыденного (пусть и кровавого) события под эпическую трагедию, которая определяет настоящее.

Псевдомемуарист живет прошлым. Псевдовоспоминания и продолжающиеся сведения счетов (претензии Илларионова к покойному Гайдару, например) препятствуют постижению, формируют иллюзию того, что качество государства предрешено и задано на годы вперед. К счастью, в нестройном хоре общественной дискуссии раздаются и голоса тех, кому эти назойливые псевдовоспоминания просто не интересны. Поэтому негативных последствий конструирования псевдопамяти, как мне представляется, можно пока избежать.