Евпатия: к правоте Марты Нуссбаум

Посвящается докторской защите А.И. Резниченко и А.В. Ямпольской 9 октября 2013 года.

Слово εὐπάθεια, «добрые эмоции», введенное стоиками, всегда вызывало недоумения: понимать ли его как «претерпевание чего-то хорошего» или как «умеренное претерпевание», близкое к понятию μετριοπάθεια (Becker 1998, 128–136). Само слово редко встречается как определение состояния — напротив, говорится о «плодах евпатии», «движении евпатии» или «пределах евпатии». Евпатия никогда не определяется как предмет, но только как референт. Литература по стоической евпатии весьма обширна, и мы только обратим внимание на одну загвоздку, не меньше языковую, чем интеллектуальную.

Стоики различали три вида евпатии: радость (χαρά), решимость (βούλησις) и осторожность (εὐλάβεια), в той или иной мере сближавшие их носителя с богами. По мнению Бреннана, только первое относится к переживанию настоящего, тогда как второе и третье — к переживанию будущего. Решимость имеет свою пару в виде осторожности, наличие меча подразумевает наличие щита, а радость не имеет никакой пары вроде «избегания страданий». Такая непропорциональность — соблюдение пары «активное/пассивное», «наступательное/оборонительное» в одном случае и исчезновение ее в другом случае — очень занимало исследователей стоицизма. Споря с Мартой Нуссбаум, Бреннан пытается увидеть в стоическом мудреце своего рода лицемера, который не хочет самому себе показаться порочным. «Эта четвертая евпатия невозможна, потому что тогда мудрец оказался бы порочным» (56). Евпатию можно испытывать только по отношению к чему-то подлинному, к настоящим благам, тогда как простое отсутствие зла, избегание зла или промах зла не вызывают никакой евпатии. Осторожность может радовать, что зло удастся хотя бы частично избежать в будущем; но мнить, что ты избегаешь зла в настоящем, — означает допустить чувство по отношению к тому, что предметом чувства быть не может, — простое отсутствие или вычитание чего-то. Только порочный человек, который радуется тому, что не повредил себе собственным пороком, может переживать негативную добродетель в настоящем, а не добродетель будущего успеха или будущего избавления от неудач.

Но довод Нуссбаум не может быть отвергнут так просто. Нуссбаум говорит, что мудрец, скажем, испытывает «решимость» по отношению к пище (добыче пищи) и «радость», когда он эту пищу принимает. Если ему не удалось найти пищу, то он должен испытывать некое чувство, что он, во всяком случае, не умирает с голода. Но как мы не нашли названия для этого чувства, так, согласно Нуссбаум, названия для него не нашла и античная философия. Мудрец для стоиков — это тот, кто избегает страданий, и именно поэтому невозможно оказалось подыскать слово для состояния, в котором есть и страдание, и уклонение от него. С точки зрения Нуссбаум, античная философия вполне знала ситуации фрустрации и неудовлетворенности, но не имела языка для того, чтобы описывать фрустрацию. «Не было хорошего способа негативно обозначить плохое положение дел».

Спор этот не решен до сих пор. В предисловии к новому изданию «Терапии желания» Нуссбаум сохраняет общую схему: эмоции обращены либо к настоящему, либо к будущему, и либо должны увеличивать радость, либо умалять страдания (XIV). Но Нуссбаум настаивает на динамике таких стоических эмоций: стоики не видели разницы между эмоциями детей, подростков и взрослых людей, и потому всякая эмоция, будучи вполне сбывшейся, делает человека не таким, каким он был прежде. Именно поэтому невозможна и эвпатия по отношению к тем неприятностям, которые мы избежали в настоящем: это означало бы некоторую остановку развития, эгоцентризм — человек вместо того, чтобы расти над собой и преодолевать себя, просто бы возвращался всякий раз к безвыходному состоянию мести за свою же ситуацию. Для большинства историков философии такой ход рассуждений будет неубедительным: получается, что стоики одновременно росли над собой, но только внутри готовых каналов и путей движения — к радости, решимости и осторожности. Как совместить простое стремление к радости с готовностью постоянно принимать радость как свою судьбу? Марта Нуссбаум обращается к политической традиции стоиков, видя в них прежде всего потенциальных граждан демократического государства нового типа, которые действуют в рамках «конституции», тогда еще незримой. При этом особое внимание римских наследников стоической традиции к укрощению гнева оказывается и залогом будущего политического действия. Но при этом звено, которое соединяет стоическую самодисциплину и «терапию» с демократией новоевропейского типа, не показано.

Но это звено есть, и «глобальный мыслитель» Марта Нуссбаум права, тогда как те исследователи, которые видят в стоиках приверженцев подлинности и критиков политического действия, которые считают, что Цицерон-философ изнутри боролся с Цицероном-политиком, неправы. Таким звеном оказывается поздневизантийская и ренессансная мысль, в которой как раз, при всей возможной «зрелищности», не было того мнимого лицемерия, которое пытаются увидеть в ней те, кто воспитаны на литературе Нового времени. Только в литературе Нового времени развитие человека стало двигаться тайным умыслом о его характере, в результате которого литературный герой, как только говорит что-то напрямую, сразу вызывает симпатию читателя.

В предыдущий период мысли «евпатия» перестает быть исключительно характеристикой субъекта, его внутренней эмоциональной жизни. Бог признается бесстрастным (ἀπαθής), и, следовательно, человеческие эмоции могут как рождаться внутри жизни человека, так и даваться функционально, в качестве даров. Например, поздневизантийский мыслитель-мистик Каллист Ангелликуд в одном из своих трактатов выводит «плоды евпатии» из непостижимости Бога, из-за чего нельзя говорить о евпатии как об исключительно субъективной принадлежности, но только о «плодах» евпатии, становящихся общим, можно сказать, политическим достоянием:

οἱ τῆς εὐπαθείας καρποὶ ἐκ τῶν περὶ θεὸν προχεομένων καὶ θεωρουμένων κεχορήγηνται, παντάπασι πάσῃ γενητῇ ᾑτινιοῦν φύσει, ἀλήπτου οὔσης τῆς θείας καὶ ὑπερουσίου ὑπάρξεως.

«Плоды евпатии даются — из того, что от Бога (букв. «вокруг Бога», обычная для исихастов метонимия божественных энергий. — А.М.) изливается и в Нем созерцается — всякой возникшей природе повсюду, потому что для нее непостижимо божественное сверхсущественное существование».

Перед нами схема конституциональных отношений, в которых непостижимость источника власти / источника народного суверенитета и превращает «евпатию» в «плоды евпатии», простое ощущение наслаждения от ситуации — в действие по определенным правилам, в принятие эмоций как «плодов», данностей. Именно на этом и строится политическая риторика Нового времени: эмоции не просто возникают — они дарованы, как дарованы свобода, равенство, братство и демократия. Ренессансная мысль точно так же начинает говорить о virtus не просто как о свойстве вещи, но как о том качестве, которым вещь может воспользоваться в качестве плода и которое вводит эту вещь в некоторую окончательную форму. Именно такова «доблесть» Макиавелли, которой нужно уметь насладиться именно для того, чтобы политическое действие оказалось не только выбором наиболее желательного для всех, но и выбором надлежащей формы желания.

И здесь мы как раз подходим к вопросу, почему в стоической системе отсутствует «евпатия» по отношению к страданиям в настоящем, которых удалось избежать. Оказывается, что просто «евпатия» является некоторой итоговой формой созерцания, тогда как «радость» в настоящем, «решимость» и «осторожность» по отношению к будущему — это ее результаты. При этом стоикам не доставало вовсе не термина для четвертого «вида» евпатии, а им недоставало другого — синонима для евпатии, который бы усилил ее направленность в будущее. Тогда бы у евпатии результатами были радость и еще что-то, а у будущей евпатии — решимость и осторожность. Поздневизантийская и ренессансная мысль нашли слово для «будущей евпатии» — это наслаждение. Исследователи, удивлявшиеся тому, как странно в ренессансной мысли соединяются «стоические» и «эпикурейские» мотивы, просто не учитывают, какой узел при этом надо было разрубить. Каллист Ангелликуд пишет:

ἐν σιγῇ κατὰ ἀπόρρητόν τινα νοερότητος δύναμιν θεωροῦντα, εὐπαθεῖν καὶ ἥδεσθαι μεθ᾽ ὑπερϐαλλούσης τῆς χάριτος, σὺν χαρᾷ καὶ ἀγαλλιάσει, μετὰ γάννους καὶ θαύματος.

«Кто в молчании созерцает, по некоей несказанной силе соображения, тот испытывает евпатию и наслаждается при чрезмерности благодати, с радостью и ликованием, удовольствием и восхищением».

Получается, что «наслаждение», которое в христианстве направлено к будущим благам, и является этой будущей евпатией, порождающей «удовольствие и восхищение», что вернее было бы перевести «решительное восприятие удовольствий и осторожное отношение ко всему непонятному» (раз речь идет не только о субъективных качествах, но и об объективной усладительности и чудесности реальности). Тогда оказывается, что евпатия в настоящем порождает радость и ликование. Вот это «ликование» и есть пропавшее четвертое слово. Конечно, стоики не могли о нем знать, потому что формы художественного опыта их времени не давали возможности сказать о таком торжественном отношении к самим себе. Но современная демократия невозможна без торжественности, причем именно торжественности вокруг того, что плохое положение дел не стало совсем плохим. И Нуссбаум здесь права: дело не в том, что мы не должны приукрашивать реальное положение дел, а в том, что реальное положение дел должно восприниматься не только как повод к приукрашиванию или отчаянию.

Литература

1. Becker L. A New Stoicism. Princeton: Princeton UP, 1998.

2. Brennan T. The Old Stoic Theory of Emotions // The Emotions in Hellenic Philosophy / Ed. J. Sichlova, T. Engberg-Pedersen. Dordrecht: Kluwer Acad. Publ., 1998.

3. Callistos Angelicoudès. Quatre traités hésychastes inédits / Introd., texte crit., trad. et notes S. Koutsas // Θεολογία. 1996–1997.

4. Nussbaum M. The Therapy of Desire: Theory and Practice in Hellenistic Ethics. Princeton: Princeton UP, 1994 ((2) 2009).